Голый рыцарь

• Екатерина Звонцова. Письма к Безымянной. — М. : Эксмо, 2024. — 672 с.

Исторические романы, тем паче семейные саги, часто грешат долгой и затянутой завязкой — зыбучим песком. Однако Екатерина Звонцова сразу бросает в читателя несколько метких дротиков-фактов: вот вам, пожалуйста, юный Людвиг ван Бетховен и его дракон-отец, пытающийся сделать из мальчика вундеркинда всеми средствами. Вот братья Людвига с поломанными судьбами, которых к тому же считают подменышами лесных духов. А вот таинственная девушка, природу которой Бетховен не понимает. Кто она? Одна из ветте, волшебного лесного народа, дочь Лесного Царя? Или просто наваждение, игра разума, воображаемый друг замученного музыканта? Ответа не узнает ни он, ни читатель. Однако именно Безымянная будет преследовать героя всю жизнь: и во время неудачного ученичества у Моцарта, и во время окончательного переезда в Вену вместе с братьями, и во время на этот раз удачного ученичества уже у Гайдна, и во время войны с Наполеоном, и во время приступов, обмороков — во все светлые и темные времена. Впрочем, пересказывать сюжет биографического романа, пусть и с мистическим элементом, дело неблагодарное — вместо этого впору бы дать ссылку на научную статью о жизни Людвига ван Бетховена. И вот теперь точно стоит остановиться, иначе последующий текст обзора невольно превратиться в сухое изложение фактов. Еще и со сносками.

— Так все же кто ты?
Людвиг впервые спрашивает об этом в случайный день, когда она появляется рядом с церковным органом, на котором он импровизирует после обедни, пользуясь тишиной. Она сегодня настроена игриво, все кружит в отблеске розеточного витража, в его голубых и зеленых бликах — точно русалка в подсвеченной неглубокой воде. Волосы распущены, платье пышное, кружевное, цвета вереска. Услышав голос, она замирает в пятне витражного сияния, улыбается и приседает в реверансе. 
— Я думала, ты никогда со мной не заговоришь, Людвиг.

Екатерина Звонцова, автор разножанровых романов (от высокого фэнтези до притч), на сей раз берется за современное переосмысление семейной саги и биографического романа: они становится более доброжелательными к читателям XXI века. Во-первых, своего рода скачкообразность событий делает книгу в разы живее классических образцов жанра — не вязнешь в каждой второй сцене, будто переписанной из учебника истории или книжки из серии «ЖЗЛ». Автор не использует порочную формулу «что вижу (изучаю), то и пою», а тщательно выбирает, на каком эпизоде жизни Бетховена акцентировать внимание, а какой можно опустить. К тому же все это без нарочитых, излишних подробностей: детали здесь, безусловно, важны, но они не просто «напиханы» в текст ради исторической достоверности, а упакованы в сквозные образы наподобие маков, трона из черепов, превращения карпа в дракона. Во-вторых, в «Письмах к безымянной» весь окружающий героя мир, наполненный значимыми и известными локациями, героями, событиями — от светских вечеров у барона ван Свитена до французской революции, — становится лишь податливой проекцией внутреннего мира Бетховена, его ощущений и психологических состояний. Это своего рода мираж, где все зыбко, непостоянно: и в одной сцене герою чудится, что ногти его чернеют и он превращается в дракона, а Вена при этом вдруг сереет; в другой же город сверкает — это герой опьянен вниманием к своей персоне. Все здесь пропущено через этакий психологический фильтр Бетховена, а потому фон социальных потрясений, видные деятели политики и искусства отходят на второй план — они не имеют смысла сами по себе, становятся значимы лишь в связке с главным героем, особенно когда тот решает «лезть на баррикады». Гайдн в одной из сцен очень верно предостерег юного Бетховена: не стоит делать этого, мой юный друг. Ни в буквальном, ни в переносном смысле.

— Не лезьте вы на баррикады, где бы они ни возводились. — Гайдн заглядывает ему в лицо. — Это лишь в ваших песнях там будут летать нежные девы с серебряными мечами, осыпая бедняков золотом. А на самом деле... в бою, за что бы он ни шел, всегда вот так. Гайдн указывает на голубей, которых сильно прибавилось. Они все бешенее выдирают друг у друга зерна, клюются, толкаются; кажется даже, будто бранятся. Лезут друг через друга, наступают на крылья и лапы слабым, теснят их. Сизые перья действительно напоминают мундиры. Людвиг чувствует секундное раздражение: как банально, драматично, постановочно это звучит! И вообще... «Не сражайтесь, чтобы с вами ничего не случилось»? Если бы все следовали этому напутствию, как вообще существовал бы мир?

«Письма к безымянной» впору сравнить с романами Маркеса или Памука, но лишь в том смысле, что — цитируя одного литературоведа — у двух нобелевских лауреатов несколько культурных слоев наложены друг на друга. Они срослись так плотно, что оказываешься то в одном, то в другом, то в третьем. Граница размыта, и читатель никогда не понимает, где конкретно находится: в современном Стамбуле, в Византии или в Османской империи? В Латинской Америке эпохи конкистадоров, ацтеков или местных диктаторов? В случае Екатерины Звонцовой образы и поверия «дикой» Европы, где живы предания о волшебном лесном народе, сплетаются с античными героями — Икаром, Ахиллом, Патроклом — и идеями, концепциями ренессанса. Этим и оказываешься очарован: такое сочетание рождает запоминающиеся образы то Моцарта, похожего на античного героя, то заколдованного и живого Рейна, то по-масонски таинственного Наполеона. Европа как бы поворачивается к читателю тремя своими гипсовыми ликами и сменяет их, сменяет, сменяет — так часто, что кружится голова. И именно это головокружение смыслов, контекстов, образов и становится заводным механизмом «Писем к Безымянной», за счет которого все части отлаженной механической табакерки движутся, одно приводит в движение другое.

Вольфганг Амадеус Моцарт, ждущий нас в музыкальном кабинете, оказался непохож ни на Аполлона, ни на Икара, ни на Орфея. Более всего он — бледный, низкорослый, растрепанный, в мятой рубашке с ослабленными манжетами — напоминал тощую больную птицу, рыжего голубя из тех, какие изредка встречаются в толпах сизых. В серо-голубых глазах клубилась тусклая муть, бескровные губы сжимались; эта неприветливая блеклость смущала и пугала. Я замер. 

Впрочем, если раздеть роман и избавиться от культурных слоев, громких имен и исторического веса героев, перед читателем оказывается история об одиноком борце со всем миром, который — слишком гордый, чтобы признаться окружающим в собственной глухоте, и слишком добрый, чтобы пустить в ход острые клыки в высшем свете, — вечно забывает об одном. О собственном счастье, которое так же фантомно, как таинственная Безымянная. Бетховен застрял меж двух миров — мещанским и светским, реальным и потусторонним, — ему вечно приходится метаться между ними, да только беда в том, что чужак он и здесь, и там. Нет ему покоя. И потому персонажу, обычно окутанному серым туманом из школьных учебников истории, здесь начинаешь не просто верить, а сопереживать; понимаешь — он такой же обычный человек, как и сотни других. Более того, за счет достаточно типичных тропов (невезение в любви, строгий отец, «токсичные» отношения с некоторыми наставниками, юношеский бунт) образ Бетховена у Екатерины Звонцовой запросто может быть спроецирован на любого читателя: кем бы он ни был. Этот король — вернее, печальный рыцарь — оказывается голым: но чем обнаженнее его чувственная нагота, тем ближе он к народу. И в этом смысле Екатерина Звонцова раздевает Людвига ван Бетховена до нитки.