Злободневное: четвертое обсуждение лонг-листа премии ФИКШН35

В середине декабря состоялось четвертое онлайн-обсуждение длинного списка премии для молодых авторов ФИКШН35. О злободневном в текстах поговорили организатор премии, литературный обозреватель и блогер Владимир Панкратов, члены жюри этого года: основатель нижегородского книжного магазина «Полка» Александр Карпюк, книжные обозреватели Елена Васильева и Мария Лебедева; а также создательницы подкаста «Переплет» Надежда Князева и Екатерина Зимакина и Инстаграм-блогер Андрей Горбунов.

В центре внимания участников дискуссии было пять произведений: «Кого-то здесь нет» Александры Гусевой, «Между синим и зеленым» Сергея Кубрина, «Диссонанс» Никиты Немцева, «Возвращение в Острог» Саши Филипенко и «Непостоянные величины» Булата Ханова. Все они — о героях нашего времени, которые на работе или просто в жизни сталкиваются с актуальными проблемами современности.

 

Владимир Панкратов: Сегодня мы обсуждаем пять книг, причем две из них выдвинул книжный блогер Андрей Горбунов, автор Инстаграм-блога @tutor_reading. Он номинировал на премию роман Саши Филипенко «Возвращение в Острог» и сборник Сергея Кубрина «Между синим и зеленым». Я бы предложил Андрею рассказать нам, почему он выбрал эти книги.

Андрей Горбунов: Мне стало интересно, как Сергей Кубрин описывает работу полицейских. Обычно мы привыкли, что это должен быть какой-то детектив, где много о расследованиях. Эдакие суровые полицейские, пистолеты, наручники... Сергей же, который сам работает в полиции и рассказывает у себя в «Фейсбуке» о перипетиях службы, затрагивает ту сторону этой работы, о которой не очень много говорят. Герой здесь не только ведет расследования, мы видим бытовую сторону его жизни: от него ушла жена, он один воспитывает ребенка — об этом как раз заглавная повесть в сборнике.

В. П.: Сейчас вырабатывается такой стереотип, особенно на фоне последних событий, видеть в полицейских не защиту, а какую-то опасность. Я вспомнил сейчас о книге журналистки Саши Сулим, где она рассказывает об ангарском маньяке, о том, как это дело очень долго расследовали. Кроме самого маньяка, героями предстают следователи, ведущие это дело. Саша Сулим показывает честных полицейских, которые этот стереотип ломают.

А. Г.: Да, Саша Сулим давали интервью «Редакции», и там она тоже говорила, что эта история — скорее, о полицейских, а не о самом маньяке. Они, может, и хотели бы раскрыть дело раньше, но сам механизм их работы мешал это сделать.

Елена Васильева: Когда я читала прозу Кубрина, мне все же казалось, что это довольно типические изображения полицейских. В прошлый раз кто-то говорил, что проза Городецкого опоздала лет на десять, у меня подобные ощущения от книги Кубрина. Это не детективы из 90-х, конечно, но сентиментальность и одновременно брутальность, присущие тому роду литературы, где главный герой относится к силовым структурам, здесь очень сильно выражены. Особенно та сентиментальность, с которой герой здесь пишет о своей матери или своем сыне — она выглядит очень фальшивой.

В. П.: Но это вопрос к тому, как это написано, или все же тебе мешал сам типический образ полицейского?

Е. В.: Я думала, что это какой-то вариант новой искренности, но все-таки это та самая сентиментальность, выраженная не очень удачно, да и вызывающая вопросы. Вообще у Кубрина довольно много текстов, и я бы хотела посмотреть другие. Например, у него была повесть «Хабиби», и там в синопсисе сказано, что мужчина уезжает от женщины и забирает с собой ребенка, то есть тоже есть мотив мужчины, который занимается ребенком. И в «Дне матери» из нашего сборника мужчина остается с ребенком, мы чувствуем чуть ли не героизацию этого персонажа, при этом ребенок уже довольно-таки самостоятелен, в этом, если честно, нет чего-то прямо тяжелого. Кубрин не мой фаворит, образ полицейского не очень оригинальный, а в самом тексте просто-напросто много шаблонов.

Александр Карпюк: Когда я читал этот сборник, я подумал, что это стереотипная история мужского героя, который попадает почти во все стандартные переплеты, которые можно придумать. Но я не знаю, может, в этом и есть авторский замысел, который не сразу считывается. Например, вся история про армейскую судьбу, финал, где герой едет на похороны товарища, но потом отпускает ситуацию и о мести уже речи не идет — в жизни, конечно, так бывает, но читать это все равно странно. Хотя там есть и сильные сцены — например, в поезде с дембелем. В чем суть? Показать будничность? А дальше что? Мне в таких вещах не хватает не то что вывода, а даже какого-то выхода. Да, в реальной жизни так всё и есть — и что? Даже если проводить параллель с текстом Саши Сулим, ее текст глубже определяет эту самую среду.

Надежда Князева: Я солидарна с Сашей. Я прочитала, правда, только повесть «Между синим и зеленым», и для меня там все было очень стереотипно — приключения парня, который вернулся из армии и по каким-то причинам не может найти работу; этот абсолютно ужасный образ матери-старушки, брат, который сидит в тюрьме и говорит, что он не виноват. Полный набор штампов; все это могло бы быть классно, если бы автор дал нам какую-то новую точку зрения; если б он показал, почему люди делают в жизни такой плохой выбор. Вместо того, чтобы показать, почему мужчины в 90-х занимались такими странными вещами, он романтизируют их образы или, по крайне мере, просто описывает их как есть. Если автор действительно полицейский, и он знаком с фактурой, он мог бы задавать себе и своим героям более сложные вопросы.

Мария Лебедева: Я абсолютно согласна со всеми выступающими. В этой подборке меня две трети книг вообще бесят. Это как если бы я была работягой, пришла такая с завода и мне дали бы читать поэму Оксаны Васякиной. Это всё очень понятно, но совсем не мой мир. Мне непонятно, почему подчеркивается профессиональная идентичность героя. Мне кажется, он тут мог бы быть кем угодно, и я не вижу отличия кубринского героя от героя Булата Ханова, который так же поучает всех женщин, всегда молодец, а все остальные вокруг него дураки. Такие книжки «никто не знает, как любит сердце пацана». Вообще для меня весь шорт-лист премии «Лицей» (в котором были тексты Кубрина) — это возвращение в универ, где вы проходите современную прозу «про жизнь»: бытовуха, которая вроде бы немного поэтизируется, а тебе хочется от этого вскрыться.

Е. В.: А еще я кстати, не уверена, что у Кубрина осознанная отсылка к девяностым, я полагаю, что для каких-то людей — это и правда до сих пор один из вариантов современности, они живут в мире, где очень многое осталось от девяностых и оно не перешло в какое-то прекрасное будущее, где мы сидим и говорим про новую этику, условно. А Немцев меня вообще поразил, потому что он, как сейчас помню, 1997 года рождения и у него постоянно выходят рассказы. .

В. П.: Подожди, что в этом плохого, Лен?

Е. В.: Я просто поражена трудолюбием человека В какой-то момент я думала, что сейчас немножечко почитаю то, что выходило до, увидела объемы и поняла, что не осилю все к моменту нашего обсуждения. Но когда я открыла Немцева, у меня появилась одна мысль: новый Селуков явился. Мы еще старого Селукова не изжили, а тут уже явился новый. Но Немцев все-таки, мне кажется, поинтереснее. К примеру, по рассказу «Диссонанс» заметно, что он может и с формами поиграть, и с композицией, и юмор какой-то включить. Но по первым двум рассказам у меня было абсолютное ощущение, что это Селуков и тоже такая маска героя-пацана из Красноярска.

Екатерина Зимакина: Я хочу прям плюсануть, потому что у меня тоже были вьетнамские флэшбеки, будто я снова «Добыть Тарковского» читаю, какое-то дополнение.

В. П.: Сейчас мы говорили, что автор описал героя или ситуацию — и что дальше? Мы и так знаем, что все так. А вот к текстам Немцева такого вопроса не было? Мне показалось, что, может быть, задорно описывается, но в целом-то — что дальше?

А. К.: У меня не было. Знаешь, во-первых, я очень благодарен за Немцева, потому что наконец-то можно было хотя бы посмеяться. Во-вторых, все эти истории с Кантом — одни из моих любимых сюжетов про отношение к Канту в России. И эти фразочки «я так и думал, что Кант русский», «что Кант лох», — классика. Я обожаю такие истории. Мы неоднократно с товарищами-философами обсуждали, что русская душа искренне тянется к Канту. И когда я читал первый рассказ, для меня это было отдушиной. Такая квинтэссенция независимого книжно-философского брожения, скажем так. У меня не было ощущения, что я хочу что-то еще, потому что в рассказах Немцева хватало всего. Хорошее чувство юмора, преувеличенные, слишком странные, но смешные герои, прикольные сюжеты. Для меня лично это была тотальная разгрузка по сравнению со всеми книгами, которые мы читали до этого. Поэтому даже не знаю, чего здесь еще хотеть. Разве что удивляюсь тому, что в Калининграде стабильно раз в году что-то происходит, связанное с Кантом. Причем глупейшее.

А второй рассказ — конечно, там ничего такого не было, там все тривиально и просто, но я нашел для себя очень характерные и характерные портреты двух персонажей, за которыми просто иногда интересно наблюдать. Как когда едешь в общественном транспорте и примерно можешь представить, чем занимается человек перед тобой, даже если ты не Шерлок Холмс. Ты видишь этих людей ежедневно, но не всегда их анализируешь. А это иногда довольно любопытная история. У меня складывается впечатление, тем более после слов Лены, что Немцев как раз этим и занимается. Он очень наблюдательный, тонкий знаток не только русской жаждущей Канта души, но и каких-то более бытовых вещей.

В. П.: Ты сказал, что тебе впервые было смешно. А вот, например, рассказы Селукова тебе смешными не казались?

А. К.: По-другому. Там это тоже было. Но, понимаешь, у Селукова, наверное, минус в том, что очень много повторения, если не текстового, то смыслового, общего фона. Как будто бы читаешь один и тот же рассказ, но с разных сторон. А тут ведь этого нет.

В. П.: Меня привлекла скорее некая задорность самого текста безотносительно того, о чем там говорится. В массе своей русская проза тяжеловата, она про что-то серьезное, грустное. Сложно ассоциировать русскую прозу с чем-то легким и ни к чему не обязывающим.

Е. В.: Я бы хотела перейти к Филипенко, потому что он во время обсуждения встал у меня в своеобразную пару с Кубриным. У Кубрина один образ силовых структур, у Филипенко другой, но они оба в равной степени стереотипны. Маша уже сказала про Ханова, что у него довольно стереотипный учитель, и я поняла, что в этот раз у нас получились тексты про стереотипы и шаблоны. У меня это Кубрин, Филипенко и Ханов, возможно, Немцев. Есть ощущение, что все тексты Филипенко очень похожи друг на друга. Он очень последовательный, очень понятно, какая у него идеологическая позиция. Книга основана на каких-то реальных ситуациях, он говорил неоднократно в интервью, что сюжет взялся из новостей. Желание некоторых авторов из этой подборки то, что было в жизни, как оно есть, перенести на бумагу и даже над этим не посмеяться (за исключением Немцева), конечно, совершенно поражает, и я понимаю, почему Маше было тяжело.

Текст Филипенко, мне кажется, тоже довольно стереотипная история с понятными художественными изощрениями — главы называются песнями, все в итоге собирается в определенный хор, — но все равно это в общем понятные методы, основанные на простых мыслях, которые в той или иной степени окружают нас повсюду. Это не значит, что они плохие или хорошие, просто в этом нет ничего, по-моему, особо нового. Может быть, здесь есть любители Филипенко, и меня сейчас попрут.

Е. З.: Я хотела сказать про шаблоны — у меня это не вызывало отторжения, потому что — не знаю, сознательно или нет это было сделано, — я этот роман читала как нуар. И в принципе все герои вели себя точно так, как должны вести себя герои нуара. Не было ощущения, что меня обманули. И в целом мне, наверное, больше всего понравился этот роман. Я согласна, что он абсолютно понятный, простой, и это даже плюс. Потому что его действительно интересно читать. Я в принципе люблю жанровую литературу. Было несколько эпизодов, которые, мне показалось, были впихнуты для актуалочки. Но мне понравилась та социальная проблематика, о которой он говорит, и тема того, что хорошие поступки далеко не всегда приводят к хорошим последствиям.

А. Г.: Он показывает тему сиротства немного с другой стороны. Не со стороны детей, но с позиции взрослых, что они делают в этой ситуации. По-другому ее показать достаточно сложно, потому что люди, которые в ней работают, работают уже много лет, и каких-то кардинальных изменений там не произойдет. И в этой стереотипности и есть некая жестокость по отношению к детям.

Е. З.: Я, кстати, вспомнила еще одну вещь, которую хотела сказать. Мне понравилось, что там есть герой — бывший детдомовец, и Филиппенко очень классно в небольших деталях показал главную проблему: дети, которые выходят из этих приютов, абсолютно не готовы к жизни. Мне запомнился момент: когда этот герой получил квартиру, он купил себе кровать и тумбочку, потому что значение других предметов мебели просто не знал, не понимал, зачем они нужны. Вся его судьба показывает, что человек совершенно не умеет жить в реальном мире.

А. Г.: Я по профессии сталкивался с детьми-сиротами, которые выходят из детских домов. Сама эта система не готовит их к жизни.

Н. К.: Слушайте, еще ладно, если их отпускают. Многие попадают в неврологические диспансеры, где они проводят всю жизнь как сумасшедшие. Я тоже задумалась об этом, когда читала книгу, и мне кажется, что у Филипенко не было цели написать какую-то экспериментальную прозу. Он просто взял остросоциальную проблематику, которая его волновала, и обернул в такую нуарную оболочку. Мне кажется, что он очень классно сделал все. Это действительно книга, которая легко и увлекательно читается, и при этом ты чувствуешь, что узнаешь и осознаешь что-то действительно важное.

А. К.: Мне кажется, что, действительно, тема-то важная. Но я соглашусь с Леной в том, что стереотипность здесь касается не только темы. Потому что не бывает стереотипных тем. Тема всегда хорошая. Но то, как ты о ней пишешь, — это всегда очень важно. И вот в случае с Филипенко мне книжка тоже показалась одной из самых слабых среди тех, что мы сегодня обсуждаем. Да, там есть атмосфера. Да, там есть нестандартные ходы в описании персонажей, очень подробная, видно, что со знанием дела, сцена с пыткой. И многое другое. Но дело-то не в этом. Дело в том, что там действительно много шаблонов.

Такое чувство, будто эта книга написана под копирку. Пока ее читал, у меня было ощущение, что я читаю сценарий фильма. А для меня это всегда минус. Или будто я смотрю фильм, а мне попутно пересказывают все, что происходит на экране, и добавляют прикольных особенностей, которые добавлены исключительно для художественности текста. Фактически, я могу посмотреть условный документальный фильм: полтора часа из жизни детдома или полиции и многое другое. И там будет еще больше подробностей, еще больше фактов, интервью со следователем, интервью с задержанным — что угодно. Для меня важно, чтобы в книге был не шаблон, который можно прикладывать к любой теме и с помощью которого получается средний крепкий текст. Никто же не говорит, что Саша Филипенко — плохой автор. Нет, конечно, он хороший автор. Но мне мало применения текстового шаблона к социальной проблематике. Социальная проблематика будет всегда, и детей жалко, всех жалко, и следователей жалко. Но книга, которая, возможно, перевернет и заставит задуматься колоссально о проблеме — это не та книга, которая берет классический сюжет из жизни детдомовца и накладывает на него действия, не всегда правомерные, мягко говоря, сотрудника следственного комитета, фсб-шников, кого-нибудь еще... Да, так есть. А дальше что?

Никто не говорит, что не нужно обозначать проблему. Но мне кажется, что это нужно делать более мастерски, более выверено, более тонко. Вижу, что в случае с Филипенко наши мнения разделились. И это очень хорошо. Иногда я могу прочитать материал «Таких дел» или других ресурсов, которые занимаются социальной журналистикой, — и там будут тоньше и глубже проработаны те же темы. А книга, как мне кажется, должна вызывать более глубокую реакцию на текст, чем журналистика.

М. Л.: У меня такое замечание: я увидела не шаблон, а игру в шаблон, после того, как мне предложили обсудить этот роман с вопросами для средней школы на усвоение текста. Просто никто это не упомянул. Мне уже начало казаться, что у меня был абсолютно другой текст, чем у вас. Потому что, на мой взгляд, он превращает все стереотипные ходы в игру и стеб над ними. По-моему, это было сделано очень классно. Когда появились эти вопросы, у меня сразу отпали какие-то соображения относительно шаблонности. Относительно вставной конструкции вот этого непонятного рассказа. У меня, кстати, те же вопросы к Булату Ханову, которого я уже второй раз поминаю, и к его рассказу ученика. Начинает казаться, что эти рассказы ни к чему, просто где-то у авторов завалялись, и они добавляют их в свои романы, чтобы просто пригодились.

Е. В.: Я боюсь, что есть разные способы работы с новостной повесткой в художественных текстах. И очень часто авторы оказываются близки к журналистике. У Филипенко это проявляется еще и в стиле. Он остается довольно безэмоциональным.

Книга Анны Немзер «Раунд» тоже, в общем-то, составлена, грубо говоря, из новостных заголовков, и все темы взяты из того, с чем Немзер работает каждый день. Но при этом у Немзер получился более эмоциональный текст, и он композиционно более интересно завернут. Поэтому этот текст оказывается для меня ценнее, чем тексты Филипенко.

В. П.: Мне кажется, что вопросы, которые есть в тексте у Филипенко, не спасают. Это такой спасательный круг, который брошен, когда человек уже утонул. Есть такой спектакль Дмитрия Крымова «Сережа» по «Анне Карениной». Очень долгий, интересный. Ты смотришь на это все, как завороженный, а в самом конце героиня, которая играет Анну Каренину, остается на сцене одна и вытаскивает из своей широкой юбки какую-то мятую-перемятую бумажку, лист А4, и начинает читать вопросы типа «А вы помните, кто родился у Карениной с этим ее молодым женихом?», «А на какую станцию они приехали, вы помните?», «Помните, после чего была сцена на ипподроме?» Такие вопросы, которые показывают тебе, что ты вообще не помнишь, что происходит в «Анне Карениной». И после кайфа от просмотра эти вопросы бросают тебя вниз. И это действительно работает, такой моментальный спад. А у Филипенко его вопросы не работают как какой-то спад, как какое-то сбивание ритма или темпа. Сначала ты должен во что-то поверить, чтобы потом с помощью этих вопросов вдруг вынырнуть из этой реальности. А я не смог в нее погрузиться, чтобы потом из нее выныривать. Но все-таки, почему, когда авторы берут и пишут книгу о чем-то очень-очень-очень современном и, может быть, даже злободневном, чаще всего получается стереотип? Если мы все воспринимаем полицейского вот так, то, может, это и правильно, что в книге он тоже изображен так. А почему мы говорим, что это стереотип? Может, это просто отражение того, что есть? Почему он должен быть в книге каким-то другим?

М. К.: Там полицейский именно такой, как в реальности. Но у меня довольно большой опыт работы журналистом, в том числе и с силовыми структурами. И все, что описывал Филипенко, — это просто слепок с реальности. Силовики так себя ведут. Журналисты, которые приехали снимать сюжет о каких-то трагических событиях, они ведут себя так, как он описал. И я была тем журналистом, поэтому мне, например, «зашло». Для меня, например, важно спустя много лет, когда я уже не работаю журналистом, посмотреть на это и еще раз отрефлексировать. И для меня это не стереотип, а реальность.

Е. В.: И тебе было интересно читать о том, с чем ты сталкивалась? Или, может, здесь играло роль то, что ты уже не работаешь журналистом? И поэтому тебе приятно к этому вернуться? Просто я тоже соприкасаюсь с журналистикой, так сказать, поэтому, когда я читаю у Филипенко то же самое, что только прочитала в телеграм-канале телеканала «Дождь», я не понимаю, зачем читаю Филипенко, если я, в принципе, это все уже только что видела. Мое отношение к таким текстам базируется на том, что я не вижу, что здесь нового привнесли. Да, хорошо, это собрали все в одну художественную форму, но есть ли там что-то новое или нет? И я точно знаю, что не буду читать такие тексты, потому что для меня в них нет ничего нового. Может быть, действительно, для тех, кто с этим не сталкивается каждый день или сталкивался много лет назад, это положительный опыт чтения. Но у меня точка зрения скорее негативная, так сложились обстоятельства. А у Надежды сложились обстоятельства по-другому, другое восприятие. Откуда берется отношение к тексту — довольно интересная штука.

В. П.: Всегда найдется кто-то, для кого этот опыт будет действительно незнакомым. Вы обе связаны с журналистикой. Есть люди, которые не связаны. И они это прочтут как неизвестное им, правильно же?

Н. К: Наверное. Мне он показался классным, потому что я была тем циничным журналистом, который приезжает и делает трафик на всем вот этом. И когда я читала, мне было стыдно за себя. Для меня это было такое откровение.

Е. В.: А ты видишь какую-то надстройку все-таки над тем, что реально есть в жизни, или все-таки нет?

Н. К.: Мне кажется, нет. Мне кажется, он просто собрал материал и сделал из этого интересную историю, никакой надстройки там точно нет.

В. П.: А нужна ли вообще, в принципе, надстройка? Как мы относимся к художественному тексту? Он же художественный потому, что там должна быть какая-то надстройка, какая-то работа автора как художника.

Е. В.: У Филипенко такая натуралистическая школа получается. Это его метод, который он практикует довольно давно и довольно успешно. Но, наверное, он просто не всем подходит, вот и все.

М. Л.: Мне кажется, что мы все как читатели уже переросли эту натуралистическую школу, поэтому такие тексты, как у Филипенко, никакие наши триггеры не задевают. А как у Евгении Некрасовой — задевают. Она говорит о тех же проблемах, но на другом языке. Она меняет язык, не меняя проблему. Мне кажется, в этом дело.

А. Г.: Мне кажется, Филипенко прямолинейно ведет к какой-то своей точке зрения. Он показывает ее, при этом через нуар пытаясь придать художественности своему опыту. Так же, как и в романе «Красный крест». Можно было просто написать документальный сюжет о том, что было с военнопленными в годы Великой отечественной войны. Но при этом он добавляет в него художественности.

Е. З.: Да, я согласна, что есть эта надстройка. Это и какая-то жанровая схема, и все равно он про героев пытается рассказать. Я согласна, что это не какая-то великая книга, которая дает нам абсолютно новый взгляд, но для меня эта книга была важна, потому что в ней были собраны все эти темы, которые лично меня задевают, волнуют, и на какие-то вещи я взглянула по-другому.

В. П.: Я предлагаю перейти к следующей книге — Булата Ханова. И спросить, например, у Лены. Если ничего не путаю, она выдвигала эту книгу.

Е. В.: С Хановым и читательская, и личная у меня довольно интересная история. Это было примерно, как с Кубриным и Немцевым: я прочитала первый текст Ханова, который попал мне в руки, — это был «Гнев» — и несколько дней я была очень сильно недовольна, а потом решила, что надо посмотреть все остальные тексты. И тогда я прочитала повести «Дистимия», «Непостоянные величины», потом посмотрела его рассказы. Тогда мне стало чуть больше понятно про Ханова, и он мне показался намного более интересным, чем я его увидела в первый момент. Потому что Ханов кажется сугубо реалистичным парнем, но на самом деле это не так. Он к этому реализму добавляет часто большую идеологическую надстройку, и у него иногда и герои разговаривают какими-то диалогами, которые совершенно невозможны в реальности. Это прием, который не гарантирует успех, но это довольно интересно.

Герой «Непостоянных величин» предстает в тексте стопроцентно хорошим, точно так же, как герой «Гнева» должен восприниматься как очень сильно отрицательный. То есть мне в этих героях не хватает многогранности и многозначности. Я уже решила, что это такой прием Ханова, который он специально перетаскивает из текста в текст. Кстати, разными читателями это воспринимается по-разному. Мы с ним обсуждали его последнюю книгу, и там герой, которого я сочла исключительно отрицательным, по мнению многих читателей, самый нормальный в книге. А все остальные какие-то дохлые хлюпики. Главного героя «Непостоянных величин» тоже можно назвать дохлым хлюпиком. В нем нет никакой брутальности. У него очень высокие помыслы, он хочет что-то изменить, прямо с таким придыханием много про что говорит, но при этом он очень нежный. Мне показалось, что это как раз герой, каких не очень много было, он на свои слабости сам в принципе и указывает. То есть у Ханова каждый раз довольно понятный посыл, но при этом он немножечко интереснее делает это.

В случае с «Непостоянными величинами», мне кажется, что он смело написал этот роман, потому что писать про учителей, отработав в школе всего год, это все равно что самостоятельно выйти на эшафот. Если бы эту книгу обсуждали люди с двадцатилетним опытом работы, главный аргумент был бы: «Парень, ты ничего не видел, ты всего год там отработал». И я думаю, он понимал все риски, но чтобы решиться на такое, нужно все равно иметь какую-то смелость.

Ханов очень сильно прельщает меня тем, что при всей типичности, у него есть много всего нетипичного и интересного. И с ним самим можно об этом разговаривать. Ощущение, что он как автор заранее себе что-то придумывает, что он не очень спонтанен, часто подтверждается. У него такой художественный метод.

В. П.: Я, кстати, подумал сейчас, что я тоже скорее встану на защиту текстов Ханова. Хотя они у него все ровные что ли. Они не предполагают того, что ты будешь там кататься, как на горках. Но в то же время это признак того, что лично я книгу вообще дочитаю. Мне пару месяцев назад предложили для одного сайта прочитать последнюю его книгу «Развлечения для птиц с подрезанными крыльями». И я подумал, что здесь даже больше выражена стереотипность героев, прямо такая гиперболизация. А вот в «Непостоянных величинах» все довольно-таки обычно. Маш, может быть ты скажешь, почему тебе показалось, что герой там такой весь из себя хороший? Я вспоминаю, и мне так не показалось. Потому что там вообще текст про иное. Вот как ты сказала, Лена, что было смело написать про школу, хотя поработал там всего год, а мне кажется, что текст как раз про это. Что чувак поехал, у него были большие планы на то, чтобы все изменить, и он не справился с этим. Потому что школа — это немножко более сложно, как оказалось.

М. Л.: Прежде, чем я отвечу тебе, мне бы хотелось продолжить реплику Лены о том, что там интересная репрезентация сексуальных возможностей героя, потому что сперва я увидела, что этот герой презентует себя как асексуал, и подумала «Ух ты, как необычно!», но потом меня это несколько выбесило. Я, наверное, имела в виду, что это противовес мачистской прозе, где герой, наоборот, щеголяет своими успехами. Я тоже сперва так подумала. Но потом по этим отвратительным эротическим сценам, по описанию Киры в целом я поняла, что это жутко мизогинно, что Кира показывается в традиционной патриархальной системе как животное, алчущее существо. А герой такой «Ах, нет, я такой духовный, у меня есть занятия поинтереснее, чем этот ваш секс». Я это так восприняла.

Теперь, Вова, отвечаю тебе. Мне кажется, что в тексте Ханова очень мощная пародия на великий русский роман и на великого русского героя. И это подчеркивается даже на уровне деталей. Когда, например, таксист называется извозчиком и так далее. Он абсолютно мне не привлекателен с точки зрения его качеств, так как напоминает плохой собирательный образ — да простите мне мою мизандрию — мальчика с филфака. Я знаю, что мальчики с филфака разные. Я не хочу ущемлять мужчин сегодня, просто для меня этот герой был стереотипным, и мне он казался неприятным и в своих размышлениях о Боге, и когда он подсчитывал свои копеечки, и когда говорил о своей возлюбленной, и когда писал ей письма... В общем, ни разу не вызвал сочувствия. Но он и не должен нравиться. Просто здесь уже вступает шизофреническое раздвоение меня — как критика и как читательницы. Как читательница я бы это бросила, как критик я бы прочитала все, что я и сделала.

А. К.: Действительно, возникает ощущение, будто читаешь пародию на классический русский роман про какого-то студента, который выбирается куда-то — в столицу или не в столицу — без разницы. Там еще примерно одинаково все заканчивается. Есть у Гончарова «Обыкновенная история» прекрасная — очень классический сюжет, все как должно быть в этой ситуации. И в этом случае я соглашусь и с Леной тоже, когда она говорит, что несмотря на общую, всем известную канву — сюжетную, текстовую — мне это произведение из сегодняшних понравилось больше всех. Наверное, потому что, действительно, главный герой — это такой стереотипный образ юного гуманитария, который отправляется покорять мир, делать его лучше, сталкивается с системой и вот это вот все... Но у Ханова это читается отнюдь не шаблонно, как мы часто сегодня говорили.

И если сравнивать все предыдущие книжки, которые мы сегодня обсуждали, и Ханова, то Ханов как раз смог какую-то обычную историю показать нетривиально. И дочитывать ее лично мне было намного интереснее, чем все предыдущие. И эта книга, повторюсь, скорее пример того, как можно о простом говорить интересно, художественно что ли. То, о чем говорил Вова: возможно, нам хочется какую-то надстройку получить в тексте. Возможно, эта надстройка и не нужна. Я бы не сказал, что в тексте Ханова есть какая-то прямо серьезная надстройка.

Е. В.: Саш, а почему ты говоришь, что это не шаблонно и стереотипно?.. Мне кажется, что такой прекрасный человек со светлым лицом, пришедший в школу — это довольно стереотипный, очень часто встречающийся образ и в жизни, и в книгах. Желающий что-нибудь изменить, учитель, который хочет привнести сразу с первого же года что-то абсолютно прекрасное в своих детей, понимающий, что быстрого эффекта он не дождется, и уходящий из школы.

М. Л.: Ну это Бел Кауфман «Вверх по лестнице, ведущей вниз» абсолютно. Только мужская версия.

В. П.: Я реально уже думаю, что мне нужно найти учебник по литературоведению и прочитать, что такое «стереотип». Потому что я не понимаю, в чем разница. Мы, например, опишем что-то, что есть в реальности. Но мы же все-таки будем пытаться честно это сделать? И при этом мы наткнемся на то, что нам скажут, что это стереотип. Где грань?

Е. З.: Это, скорее, тип. То есть понятно, что гуманитарий со светлым лицом и с осложнением в виде богоборческих мотивов — это довольно типический персонаж. Он не то чтобы стереотипный. Мне кажется, стереотип — это когда мы какие-то черты, которые на самом деле этим людям, этим типам не свойственны, начинаем им приписывать.

Е. В.: Например, что женщина всегда нежная и в розовом платьице.

Е. З.: Как мне кажется, стереотип — это всегда попытка упростить и сделать быстрый вывод, не закапываясь куда-то глубже, а тип — это черты, которые часто повторяются и воспроизводятся, но есть и что-то отличное. Автор же не просто нам говорит, что это был гуманитарий со светлым лицом, а читатель дальше сам додумывает, какой он там был, исходя из стереотипа. Он описывает персонажа, дает ему голос, жизнь.

Е. В.: Да-да, причем я уже один раз хотела сказать, что, наверное, я просто не очень точно использую это слово. Когда я говорю о стереотипе и шаблоне, я, видимо, вкладываю в это такой смысл, что несколько очень типических черт сходятся в одном герое. Их обязательно несколько. Когда их становится несколько, то возникает ощущение, что это уже выход за рамки типического.

А. К.: Я тоже это слово люблю использовать, и, собственно, Лена как раз и ответила на мой комментарий. Когда я говорил, что Ханов мне ближе и интереснее, чем Филипенко, то я приводил в пример текстовый шаблон, который все берут и прикладывают к какой-то проблеме. Даже не образность и не какие-то качества, а, скорее, то, как автор берет какую-то структуру, условно кладет ее на проблему — и получается в этой форме какое-то произведение. И стереотип, о котором мы говорим, — это обычная история. Нам легче как читателям, как обычным людям прикладывать какой-то определенный образ к кому-то, использовать какую-то матрицу, и так воспринимать.

А когда я говорю о шаблонах, то я имею в виду, скорее, текстовые шаблоны и то, как это работает. С точки зрения сюжета, действительно, в произведении Ханова все очень банально. Молодой вдохновленный парень приезжает в провинцию, хочет что-то изменить в этом мире. Но в этом случае шаблон не такой явный. У Филипенко очень четкая конструкция, я все понимаю, очень кинематографично — и все. Мне кажется, мы опять обсуждаем произведения, которые очень классно смотрелись бы на экране: Ханов бы подошел, Немцев бы просто идеально — я прямо вижу мальчика, который приезжает на могилу Канта и справляет там нужду, Гусева в принципе тоже, но не так, может быть, явно, Гатина — да, Филипенко — да, Кубрин — сто процентов да. В случае с Хановым кинематографичность не такая явная, и для меня это тоже один из плюсов.

Е. В.: Слушайте, про Ханова еще хочу чуть-чуть добавить. Я сейчас вспомнила, что, когда я в первый раз читала — довольно давно, — моя основная реакция была: в «Непостоянных величинах» очень много всего, Ханов намешал очень много сюжетных линий, и в конце ему пришлось их чуть ли не искусственно развязывать. Развязка там действительно довольно быстрая и мажорная. И переезд, и какой-то государственный проект, и влюбленность, и его отношения с религией — по сути, это несколько сюжетных линий, и их все нужно было в конце как-то связать. Но я подозреваю, что это едва ли не первый большой текст Ханова, и он очень старался сделать как можно больше сюжетных линий и не забыть ни про одну из них в финале. Мне кажется, что он немного избыточен.

Е. З.: Меня вообще разочаровали и концовка, и последняя часть романа, потому что все, что было в первой части, мне было ужасно интересно читать, и мне был интересен герой, но развязка слишком упростила его. Я все-таки думала, что он движим какими-то своими мотивами, для него это такой челлендж, а в итоге в конце все очень просто объясняется: ему заплатили денежек и дали задание. И вообще для меня текст получился какой-то очень неровный как раз из-за того, что он очень четко разделился на две части. Но все, что было про школу, мне было ужасно интересно. Именно то, как это видит молодой человек, и там довольно интересные истории с ним происходили. Я бы такого еще и во второй части почитала. А все, что было во второй части, вырезала бы, наверное, и не пожалела.

М. Л.: Катя, а тебя не раздражало, когда он, как дед, ворчит на зумеров? Типа ах, подростки уже не те, восьмиклассницы развратные, тыры-пыры. Нет?

Е. З.: Слушай, меня тоже это цапануло, я даже себе выписала. Но мне это даже понравилось, потому что я на это посмотрела с той точки зрения, что мы, становясь старше, очень любим смотреть на молодежь и думать: «Ох, молодежь такая-сякая!» Может быть, я это вчитала, но мне показалось, что там была такая тема, что подростки, дети все равно отражают мир, в котором они живут, они не такие уж и «не такие», они все равно плод и массовой культуры, и родителей. И в том, что они такие, нет ничего удивительного.

М. Л.: Меня просто очень напряг этот муссирующийся эпизод с сексуальной жизнью шести-восьмиклассниц. Мне показалось, что это представления дедов о подростках — да господи, никто не трахается в двенадцать лет, успокойтесь уже, деды! Нет, там все развратные, тыры-пыры! Это самое большее, что меня как читательницу бесило в тексте Ханова, как критик я считаю, что это норм текст.

В. П.: Катя напомнила нам о важной части, где объясняется, что все это на самом деле был оплаченный эксперимент. Я думаю, если бы этого не было, это выглядело бы еще хуже, тогда бы все говорили: «Ну нет, это совершенно нереальный персонаж, который на собственном энтузиазме поехал чего-то менять».

Е. З.: Вот, кстати, к разговору о стереотипах. Как человек просто на энтузиазме может взять и все это прожить, поработать в школе? А по сути у нас был бы слом шаблона. И я вот думаю, может, я бы тоже сказала: да ну, нет. Хотя мне казалось, что это реально интересно и убедительно, что человек, тем более много в целом рефлексирующий о жизни, очень молодой, вполне мог бы сам над собой поставить этот эксперимент, без денег.

Е. В.: Мне кажется, когда я читала, у меня было ощущение, что основной мотивацией для него стала несложившаяся любовная история, он очень сильно страдал, и ему просто нужно было сбежать в совершенно другие условия, для него это был один из способов спасения. Поэтому, когда выяснилось про эксперимент, я подумала: блин, ну тут же как бы понятно было, что он пытается пережить эту свою несчастную влюбленность — которая тоже, в общем-то, часто встречается. По сути, Ханов предложил нам несколько вариантов интерпретации и мотивировки. Это в принципе неплохо, что там нет какой-то однозначности.

В. П.: Слушай, Лен, вот мне кажется, что, когда он написал в конце про оплаченный эксперимент, он как бы приземлился, приблизился к реальности. Потому что если бы и вправду на полном серьезе весь роман был бы завязан только на том, что он из-за несложившейся любви это все сделал, то тут, например, я бы уже не поверил.

Е. В.: А я бы поверила!

В. П.: Не то чтобы не поверил, а как раз бы и подумал: «Ну, это такой чисто литературный заход. Может быть, в жизни такое и найдется, но это такая литературщина!»

Е. В.: А мне кажется, что этот эксперимент — это такая литературщина, причем еще и не во всех деталях продуманная.

М. Л.: А как же программа «Учитель для России», Лена?

Е. В.: Ну у Ханова же не совсем программа «Учитель для России».

В. П.: Так, давайте перейдем к последнему тексту — Саша Гусева «Кого-то здесь нет». Такой небольшой текст-вспышка. С одной стороны, он мне показался очень плотным, там происходит много всего — не событийно, а как будто много чего уложено. И в то же время текст слишком короткий, и из-за этой короткости как будто сам автор не успевает нам чего-то сказать. Как будто нас все время подводят, подводят, подводят к тому, что сейчас что-то скажут, а в итоге автор не успевает этого сделать просто из-за объема. У вас не было такого ощущения?

А. К.: У меня были две противоположные реакции на этот текст. Первая: как будто это черновик, где человек не «выписался» до конца и не смог сформулировать что-то очень важное — хотел что-то сказать, но не договорил. И наоборот: там столько всего одновременно с этим напихано. И в итоге я как-то замер и так и не понял — как на той знаменитой мемной гифке с Траволтой, — что в итоге-то? То есть определенные вещи понятны, но такое ощущение, будто текст не завершен — то ли, действительно, в силу ограничений объема, то ли не знаю, почему. И признаюсь, этот текст был для меня самым слабым из сегодняшних. То ли это недоговоренность, то ли эта недоговоренность была осознанной. Концовка там открытая, и вместе с тем остается ощущение, что либо чего-то не сказали тебе, либо ты чего-то не понял. Поэтому тоже закономерный вопрос: что для вас этот текст?

В. П.: Чисто по качеству текста я бы высоко его оценил. Мне вообще нравится, когда автор умеет описывать не что-то целое, глобальное, а какие-то конкретные сцены: например, бутылка стоит на столе, и он умеет это описать так, что ты действительно видишь. Меня подкупает умение описать такие вещи. И вот эта обрывистость, и что ты как собака бешеная идешь по тексту — сама жизнь у героини какая-то запыханная, бежит туда, бежит сюда, никуда не успевает и вообще не понимает на самом деле, зачем она бежит, просто по расписанию пора. И в этом есть какая-то затюканность, усталость, видимо, глобальная человеческая. Но в целом все равно, опять же, в итоге у меня остался вопрос, как у тебя к первой книге. Увидели человека — а что с этим человеком произошло? Вот как мы говорили: должна ли быть в художественном тексте художественная настройка? И вот еще вопрос: должно ли в художественном тексте что-то вообще происходить? Или нам достаточно, что мы увидели человека — и все, он каким был в начале, таким и остался в конце? Мы просто с ним познакомились, мы его узнали, может быть; мы узнали себя в нем или своих соседей; он очень натурально описан. Но что-то произойти должно вообще в целом в тексте?

Е. З.: У меня, наверное, будет довольно банальная метафора. Текст похож на промчавшийся поезд. Он ритмичный и действительно фрагментарный, ты видишь только какие-то блики. Мне кажется, это, скорее, текст-ощущение: не история о чем-то, а слепок эмоций, чувств. И мне очень понравился язык, то, как автор пишет, да и сам ритм текста. Хотела бы я какую-то историю? Ну, наверное, да, хотела бы. Но в целом у меня очень приятное впечатление от этого текста.

А. Г.: Как вырваны кусочки текста из дневников, у которых нет определенной структуры, так вырваны и моменты из жизни, которые видит героиня. По идее, можно было построить так, чтобы дневники шли дата в дату, в определенном порядке и все становилось бы понятно, что за героиня, куда мчится и что с ней происходит. Здесь же все идет не по порядку и вроде бы есть попытка собрать единую картину: как поезд движется, кто эти люди, но получаются куски скорее ощущений и из них возникает текст.

В. П.: Насчет языка — мы когда делили книги по группам, думали, что как обсуждать, Лена предложила сделать обсуждение текстов, близких к поэзии и там был текст Саши Гусевой. Наверное, именно благодаря этому создается ощущение, что не рассказывается история, а передается эмоция. Не было ли это иногда искусственным? По крайней мере во фрагментах с дневниками, потому что в тексте от автора это еще понятно, а когда героиня в дневнике пишет точно так же, ты начинаешь по-другому смотреть на героиню.

М. Л.: Мне как раз показалась в нескольких местах очень искусственной темнота, это такая недоСтепнова, хотя в целом видно, что автор очень хорошо работает с языком. Но местами это просто красивость ради ради красивости, она не играет на цельный образ.

Е. В.: Мне показалось, что это чисто бессюжетный текст, который должен вызывать определенное чувство, а язык в какие-то моменты избыточный, поэтому что это поэтический текст, который загнали в прозаическую форму. У меня иногда возникало ощущение, что, грубо говоря, автор не хочет и не может писать по-другому, поэтому все примерно одинаково. По сути это как будто бы рассказ одного человека о том, как он все это видит, несмотря на то, что формально там есть разные точки зрения, но на деле — одна. И это именно поэтому интересно. Но понятно, что обсуждаем мы его совершенно иначе, нежели сюжетные тексты Филипенко или Ханова, потому что это сделано по-другому, для любителей, как говорится. Они и оценят. А если человек предпочитает исключительно сюжетные тексты, то ему, понятно, с текстом Саши Гусевой ему будет сложновато. Сделано хорошо, но со своими но, которые диктуют авторская манера и форма.

В. П.: Мне еще подумалось, что ирония в том, что самое интересное там происходит как раз в промежутке между. У героини есть какая-то своя жизнь, и едет она куда-то, где у нее тоже какая-то значительная часть жизни проходит, на работу что ли. Но ни о том, ни о том не упоминается. А главное все-таки происходит в этом отрезке между. Просто случайный попутчик в поезде оказывается главным героем вообще повествования. А сама героиня не то, чтобы бесцветная, но какие-то обстоятельства сделали ее жизнь настолько бесцветной, что самым интересным становится попутчик в поезде.

Н. К.: У нее же была суровая мама, которая не давала развиваться ее талантам, а на самом деле она поэт, и как раз этот случайный попутчик и заставил ее вспомнить, что она поэт.

В. П.: Кстати, интересное объяснение. Может быть, она приехала и уже что-то сделала, наконец. Совершила какой-нибудь поступок.

Е. З.: Написала этот рассказ.

А. Г.: В отличие от предыдущих текстов, здесь нет бытовой прямолинейности, попытки показать саму жизнь, как она есть. Хотя можно было сделать текст о жизни проводницы, тяжелой судьбе женщины с такими родителями — мне кажется, автор специально ушла от этого и вроде ты ничего не понимаешь, идут какие-то обрывки, но все складывается и без этой прямолинейности. Как было сказано, нет художественной надстройки, но, может быть, она проявляется в том, что ты сам создаешь этот образ. Автор напрямую не говорит, что это плохо, а это хорошо, это черное, а это белое. И ты сидишь и сам для себя пытаешься понять, что же будет.

Н. К.: Мне жаль, что это не производственный роман о том, как работается проводницей в поезде.

Е. В.: Короче «Непостоянные величины», только с главной героиней из «Кого-то здесь нет» Саши Гуусевой.

Н. К.: Новый кроссовер.

В. П.: Нашу сегодняшнюю встречу нужно было назвать «Производственные романы».

М. Л.: У нас тот же самый разговор был, когда мы обсуждали книгу Наташи Подлыжняк «Без языка я». Тоже многие хотели, чтобы было больше жизни глухих людей. Мне кажется, это тенденция — мы хотим репрезентации идентичности, а нам подсовывают общечеловеческое. Почему нет. О жизни проводниц нам спокойно расскажет журналист, точно так же, как и о жизни неслышащих людей. А художественное произведение все равно будет о человеке в целом, каким бы он ни был.

Е. В.: Мне кажется, читателю не угодить. Ему принесли одно, а он такой: «Замешайте мне, пожалуйста, коктейль из «Без языка я» и «Дней нашей жизни», из «Выйти из шкафа» и «Между синим и зеленым». Давайте что-нибудь, бармен. А потом мы попробуем и скажем: «Не, откатываем назад, было лучше».

В. П.: Но в случае с Гусевой мне нравится, что автор обходится без деталей. Потому что здесь все-таки очень много завязано на поэтическом в тексте, которое создает определенный флер, и рабочие детали уже будут выбиваться. Одним словом скажем, кто она, а дальше пойдет только про ее ощущения. Мы часто сравниваем тут книги с кино — и это такая короткометражка, без начала и конца.

М. Л.: А еще важно, мне кажется, что Саша Гусева нам показывает коллегу главной героини, которая действительно проводница-проводница, она вся внутри своей идентичности. А главная героиня не проводница по своей сути.

В. П.: Да, кстати, хорошее замечание. Она совершенно не чувствует себя проводницей, и даже сидя в поезде, может быть, забывает об этом, поэтому нам передается то, как она видит мир, что у нее творится в голове. Но опять же, я понимаю, что надо герою все-таки подобрать профессию. Текст такой рваный, я серьезно думал, что не она проводница, а просто встала и поехала на работу из области в Москву. Все воспринималось, как история вообще про женщину, неважно, кем она работает, она просто едет на свою явно нелюбимую работу, дома у нее какие-то проблемы, и вот она с чемоданом проблем ездит туда-сюда.

М. Л.: Мне кажется, должен был быть поезд, должно быть движение, потому что по сути то, что с ней происходит — это остановка в пути, тут работает дополнительный механический мотив движения.

Е. З.: Здесь важна еще сама символика поезда, это необычное пространство и в литературе это тоже часто так, или иначе играет на художественный замысел. Поезд как пространство, в котором происходят короткие встречи с людьми, которых ты никогда больше не увидишь. И не серьезно ты живешь в этом поезде, потому что это путь.

М. Л.: Ты имеешь в виду синдром попутчика, о котором часто говорят? Что с попутчиком ты будешь более откровенным, чем с людьми, которые тебя давно знают?

Е. З.: И это тоже, но я скорее про само пространство поезда. Это какое-то состояние между. Я скорее про общее смысловое поле вокруг поезда.

М. Л.: У нас, кстати, уже в двух книгах, которые мы сегодня обсуждали, попутчик становится триггером для каких-то внутренних размышлений.

Е. З.: Это интересно, потому что я тоже обратила внимание, так как подряд читала эти тексты. И у Ханова тоже герой в начале едет в поезде. И потом я прочла «Шесть дней», и там тоже в начале герой едет в поезде!

В. П.: Мы уже больше двух часов говорим сегодня, и я не буду уже спрашивать о лучших и худших книгах, мне кажется, это и так понятно. Спасибо всем-всем и хороших выходных!

Дата публикации:
Категория: Ремарки
Теги: Саша ФилипенкоБулат ХановФикшн35Непостоянные величиныВозвращение в ОстрогСергей КубринАлександра ГусеваКого-то здесь нетМежду синим и зеленымНикита НемцевДиссонанс
Подборки:
0
0
5386
Закрытый клуб «Прочтения»
Комментарии доступны только авторизованным пользователям,
войдите или зарегистрируйтесь