Одинокий мечтатель

Лекция литературоведа и главного редактора журнала «Прочтение» Полины Бояркиной, прочитанная в Петербурге в рамках Дня еврейских знаний — 2018, посвящена двум романам Амоса Оза «Фима» и «Иуда», созданным с разницей почти в двадцать пять лет и похожим — структурой, образами главных героев, политическими рассуждениями, но все же — не одинаковым.

Амос Оз — известный во всем мире израильский писатель, уже практически ставший «классическим классиком», как остроумно охарактеризовал его один критик. Его книги изданы на тридцати восьми языках, а самое, пожалуй, известное произведение «Мой Михаэль» (1968) включено Международной ассоциацией издателей в список ста лучших романов XX века. Ему не первый год прочат Нобелевскую премию по литературе, а недавно он стал лауреатом российской премии «Ясная поляна» в номинации «Иностранная литература» за вышедший в 2017 году на русском языке роман «Иуда».

Как бы провозглашая родство с Львом Николаевичем, Оз признается, что, если его попросят охарактеризовать одним словом, о чем он пишет, он ответит — «о семьях». Если попросят двумя словами, скажет — «о несчастных семьях». Ему вообще присуща русскость, для которой сам писатель придумал на иврите неологизм «русиют», безоговорочно признавая, что все, написанное им, имеет русские корни.

Герои Оза традиционно — страдающие от одиночества мечтатели, большие дети, чужаки — такие же, как и создавший их человек.

В 2017 году в издательстве «Фантом Пресс» вышли два романа Амоса Оза, «Иуда» и «Фима», оба в переводе Виктора Радуцкого, неизменного, ставшего уже практически соавтором. «Фима» был написан в 1989–1991 годах, хотя на русском вышел, пусть и не намного, но позже «Иуды», созданного в 2014 году.

Оригинальное название «Фимы» — «Третье состояние» — в русском переводе вынесено в подзаголовок.

Он задумался: возможно ли, что и свет, и грязь, и светлячки на миндальном дереве, и сияние небосвода, и пустыни, простирающиеся на восток отсюда и до пролива Баб-эль-Мандеб, воды которого омывают юго-западную оконечность Аравийского полуострова, да и его непрезентабельная комната, его стареющее тело и даже испорченный телефон — все это не более чем различные выражения одной и той же сущности? Которой суждено разложиться на бесконечное число ущербных воплощений, тленных, преходящих, хотя сама эта сущность едина и вечна. Только с приходом зимнего утра, подобного нынешнему, в прозрачной фате света — в «сиянии возвышенном», как сказано в арамейских текстах, — к тебе, к глазам твоим возвращается радость первичного прикосновения. И все погружается в свое первозданное состояние. Все — как в день Сотворения. В один миг с мира сдернута мутная вуаль уныния, тоски и лжи. И тут в голове Фимы возникло банальное выражение  «Иерусалим Вышний», и истолковал он его сейчас сугубо на свой собственный, личный лад, как отвечающее лишь его чувствам и лишь в данный миг. Фима подумал, что иногда сон в меньшей мере заражен ложью, чем бодрствование, а иногда — наоборот. И что абсолютное бодрствование — это идеал, к которому должна стремиться душа его. И вдруг понял, что существуют не два состояния, а три. Сон, бодрствование и вот этот свет, заливающий все — и снаружи, и изнутри. Не подобрав подходящего определения, Фима так и назвал это состояние — Третье Состояние. Он чувствовал, что оно сводится не только к прозрачному свету, обволакивающему утренний мир, но и к свету, истекающему и из самих холмов, и из него самого. И только соединившись, эти два света дают Третье Состояние. И состояние это легко упустить из-за выпусков новостей, повседневной суеты, пустых и бессмысленных страстей.

Все страдания, вся пустота и пресность, все, что вызывает у нас скептическую ухмылку, — все это не более чем следствие упущенного Третьего Состояния, тень смутной догадки в глубине сердца, время от времени напоминающей, что существует там, внутри и снаружи, нечто главное, почти близкое, на пути к которому ты находишься, но всегда сбиваешься с него, — состояние, которое зовет тебя, а ты тут же забываешь этот зов. Оно говорит, но ты не слышишь. Открывает дверь, но ты мешкаешь, удовлетворяя ту или иную свою прихоть.

В поисках именно этого состояния в основном и проводит время главный герой — иерусалимец пятидесяти четырех лет, когда-то подававший надежды историк и даже поэт, в жизни которого однажды случился переломный «год козла», после которого Фима превратился в обузу и разочарование для близких. Он служит на ресепшене в гинекологической клинике, а в свободное время разгуливает по городу (что, наравне с непрекращающейся рефлексией, заставляет вспомнить джойсовского «Улисса»), размышляет и спит с замужними женщинами. Жена давно ушла от Фимы, но он все еще любит ее, хотя скорее убеждает себя, чем на самом деле испытывает какие-то чувства. Действительно он привязан к ее сыну от другого мужчины — умного не по годам мальчика-альбиноса Дими — главным образом потому, что в душе сам еще сущий ребенок:

Пятьдесят лет, какие длится беременность у слонов, вызревал этот унылый чиновник в теле мальчика, юноши и мужчины. И вот промелькнули пятьдесят лет, беременность завершилась, лоно разверзлось, и бабочка исторгла куколку. Вот она перед зеркалом.

И вместе с тем видел Фима, как все начисто изменилось, как перевернулось с ног на голову — отныне и вовеки в глубоком сумраке матки народившейся куколки будет прятаться мальчик, тонкий и хрупкий, глядящий на мир в изумлении.

Фима — мечтатель. Все действие романа проходит будто бы в полусне. Оно начинается с пробуждения героя, после чего он записывает сон, как сделает с еще несколькими, что приснятся ему по ходу сюжета, обязательно указав дату — не цифрами, а прописью. Завершается роман тем, что герой засыпает — композиционное кольцо таким образом замыкается. Художественное пространство «Фимы» вообще очень тесное: его география не выходит за границы Иерусалима. А если точнее — всего нескольких адресов: квартиры Фимы, его работы, нескольких кафе и домов друзей. Хаотично, как частица во время броуновского движения, перемещается герой между этими точками.

Ему снятся странные сны — о женщинах и нерожденных детях (тема детей вообще очень важна в романе: Фима отчаянно боится, что какая-нибудь из его возлюбленных забеременеет; а клиника, где он работает специализируется на абортах). Наяву он разговаривает с ящерицами и тараканами и бесконечно думает о проблеме арабо-израильского конфликта (вопросы, связанные с историей Израиля и — шире — историей евреев — постоянный фон в произведениях Оза) — так что лучше немного подготовиться перед чтением романа.

«Фиму» называют самым русским из романов Оза, и с этим сложно не согласиться. Одна из возлюбленных героя, Нина, называет его «Евгением Онегиным из иерусалимского квартала Кирьят Йовель», а в издательской аннотации возникает имя Обломова. Но Фима далек от обломовского спокойствия и отрешенности. Он суетлив и вечно взволнован. Его голова полна каких-то планов, сбыться которым вряд ли суждено.

В седьмой главе пушкинского романа в стихах есть эпизод с посещением Татьяной библиотеки Онегина, в которой она обнаруживает романы «в которых отразился век / и современный человек». Именно они помогают ей понять своего загадочного возлюбленного. Описание их завершается следующими строками:

С его озлобленным умом,
Кипящим в действии пустом.

Ум Фимы вряд ли можно назвать озлобленным, но именно это кипение ума в пустом действии и составляет основной сюжет романа. Перед нами традиционный для русской литературной образ героя, попусту растратившего имевшиеся у него недюжинные силы. Подобно пушкинскому тексту, роман Оза о современном иерусалимце — структура принципиально открытая, незавершенная, допускающая множество толкований.

Все произведение представляет собой рефлексию героя — события становятся лишь поводом для его пространных размышлений. Только во второй половине романа появляются точки зрения других персонажей, выраженные ими самими, а не героем, ибо он с успехом думает за всех остальных — даже за пресловутых тараканов и ящериц.

Если все его окружение погрязло в мелкой бытовой суете, вечных сомнениях и замечает собственно жизни, то как раз Фимины глаза способны увидеть за этой пеленой нечто большее — абсолютный свет, и именно Фиме суждено чувствовать вину за все зло на свете.

Роман «Фима» — это ода «прекрасному мгновению», которое вслед за Фаустом стремится остановить герой, — мгновению, придающему смысл бытию.

Фима подавил внезапную тоску, подступившие слезы. Не тоску по умершим, не по тому, что ушло и не вернется, нет, тоску по тому, что могло бы быть, но не сбылось и уже не сбудется никогда.

Второй из названных выше романов, «Иуда» (в оригинале — «Евангелие от Иуды»), был написан всего несколько лет назад. Текст открывается такой цитатой:

Вот рассказ из дней зимы тысяча девятьсот пятьдесят девятого года — начала года шестидесятого. Есть в этом рассказе заблуждение и желание, есть безответная любовь и есть некий религиозный вопрос, оставшийся здесь без ответа.

И в финале читатель понимает, что у него действительно осталось больше вопросов, чем ответов на них.

Почти двадцатипятилетний студент Шмуэль Аш остается без девушки и финансовой поддержки родителей, да еще и научное исследование «Иисус глазами евреев» застопорилось. Поэтому он не придумывает ничего лучше, чем податься ночным сторожем в строящийся город на краю вулканического кратера в пустыне Негев. Он вовремя замечает объявление, в котором предлагается работа с проживанием. Работа непыльная — составлять несколько часов в день компанию больному, невероятно эрудированному и немного странному старику Гершому Валду. В придачу к чудаковатому Валду и дому, похожему на склеп, идет красавица Аталия — в два раза старше Шмуэля — эдакая помесь роковой женщины и снежной королевы — и обо всем этом, герою, конечно же, категорически запрещено рассказывать кому-либо.

Такой почти детективной завязкой открывается роман, важную часть которого занимает представление альтернативной версии самого громкого предательства в истории человечества. История предательства Иуды, по мнению самого Амоса Оза, лежит в основе ненависти христианского мира к евреям. Порочность, чудовищная сила (способность убить Бога), мнимая верность и преданность вместе со скрытым предательством — черты характера Иуды, ставшие в то же время стереотипами о евреях в глазах антисемитов. Реально произошедшей с ним когда-то историей автор поделился с одним из героев (о чем рассказал 25 октября в культурном центре ДОМ в Москве на посвященной роману встрече с читателями), добавив к ней к остроумный, не пришедший ему тогда в голову ответ:

Когда я был молодым студентом в Вильно, полвека назад, однажды в поезде, который направлялся в Варшаву, в вагоне второго класса передо мной сидели две монахини в черных сутанах и в сверкающих белизной чепцах. Одна — пожилая, хмурая, широкобедрая, с основательным животом, а ее спутница — молодая, прелестная, с нежным лицом; в ее огромных, широко распахнутых глазах, устремленных на меня, было столько прозрачной, светлой синевы, непорочность, милосердие и чистота читались в ее глазах. Эта юная монахиня походила на Мадонну с иконы в сельском храме, Мадонну, которая была скорее девушкой, еще не превратившейся в женщину. Когда я достал из кармана газету на иврите и начал читать, пожилая монахиня сказала мне на изысканном польском с нотками изумления и разочарования: «Да как же это может быть? Ведь ясновельможный пан читает еврейскую газету!» Я ответил, что я и есть еврей, вскоре оставлю Польшу и направлюсь жить в Иерусалим. Ее молодая спутница взглянула на меня своими чистыми глазами, которые вдруг наполнились слезами, и стала мягко выговаривать мне голосом, звенящим, как колокольчики: «Но ведь Он был сладким, таким нежным, как же вы смогли сотворить с Ним такое?» Я, признаюсь, с трудом сдержался, чтобы не ответить ей, что в день и в час Распятия я, так уж случилось, был на приеме у дантиста.

Если роман «Фима» был насквозь пропитан рефлексией, то в «Иуде» ее значительно меньше. Пространство текста, на первый взгляд также кажущееся камерным — ограниченным стенами дома в переулке Раввина Эльбаза, если не стенами библиотеки, в которой беседуют Шмуэль и Валд, — отдано не только главным героям. Как призраки, умершие — но судьбы которых связаны и подчас параллельны ныне живущим — присутствуют в романе в одном временном пласте — Иисус и Иуда, в другом — отец Аталии — политик Шалтиэль Абрабанель, выступавший против образования государства Израиль, и ее муж и сын Гершома — Миха Валд, погибший на войне.

Оз вообще щедро делится с героями этого романа подробностями своей биографии. Так, переданные Шмуэлю сомнения в достоверности истории Иуды возникли у самого автора, когда он был еще подростком и впервые познакомился с сюжетом Распятия (историей написания романа Оз также поделился на встрече с читателями):

На протяжении десяти или пятнадцати вечеров я запирался в киббуцной библиотеке, где сидел в одиночестве и главу за главой прочитывал Евангелие. Мои одноклассники проводили время, играя в баскетбол и бегая за девочками. Я был безнадежно плох и в том, и в другом, поэтому я нашел утешение во Христе.

Хотя автору во многом оказались близки идеи Иисуса (кроме идеи любви ко всем людям, ибо, по мнению Оза, она противоречит человеческой природе) — он даже признается, что полюбил его: сюжет предательства Иуды возмутил «маленького детектива» внутри него. Во-первых, тридцать сребреников в то время были небольшими деньгами — ценой одного раба, тогда как Иуда вовсе не был бедным человеком. Во-вторых, зачем было платить Иуде за поцелуй, которым он выдал Иисуса, если несколькими днями ранее тот в ярости ворвался в Иерусалимский храм и опрокинул столы меновщиков? И если Иуда был человеком столь жадным и отвратительным, то почему после смерти Иисуса он пошел и повесился от горя? Этими вопросами вслед за автором задается и главный герой — и предлагает на них свой ответ.

В версии Шмуэля Аша Иуда выступает в роли своеобразного пиарщика Иисуса. Именно он, пламенно уверовавший в божественную природу Учителя, уговаривает его идти в Иерусалим, где он будет публично распят и затем сойдет с креста — чтобы весь мир узрел чудо и уверовал в Него.

Тема предательства становится одной из ключевых в романе — причем предательство рассматривается в тексте с совершенно различных сторон, представая как явление очень неоднозначное. Предателем часто называют человека, который как-то опередил свое время, таков в романе Шалтиэль Абрабанель. Предателем величают и того, кто имел мужество изменить свое мнение и отстаивать его в глазах других, неспособных на изменения — так воспринимают бросившего учебу сына и брата родные Шмуэля, он предает их в каком-то смысле и тем, что на одну зиму находит себе новую семью. Предателем можно стать невольно — воспитав своего сына в таком поле идей, которые однажды приведут его на войну, где он и погибнет. А иногда тот, кто кажется предателем, на деле оказывается самым верным и надежным человеком — как Иуда в глазах Шмуэля: из предателя он превращается в фанатика, в «первого и последнего, единственного христианина».

Иуда, как и Шалтиэль Абрабанель, как и Шмуэль Аш — не предатель, но революционер, мечтатель, который ощущает свою избранность и готов изменить мир. И мечтательность — это явление, гораздо более близкое к вере, нежели к разуму. Сам Амос Оз пишет в романе «Черный ящик», что «великие дела совершаются мечтателями» и без них не состоялось бы возрождение Израиля. Только вот воплощение мечты в жизнь может стоить очень и очень дорого. И если дрогнуть хоть на секунду — как дрогнул Иуда, утративший веру после смерти Иисуса, — то считай, что погиб.

Это не роман о пути на Голгофу. Иуда, Иисус и Абарбанель в основном появляются в тексте как призраки. Это история двух мужчин и одной женщины, которые сидят зимой дома и пьют чай. Три человека пьют чай и разговаривают, несмотря на свои мучительные различия. Это не начало анекдота, это нерв моего романа. Вот и все. Не покупайте этот роман, если вам кажется, что скучно читать 300 страниц о том, как люди сидят и пьют чай.

Конечно, роман не только о том, как герои пьют чай (иногда они пьют и кофе) — на фоне одного из величайших событий в истории человечества и одного из важнейших событий в истории евреев (образования государства Израиль) разворачивается сюжет объединения трех очень разных людей. Одинокие, страдающие, они постепенно становятся все ближе друг к другу и оттого — менее одинокими, почти что семьей. И это есть чудо повседневной жизни. Предателями часто называют тех, кого не понимают, но именно понимать друг друга и учатся герои этого романа

Романы «Фима» и «Иуда» были написаны с разницей в более чем двадцать лет, однако действие второго происходит ровно на тридцать лет раньше первого, а Шмуэль Аш на тридцать лет моложе Эфраима Нисана. Главный герой «Иуды» — это будто молодой Фима, ведь даже внешне они похожи. Оба крупного телосложения, носят грубые свитера, оба на самом деле большие дети, добрые и несуразные, оба легко увлекаются, в любую секунду готовы броситься в спор. У обоих даже характерные дыры в подкладке верхней одежды — ловушки, из которых их выручают окружающие, — своего рода метафора существования этих героев:

Две-три минуты стоял Фима перед дверью, не прикасаясь к кнопке звонка, шаркая подошвами о коврик, чтобы не занести в квартиру ни соринки. И вот когда он почти насквозь протер коврик, дверь распахнулась, перед ним возник Тед и помог ему выбраться из куртки, потому что дыра в подкладке рукава превратила куртку в ловушку. 

Но движения его были столь неловки, что она отобрала у него пальто, быстро оделась, застегнула пуговицы, а потом помогла Шмуэлю освободиться из ловушки, в которую он угодил, перепутав рукав с прорехой в подкладке.

Оба сюжета развиваются в очень замкнутом пространстве, значительная часть обоих — рефлексия героев, фоном каждого становятся политические размышления (а именно — арабо-израильский конфликт). Главным героем в обоих романах в том числе становится город — Иерусалим. Обоих героев автор в финале, как до него Пушкин, покидает «в минуту злую» для них — оставляя вопрос о том, что будет с ними дальше открытым и предоставляя читателю широкий простор для воображения.

В текстах вообще обнаруживается огромное количество перекличек, вплоть до очевидных повторов, самый яркий из которых, пожалуй, — встреча с тараканом, наглядно демонстрирующая рефлексивную природу одного из романов:

И вдруг перед ним возник таракан, усталый и безучастный, равнодушно покачивающий усиками, как показалось Фиме. Он даже не пытался убежать. Фиму тут же охватила жажда убийства. Стоя на четвереньках, он исхитрился стянуть с ноги ботинок, занес его над насекомым, но вдруг пожалел, припомнив, что именно так, ударом молотка по голове, агенты Сталина убили Льва Троцкого, пребывавшего в мексиканском изгнании. И с изумлением понял, до чего Троцкий на последних своих фотографиях похож на его отца, недавно снова приходившего уговорить его, Фиму, завести семью. Ботинок застыл в руке. С удивлением он всматривался в тараканьи усищи, этакие чуть пошевеливающиеся два полукруга. И еще он заметил щетинки, жесткие, коротенькие, похожие на усики. Разглядел тонкие суставчатые ножки. Открыл для себя удлиненные, искусно выточенные крылья. И преисполнился благоговения перед тем, как безупречно сотворено это существо, казавшееся ему уже не отвратительным, а, напротив, истинным совершенством. Представитель ненавидимой расы, преследуемой, изгнанной в клоаку, — расы, умеющей выживать, упорной, проворной, вынужденной защищаться лишь хитростью потемок, с незапамятных времен ставшей объектом омерзения, проистекающего из страха и примитивных предрассудков, что передаются из поколения в поколение. А что, если именно изворотливость этой расы, именно жалкое ее существование, уродство и безобразность, ее воля к жизни внушают нам страх и ужас? Страх перед жаждой убийства, которую вызывает в нас само их появление? Страх пред тайной живучести этого создания, которое не жалит, не кусает, держится на расстоянии? И Фима отступил, вежливо, молча. Водворил ботинок на ногу, постаравшись не замечать запах от носка, и мягким движением закрыл дверцу шкафчика, дабы не напугать насекомое. Затем со вздохом поднялся и решил отложить на другое утро хлопоты по наведению порядка в доме, ибо наверняка подобных созданий здесь множество, надоедливых, докучливых, и несправедливо разбираться с одним-единственным.

Но кухня была пустой и темной, и, когда Шмуэль включил свет, жирный бурый таракан кинулся под холодильник. «Зачем ты убегаешь, — усмехнулся Шмуэль, — я бы тебя не тронул, я ничего против тебя не имею. Что ты мне сделал? И чем я лучше тебя?»

Два вышедших в прошлом году романа Оза находятся как будто в отношениях взаимодополнения. Так, например, более поздний «Иуда» становится своеобразным историческим и политическим комментарием к «Фиме» —  за счет того, что действие в нем происходит раньше.

В одном из эпизодов романа Фима, не теряющий надежды приступить-таки к какой-нибудь деятельности, мечтает:

Ибо начиная со следующей недели он каждый день пять-шесть часов перед работой будет проводить в читальном зале Национальной библиотеки. Вновь подвергнет систематической проверке все существующие источники, особенно те, что позабыты, и те, что носят несколько курьезный характер, а спустя пару лет завершит честную и абсолютно точную историю взлета и падения Сионистской Мечты. Или сочинит причудливый, немного с сумасшедшинкой роман о жизни, смерти и воскрешении Иуды Искариота, чей образ он в общем плане сможет обрисовать, опираясь на характерные черты собственной личности.

Так круг замыкается, и все они — Иуда, Абрабанель, Шмуэль и Фима —оказываются в одном ряду озовских героев-мечтателей.

Фотография на обложке: The New York Times

Дата публикации:
Категория: География
Теги: Амос ОзИудаФима
Подборки:
1
0
9034
Закрытый клуб «Прочтения»
Комментарии доступны только авторизованным пользователям,
войдите или зарегистрируйтесь