Ольга Балла. Несметных жизней сонмы

Продолжая расширять границы поэтического на страницах нашего журнала, мы начинаем публиковать серию материалов, собранных Борисом Кутенковым, в которых творчески сополагаются и осмысляются стихи поэтов и их эссеистика, написанные по схожим поводам. В первом выпуске — тексты литературного критика Ольги Балла.

Представленные в подборке стихотворные тексты созданы автором в юности и ранней молодости (1979–1989) и позволяют проследить истоки ее психологической прозы, опубликованной в двух книгах 2016 и 2018 годов (к примеру, стихотворение «Согласные» коррелирует с эссе «Первоэлементы. Метафизическая кириллица», в котором автор, по ее словам, «пытается уловить и уложить в хоть какую-то систему (для обозримости) ассоциации — неминуемо личного и субъективного порядка, — порождаемые в авторе формой букв как простейшим стимулом». Оно же заставляет вспомнить эссе «Психогеографическое», вошедшее в книгу «Упражнения в бытии», а стихотворение о венгерском языке перекликается с эссе автора о венгерской литературе, опубликованным не так давно в «Прочтении» /geo/29510). И те, и другие тексты так или иначе важны для понимания классифицирующего характера интересов Ольги Балла, становления ее личности, проявляющей себя в разных границах единого высказывания. Именно по этой причине было принято решение поместить в подборку также эссе, собранные в блоге автора по адресу https://yettergjart.livejournal.com/ и писавшиеся уже в поздние годы.

 

***

Разбив молчанье, к слову прикоснусь
Горячими и жадными губами.
Солоноват, железист слова вкус,
Как и у крови. И одно дыханье
Соединяет кровь и слово. Жизнь
Единая стучит в крови и в слове,
И в каждом нерве бытия дрожит
Биенье слова и биенье крови.

1980

 

Молчи

Все больше осваиваю внутри себя ту мысль, она же и чувство, что телесное присутствие — разновидность речи — обращенная прежде всего к миру в целом. (И, о, она может быть отчаянно громкой. Тут тоже хочется говорить шепотом). С углублением в старость мир становится нашим основным — все более единственным — собеседником, с которым можно разговаривать молча.

Вполне возможно, следующий этап развития — потребность в молчании вообще. В молчаливом молчании. Не перебивать мира. Не наговаривать себя ему в уши.

А потом — уже даже не слушать.

23 августа 2018

 

***

…И, руку, запустив в воспоминанья —
Глубоко и тепло — оттуда выбираю
Неспешно, со вниманием, со вкусом —
Все, что захочет в эту руку лечь.
Зажму, как птичье маленькое сердце,
Я в кулаке кусочек прошлой жизни —
— Чтоб не пропал, не вылетел, не вытек —
— Немного подержу — и отпущу.

1982

 

Люпины и флоксы

Детский, изначальный опыт снабжает человека связкой ключей-отмычек ко всему, что случается потом, набором универсальных метафор (в каком-то смысле: чем раньше пережитое событие, тем оно универсальнее — независимо ни от какой своей частности и случайности). Так по сию минуту, даже не чувствуясь, а только вспоминаясь, принадлежат для меня к верным знакам открывания мира — не отвлеченного «открытия», а именно открывания, как двери, — скрипучей, осязаемой, с усилием и с чувством освобождения, когда подалась, — люпины и флоксы, флоксы и люпины, их дачные встревоженные запахи в холодном воздухе, не менее встревоженные их имена. Люпины, лепкое, манерное и хрупкое их имя, нервная их лиловость; флоксы, с их именем, надуваемым ветром, скользящим, хлопающим, хлюпающим, чуть растрепанным, всеми собой говорившие о близости школы и первого сентября. Запахи-сквозняки.

19 ноября 2018

 

***

Пока ты — настоящее,
Отделен
Ты от меня
И неподвластен мне.

Скорее прошлым стань,
Чтоб я могла
С тоской счастливой вспоминать тебя.

Ведь прошлым став моим,
Ты мною станешь.

1983

 

К открытиям неочевидного: детство небытия

Детство (особенно дошкольное) и старость — время до и после активной социальности — родственны до совпадения еще и тем, что — в отличие от, условно говоря, «взрослого», выполняющего функции и играющего роли, — и ребенок, и старик существуют просто так, ради самого существования — и это страшно важно. Ребенок растет именно за счет этого просто-существования, его силами и тайными соками (социализацией — уже потом, на втором шаге; просто-существование — даже не фундамент, а почва, без которой фундаменту не на чем будет держаться), старик, вернувшись к нему, растет за его счет к небытию, становится постепенно чистой свободой, конечной формой которой, конечно, будет свобода от самого себя. Он именно растет к этому. Мир тяготит, сковывает, как некогда тяготила и сковывала материнская утроба, даже если в нем и в ней было хорошо (цепляться за него, удерживаться в нем — совершенно ведь то же, что удерживаться в утробе, отбыв в ней свои девять месяцев. И чем лучше ты в ней удерживался — тем вернее, правильнее, точнее выйдешь). Понятно, что это не исключает, не уничтожает любви к миру (даже и страстной — при освобождении-то от страстей), — хотя движения отталкивания, выталкивания, растождествления — создаёт.

Старость — детство небытия. Тихое созревание его.

Поэтому, да, общаться хочется все меньше (при всем понимании ценности этого, — говорю же, не отменяет), выпускать из рук необязательные обязанности хочется все больше (роли и функции — держат), все больше хочется оставлять между делом и делом большие охапки воздуха, пустого, ничем не загроможденного временного пространства, чистого бытия, — граница между которым и чистым небытием все тоньше и тоньше. Ее все более нет.

21 октября 2018

 

Мимикрия

Как богомол, припав к коре ствола,
Перенимает цвет ее и форму,
Чтоб птица, добывающая корму,
Его средь пятен тени не нашла, —
Так жизнь, как будто
Невзначай прильнув
К коре шершавой нашего сознанья,
Его перенимает очертанья,
От отторженья мягко ускользнув.
А мы игру и пятен и теней
За прорисовку смысла принимаем
И жизни так доверчиво внимаем
И смыслу, проступающему в ней.
Подводит нас лукавая игра.
Как мозг и глаз пространству — перспективу,
Смысл зримому естественно и живо
Навязывает с искренностью лживой
Сознания прогретая кора.
Смысл — мимикрия жизни,
Бред сознанья,
А вовсе не структура мирозданья.

1979

 

Согласные

                                        «A noir, E blanc, I rouge, U vert, O bleu…»
                                                                                   Arthur Rimbaud  

Б — темно-желтый. Рыже-розов В
(А гласными дается освещенье
Различной силы, мягкости; смещенье
Полутонов, оттенков). Дальше —Г —
Как хлеб ржаной — поджаристая корка:
Чуть подгоревший, грубоватый, горький.
Д — смуглый мед. Вишнево-темный Ж —
Вино густое, старое уже.
А З — болезненно, пронзительно-ветчинный.
К — словно небо, интенсивно-синий,
Л — листик, солнечным лучом пробитый.
Спокойно-красный М. И зеленью налитый
Густою, дождевой — аквамаринный Н —
Дыханье каменных заплесневелых стен:
Он влажен, холоден. П — рыхлый чернозем.
Р красен и тяжел, как огнь угрюмый
Во глубине костра, залитого дождём, —
Упрямый, рдеющий и сладковато-грубый.
С густо-желтый и солоноватый,
Т — словно дымом угольным объятый,
Ф — сумрак вечера, сиренево-прохладный.
Х — кофе с молоком. Ц — острый, терпкий, мятный —
Зеленки цвет. Ч — приглушенно-синий.
Коричнев Ш, и сладостью глубинной
Набухший Щ — бордовый, клейкий, вязкий.
Цвета и формы — наважденье, сказка
Навязчивая — каждый миг творится
И с каждым словом заново родится.

1980–1989

 

О выколдовывании жизни

(Даже не работой — письменным говорением: убеждение жизни в том, что она есть, что она пребудет).

Писать, чувствовать жизнь письмом, чувствовать биение жизни в пишущих пальцах — значит все-таки жить. (Господи, все, что делает человек, в каком-то смысле магические практики: заговаривание, наговаривание жизни, но некоторые, конечно, в особенности). Все остальное — преджизние, околожизние, непроясненное сырье для жизни. А это — горячее ядро, держащее жизнь, прогревающее ее насквозь, делающее ее возможной и сущей.

Благословенна весомость толстого блокнота в руке, обещающая будущее. (Неважно, насколько обманывает; лишь бы обещала. «Будущее» — это, как известно, — [всего лишь] одна из фигур настоящего, зато очень важная, насущно важная фигура).

3 июля 2018

 

***

Я — складка темная на теле бытия,
В его суставе тяжкий вывих — я,
Я — перелом, что сросся неудачно,
Я сад заброшенный, я пыль в окне чердачном,
Облепленное мухами стекло.
В меня случайно время затекло
И там, внутри, и стынет и густеет.
Во мне глухой огонь чадит и тлеет,
Во мне впустую пропадает мир,
Себя изъевший, как прогорклый жир.

1981

 

К персональной антропологии

Всякое, абсолютно всякое событие, явление, предмет окружены в человеческом восприятии семантическим ореолом — облаком сопутствующих ему, связанных с ним с любой степенью опосредованности ассоциаций, смыслов и т. п., — иной раз превосходящим, в том числе и намного, своим объемом и сам окружаемый предмет. — Так вот, у меня такое чувство, что человек (ну, понятно, что «во всяком случае, если он — я», это по умолчанию, — но все-таки думаю, что в этом есть и нечто общечеловеческое) живет по преимуществу этим ореолом, больше им, чем окруженными им предметами, и что вообще предмет — только повод для возникновения такого ореола / облака, его собиралище, и становится по-настоящему самим собой, только собрав вокруг себя «облако» достаточно большого объема, а до того он — только заготовка самого себя, только чистая возможность, — которая, в общем-то, может и не осуществиться.

11 ноября 2018

 

Из вариантов несбывшейся жизни

…Иль вот как: жить в изгнаньи; постигать
Сибири тишину иль старый Север
Европы нашей: скудный и смурной,
Обветренный и мощный. Наблюдать
Настороженным, воспаленным взглядом,
С коптилкою, мигающей в ночи —
В биении предметов-насекомых,
В их тыканьи о жизнь, как о стекло,
В их копошеньи, гомоне и гаме —
Всесветно прорастающую жизнь,
Идущую, как ветер с океана,
Могучую, немую — языком
Избравшую несметных жизней сонмы.
И подбирать предметам имена
Придирчиво, ревниво; примерять
Их к ним, как платья грубого сукна,
Не слишком ловко сшитые по мерке.
И обживать потом их — новый сруб,
Где дерево еще живое дышит,
И бревен неотесанность принять
Себе необходимейшим примером.
Расти, расти в молчаньи, лопухом,
Развернутым, как замшевое ухо,
В холодноватых капельках росы,
Ловящей чутко отраженья неба, —
Расти меж бревен или меж камней,
Всю тишину, как шар, в себя вбирая
Окрестную, все запахи ее,
Всю жизнь, растекшуюся по травинкам,
И с небом одиночество равнять,
И пить его, как самый чистый воздух,
И верить в плоть угрюмую вещей,
И мять сырые, крупные проселки
Тяжелыми шагами; подбирать
Следы других — своих не замечая,
И каждый след, как горсть воды, нести,
И выплеснуть там, где он сам захочет.
Быть с миром на одно большое «Ты» —
— С огромной буквы, что качает звезды
Широкой перекладиной своей —
— С заиндевевшей буквы: наверху —
— Там, в звездах северных — неистребимый холод.
Зато конец ее, как крепкий шест,
Уперт в траву шершавую и глину.
Здесь, у него б, и находиться мне:
У самого такого основанья,
Которого большая голова,
Как зонтик, надо мною держит небо.

1982

 

К практической метафизике

Все-таки приморские города сообщают человеку совершенно особенное чувство, какого не дают даже города у больших рек (но дает, например, Гамбург, которому в устье Северной Эльбы всерьез задувает, надыхивает ему туда себя Северное море): чувство огромной перспективы, надбиографической, намного превосходящей все наше утлое воображение. Они размыкают человека в мироздание. Убирают четвертую стену у Дома Бытия — перед сценой существования открывается огромный зрительный зал, который неизвестно, видит ли нас, — но мы уже существуем в поле его зрения. Это страшно, если по-настоящему прочувствовать, — но в этом не жаль себя потерять.

Я уж не говорю о том, что в самом слове «Север», в самой его фактуре, в самих пронизывающих его интуициях есть такая крупность и мощь, что перед лицом всего, чего это слово лишь осторожно касается, — постыдно человеку быть мелким и незначительным.

18 сентября 2018

 

О «чужом» и «своем»,

оно же родное и обретенное / первичное и вторичное, что тоже интересно.

Есть у меня давняя любимая идея о том, как отличить родной язык от просто того, который мы хорошо знаем. Хорошо знаемым языком мы сами владеем, а язык, доросший до статуса родного (так!), владеет нами: является во снах, выскакивает в проговорках, задает, прежде чем мы успеваем заметить, направления и формы ассоциаций.

Пуще того, я уж начинаю думать, что, по аналогии с венгерской исторической моделью обретения родины, возможно и, на уровне частно-биографическом, обретение родного языка — не факт, что непременно в детстве. «Родное» ведь то, что человека формирует. И вот возможно, что с человеком, в каком бы то ни было из восприимчивых его возрастов (кстати, не возьмусь сказать, когда именно они кончаются и кончаются ли вообще!) случается некий язык, врастает в него и начинает им овладевать, вылепливая себе в качестве носителя новую душу и новый разум, — пусть на основе старых, какая разница, если это новое вдруг больше не из чего делать! И становится родным.

Отношения с языком (ли, с культурой ли, с человеком ли) как раз тогда настоящие, когда он(а) выходит из-под нашего контроля с его прагматическими установками и начинает сам вытворять с нами все, что ему угодно.

 

Венгерскому языку

Как шар жары, прокатывался ты
По мне, к прохладе мягких русских звуков
Привыкшей —
Напряженное единство
Согласных — обжигающих комков
И скользких шариков текучих гласных —
Дрожаще-чутких капелек на гибких,
Тревожно-долгих, тоненьких стеблях,
Что вглубь уходят. Гласную затронув,
Мы импульс посылаем в глубину,
И он идет, волнами затухая,
Пока внизу, коснувшись дна, не дрогнет.
В ложбинках гласных скапливалась влага
Годами и веками — залегла,
Блестяще-ртутная — в холодных и глубоких,
В продольных, узких впадинках имен.
Согласные ж твои — песок и камень
Вершин, под южным солнцем раскаленных, —
И свет и ветер режут там глаза.
Так — жар и холод, высь и глубина
В тебе тугой комок единства свили —
Роскошный, дивно-бархатный клубок,
Коричнево-густой и рьяно-рыжий,
Как царственно-тигриная спина
Под яростно-лохматым солнцем Юга.
…И бьют в тебе колокола судьбы.

1982

Фото на обложке из личного архива