Мария Маркова. На черных языках

Мы продолжаем публиковать стихотворения и эссе разных авторов, собранные Борисом Кутенковым в единое композиционное целое. В новой подборке «Прочтения» — произведения Марии Марковой.

Мария Александровна Маркова — поэт, живет в Вологде. Окончила филологический факультет ВГПУ. Автор нескольких книг стихов, последние из которых — «Соломинка» (2012) и «Сердце для соловья» (2016). Лауреат премии Президента Российской Федерации для молодых деятелей культуры за вклад в развитие традиций российской поэзии (2010).

 

***

Я многое сказать тебе желаю,
но слово выпадает из строки,
и вот уже совсем не я желаю,
а желатин, железо, железа,
слеза лозы, полозья, иллюзорный,
и мы с тобой — зрачки и позвонки,
зевки и лепет, клекот и отвага —
из темноты заросшего оврага,
из влаги слов — сверчки и сквозняки.

О, как легко тебя за речью прятать,
за вечностью, не дрогнув, посылать,
легко перед огнем сидеть — делиться
на жар и холод. Где через тела
проходит эта линия раздела?
Когда бы разделили это тело
на жар и холод, свет и темноту,
когда бы раздарили это тело,
по волоску раздали, по персту,
когда бы разорили это тело,
оставили на месте пустоту…

А что подобно тело решету
и пропускает свет, тому на свете
сегодня объяснений не найти.
Вот есть карман, и дырочка в вельвете,
и сквозь нее мы видимы почти —
ключам, платку, монетке и конфете,
но если эта дырочка в груди,
то свет, должно быть, где-то впереди,
и тут уже совсем необъяснимо,
как пропускает тело этот свет,
когда оно порой проходит мимо —
полно здоровья и в расцвете лет.

 

***

Снег сошел, как будто не бывало,
спит вода в глубокой темноте
нашего закрытого подвала.

И еще ничто не облекло
воздуха холодного стекло.

Воздух, воздух — звезды и хвосты,
чешуя, и в окнах голубеют
ломкие квадратики слюды.

В кровь впустить, и, отворяя клетки,
превратиться в ветер и трясти
черные беспомощные ветки.

Воздух, воздух, — где его пути?

Я его поймаю и в горсти
покачаю, словно он вода,
и попросит воздух «отпусти»,
и скажу ему я «никогда».

Ходит воздух улицами, бел,
входит воздух в комнату одну,
видит воздух очертанья тел,
теплую застывшую волну.

Как стихи для пятилетней!..

Ты,
воздух растворяющей весны,
полон слез, любви и нищеты.

Новизны?..

Какой-то новизны.

Даже и не знаю, что сказать,
как тебя от ревности терзать,
чем тебя, исчезнув без остатка,
в будущем пугливо осязать.

 

В БУРЛЯЩЕЙ БЕЗГРАНИЧНОЙ МОЩИ

Отстранившись от душного спора о развитии человечества, которое тормозится кем-то, кому никакого развития не надо, а нужны только деньги-деньги-дребеденьги-остальное-все-дребедедень, прокручивала в уме сегодняшний сон. В памяти сохранились два последних фрагмента, и если первый мне кажется незначительным, то второй повторила бы, будь возможность, но не ради уточнения деталей, а чтобы опять вдохнуть того воздуха и погрузиться в ту влажную темноту.

Мне все утро вспоминалось одно из любимых стихотворений — Ходасевича («Что ж? от озноба и простуды…»), которое для меня — про отчуждение, ад, ужас, беспомощность, про временную слабость, проявление которой меняет все, и еще много про что. Я столько раз расширяла личную интерпретацию, что несколько строк — краткий переход от строки к строке — стали безграничными, а отчаяние — непреходящим.

Нет, не одно из любимых. Не люблю его, а боюсь. В период, когда я находилась на пороге депрессии и все время горела, как в лихорадке, от разрастающейся своей активности, это стихотворение (и др. ему подобные вещи, от случайно пойманных на улице слов, до снов, — все было знаками грядущей катастрофы) насильно подводило меня к осознанию двойственности жизни и разрушающему пониманию невозможности пройти через слияние двух частей внутри себя. Утрата целостности превратила жизнь в сновидение, но в такое, в котором я знала о существовании другой реальности и все время переходила из одной в другую. Какая из реальностей была реальней — значения не имело, т. к. с момента раздвоения обе они перестали принимать меня, принадлежать мне и восприниматься, как что-то естественное. Противоестественным стало все. М.б., это был период отказа от своей природы, когда я и человеком быть перестала, а была набором функций, но функциональность на тот момент была потрясающей. Все в той же лихорадке я фиксировала в дневнике, что ощущаю собственное всемогущество — почти божественное в своей бурлящей безграничной мощи и мелкое в рамках человеческих притязаний. Ощущение присутствия силы оборачивалось приступами эйфории. От бездумной траты сила не иссякала, но ничего сверх обычного я так и не сделала. Все, все было обманом, но мне до сих пор иногда не хватает этого всемогущества.

 

***

Хочется найтись уже в этом шуме —
отыщи меня, отыщи меня —
ущемленная гордость,
ущербная доблесть,
блеск болезни,
лезвия пустоты.

Проступивший из всех зеркал,
словно кровь из ран, —
лев, любовь и ненависть —
раздражение, мой двойник, лед ума.

Что я знаю о мире такого,
о чем сказать не могу,
и куда иду?

Тень моя поднимается ввысь,
а душа — в огне.

 

***

Ты бросил меня в середине пути,
в глухом коридоре беседы,
где слева стеною ночные дожди,
а справа забвение лета.
Вчера я на кухне нашла мотылька
и вспомнила, лето — такая река,
но память опять бесполезна,
и бездна роится, и истины нет,
и свет обесценил сердечный секрет,
а я почему-то исчезну.

 

***

Всей мира красоты не заслужила,
под сабелькой горошка на лугу
воительница голову сложила.
Когда-нибудь, в снегу
выискивая луговой герани,
гвоздики полевой
цветение на грани,
она вернется с мертвой головой.
Сокровище — молчания и слова,
мычания и слив.
С любовью голову обвив
руками ловкими, болиголова
коленями касаться и не знать,
что остовы их — зонтичные спицы —
как после сна ресницы,
под веком снега — зелень и слеза,
июньский дождь, стирающий границы,
и стрелочка-оса.

 

ПРОПУСК В ЛУЧШУЮ ЖИЗНЬ

После дождя в августе — на пороге ночи — особенно хорошо. Взрослый человек идет по делам, в гости заглядывает на минутку, спешит домой, и — на самом деле — никуда не спешит, ищет предлог выйти из дома, посмотреть, как на одном небесном краю меркнут розово-алые облака, пепельная дымка затягивает прозрачную голубизну, а на другом — пухнут чернильные тучи и мечутся черные птицы. Хорошо смеяться в темноте и обходить лужи. Хорошо, когда кто-то обгоняет бесшумно. Слышно только, как стучат друг о друга перебираемые в кармане шарики для подшипника. Хорошо, когда кто-то долго-долго оглядывается. Отрывки разговоров — без конца и начала. У всех темные глаза. «Играй, играй, Диззи Гиллеспи, Джерри Маллиган и Ширинг, Ширинг, в белых платьях, все вы там в белых платьях и в белых рубахах на сорок второй и семьдесят второй улице». Вот-вот зажгут фонари, но медлят и медлят. Кто-то говорит: «На сей раз я поспорил, что не похудею, если буду есть одни чебуреки». И А. с особой торжественностью в темноте вручает мне ершистый листок какого-то наждачного дерева, объявляя, что это мой пропуск в лучшую жизнь. Тут же надрывает его: контроль пройден, — и распахиваются все ночные двери, вздрагивают огни в воде.

 

***

Пока ты ездишь по полям
и скачешь по лугам,
я поклоняюсь тополям
и зябликам-сверчкам,
хожу продукты покупать
и просыпаюсь в пять.

Ты удивилась, да? Не в пять.
Не мне в такую рань вставать,
а птицам, и они
встают чуть раньше
и поют
о чем-нибудь одни.

Вчера я слышала воды,
и ветра, и ветвей
слова правдивые: в сады
вернулись черные дрозды
и появился соловей.

Еще лимонница одна
покрасовалась у окна,
и облака прошли,
а где-то дождик пробежал
(он так спешил — едва дышал),
рассыпался в пыли.

 

***

Темно и днем. Дождями затянуло,
раскинуло глухую пелену.
Нет, мне не весело, тебя я обманула,
не оставляй одну.

Иному все беспочвенны тревоги
и выход есть всегда из темноты,
но есть и те, кто просто одиноки,
за трепетными стеклами воды
оставлены скитаться в полумраке,
по комнатам беспомощно бродить
и в книгах голубые розы влаги
за сказками о смерти находить.

 

РАЗВИДЕТЬ КАК РАЗВОПЛОТИТЬ

Утро, как часто бывает, полно не тех слов, словно неполное пробуждение ослабляет язык, делает некоторые границы проницаемыми. Так тройное ДТП стало тайным, а неведущая рука — несведущей. Если когда-то неправильное прочтение вызывало у меня недоумение, то теперь все идет в копилку. Развидеть и увидеть вновь, обнаружить нечто удивительное — стремление по сути охотничье, и со временем страх утратить язык или не справиться с ним сменился азартом исследователя. Боюсь, что часто я поощряю такие ошибки, желая найти в изнанке слова чудо — чудо неожиданного звучания и полного изменения смысла. Иногда — под настроение — думаю, что мы все обманываемся, и язык — не то, что мы о нем знаем, нет в нем ничего точного, как нет для него и правил существования — от словообразования до норм произношения — никаких вообще, и мое «развидеть» — как «развоплотить». Допускаю, что из-за совпадения «разв-ть» и близости «иде-оти» эти два слова при чтении можно подменить друг другом, и то, что я этого еще случайно не сделала, ни о чем не говорит. Тем более что специально я их уже поменяла местами, и они, судя по всему, неплохо себя чувствуют. Текст же не вытесняет их как нечто чужеродное. А все, что я сейчас пишу, позволяет им закрепиться на своих местах, точнее, в месте постоянной подмены. Вот и создана обманка, похожая на календарик из детства — переливная картинка.

Все чудесное — это еще и страшное. Думаю, страх и чудо рука об руку идут, потому что есть у них одно общее — неизвестность. Когда не знаешь, чего ожидать, то и случиться может что угодно. Неизвестность — еще и тайна. Если подумать, то просто неизвестность не так привлекательна, как тайна, словно неизвестность не всегда является тайной (что странно). Да, так и есть, потому что у неизвестности могут быть варианты развития событий, а у тайны их нет. Тогда, пожалуй, надо говорить о полной и неполной неизвестности. Но и полная неизвестность не равна тайне. Где между ними проходит эта граница? Не могу никак нащупать.

 

ЛЬНЯНКА

Теневой — из тени, не призрак, но и
не жилец на свете, пред очи свет
появился, одетый в тряпье цветное —
лепестки цветочные — как одет! —
не всплеснула руками, глазеть — зазорно,
и сама не лучше — в одежде сорной,
мокреца и мятлика как дитя.
Так и повстречались мы в речи росной,
и была я грустной, совсем несносной,
а теперь расту на земле, шутя,
и по руку правую брат-ослинник,
а по руку левую брат-татарник,
впереди малинник,
а позади
безымянный дикий растет кустарник
с кроткой птичкой сердца в большой груди.

 

С КОНЦАМИ И БЕЗ КОНЦА

Хочется собрать в один пост сразу все, но это все разваливается на части, потому что я безрукая неумеха. Третий день ругаю себя за разное и успеваю параллельно терзать слова. Н-р, «за разное — заразное» сказала бы и добавила бы к этому зразы и азы, эрзац и розацею, розу как панацею от всех болезней и грозу просто так. Ругаю себя и за это. За то, что отпугиваю людей. За свои записи, которые можно понимать как угодно. Угодно ли тебе? Угодно. Кругленькое, ладное слово. Угодно. Ругать угодно, и потому ругаю себя за бесстрашную повседневную глупость, за пение без голоса только припевов и мычание без знания слов, за тщетные попытки сделать что-то полезнее супа. Но зато, когда я прихожу с улицы деревянная от холода, я не узнаю себя в зеркале, щупаю холодные красные щеки и веселюсь. Каждый раз домой возвращается кто-то другой, а я пропадаю с концами. Вышла в эти холодные апрельские дни раз сто пятьсот, не дом — а проходной двор, приходят всякие с красными щеками, и так без конца. С концами и без конца.

Даже собака перестала быть собой. Любимое наше занятие — озвучивать ее так, словно она активный безучастный собеседник. Вот и сегодня я поздоровалась с ней, сказав «привет, собака!», и мы услышали от верного друга человека, от скромного представителя животного мира из отряда хищных и семейства псовых, от домашнего животного-компаньона: «Я не собака, я — фрилансер!»

Несколько раз за день садилась за стол и писала о потерях и ожидании какого-то ответа. Долгое время в марте я ходила с ощущением чуда, но то, что брезжило (есть слово хуже: развиднялось), так и не вошло в полную силу. А сейчас мне кажется, что все приснилось. Желаемое — за действительность.

На самом деле снилось вот что. Снился N на мосту. Я прошла мимо него и только потом обернулась и поздоровалась, и наградой мне стала ясная открытая улыбка. Еще снилось, как я тщетно пыталась перевести минуты в килограммы. Они все не переводились, и я приняла решение (для науки это поважнее снимка тени черной дыры) считать, что полчаса равны половине килограмма. Проснулась с ощущением упоения от собственного открытия и несколько секунд думала, что жизнь (продолжительность) теперь можно будет спокойно переместить в любое место, не заботясь о времени, что можно приостановить без ущерба любое существование, а потом вновь возобновить его, что масса любого тела — даже самая незначительная — это время, которого больше не нужно страшиться. Впрочем, этот сон все же уступает другому «научному», в котором я пришла к выводу, что окружающее нас пространство безгранично из-за того, что представляет из себя постоянно выворачивающуюся наизнанку сферу. Постоянство выворачивания — некое искажение, колебание, в границах которого не только ничего не происходит, но и происходит это самое выворачивание. Пришлось во сне все поставить на вот такой своеобразный репит, чтобы сферу не сломать в момент окончательного выворачивания.

Это такая скороговорка для сновидца: сфера выворачивалась-выворачивалась, но недовыворотилась и невыворотится. Кажется, с последним словом что-то не то. И со сферой в целом.

 

***

Нелюбимая девочка ваша —
и не ваша, а чья-то уже,
может, тоже не любит вас, тоже
ходит с ульем гудящим в душе.
Красота-то какая. Такая —
никакая, как шар-пустоцвет,
и закрыться бы просто руками,
но возможности спрятаться нет.
Есть игла, есть яйцо, есть преданье.
Есть предатели и подлецы.
Как деревья, проходят рядами
в нежном облаке желтой пыльцы.
Хороша я, и вы неплохие,
ну и что, что стоим мы, глухие,
и гудим о своем в глухоте.
Можно слышать движенье ногами,
можно время потрогать руками,
можно вырасти в чистой воде.
Распадемся на рощу и рощу,
обойдемся секундой одной
или станем смеющейся чащей
и оденемся дымкой цветной.
Да. Смешаемся, переплетемся
над пугающей ссорой пустой
и над гнездами соек сочтемся
высотой.