— Я неизменно вижу в «Письмах к Безымянной» подход к некоему переосмыслению и осовремениванию не только биографического романа, но и семейной саги. Как думаешь, почему сейчас эти жанры не столь популярны? Ведь в свое время они правили бал.
— Вопрос интересный, и тезис тоже. Буквально на днях слушала лекцию Анны Неплюевой, руководителя редакции художественной литературы в издательстве МИФ: она говорила о трендах и отметила семейную сагу как один из немногих поджанров, которые все еще пользуются вниманием, хотя «историчка» в целом не растет. Думаю, что могу порассуждать сразу в обоих ключах: и о том, почему семейная сага еще жива, и о том, почему все же она не в тренде.
Первое — потому что семейные, поколенческие отношения всегда волновали и будут волновать людей. Ну не случайно же солидная часть читателей «Анны Карениной», если попросить их вспомнить первую пришедшую на ум цитату оттуда, скажет: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Мы, люди, такие: лучше всего запоминаем в тексте отголоски личной боли.
“
Семейная сага в историческом разрезе может быть ценной и поддерживающей для современного читателя, потому что напоминает: «Проблемы, как у тебя, были во все времена. Вот как люди с этим жили. И справлялись. Не всегда, но с чем могли. И ты справишься».
А вот почему все же она не суперпопулярна? Проще сразу копнуть глубже и задаться вопросом, почему не растет (почти, имперские детективы не считаем!) «историчка». Думаю, комбинация простая: большой объем, плюс высокий порог вхождения из-за сложного хронотопа и большого количества персонажей, плюс концентрация тяжелых событий и рефлексии, плюс зачастую непростая стилизация. Такая литература не всем близка, не каждому подходит для отдыха, и ее аудитория изначально не самая широкая. Хотя опять же, все отдыхают по-разному, кто-то как раз с ней чувствует себя подзарядившимся и счастливым!
И мы выходим на следующий интересный вопрос. Где в современном, здорово так сегментированном литературном процессе, семейная сага в историческом сеттинге могла бы задать тренд? Если не в беллетристике, то может, в интеллектуалке, где к сложностям готовы? А там, учитывая средние тиражи и количество названий, вообще уместно понятие «тренд»? Я склоняюсь к тому, что все же да, уместно. Сама на трендмейкерство не претендую, но надеюсь зарядить кого-то искать в судьбах исторических семей больше ответов на вопросы, волнующие читателя в настоящем. И больше... поддержки? С удовольствием почитала бы такое от Аси Володиной, от Гузель Яхиной, от Вячеслава Ставецкого... или вот от тебя!
— Тогда как думаешь, где все же может семейная сага вновь выстрелить? Может, в каком-то новом формате: аудиосериал, допустим?
— Хм, аудиосериал просит клиффхэнгеров и динамики — с этим не все хорошо у саги! Возможно, я предложила бы другое решение — медиапроект. К примеру, сначала снять обычный сериал — красивый, атмосферный, мурашечный, — а потом уже сделать новеллизацию или даже серию новеллизаций, с какими-то дополнительными линиями и раскрытием героев. Те же «Письма», если смотреть пристально и разбирать по структуре, — готовый сериал, вероятнее всего, мини, но с длинными эпизодами: в каждой части своя завязка, свой событийный ряд, своя яркая кульминация. Легко разбивается серий на шесть, а если немножко расчленить, то можно и стандартные восемь сделать.
— Один из главных героев «Писем» — Сальери. Я знаю, что ты всячески стараешься реабилитировать историю Моцарта и Сальери и ненавидишь, например, того же «Амадея» Формана. Почему? Откуда такое желание и такое чувство... исторической несправедливости?
— Я не такое чудовище, я не ненавижу авторов за то, что они пишут (но гневно пошипеть в уголке могу, да!). Сейчас уже сложно вспомнить, в какой момент студенчества я напоролась на реальную биографию Антонио Сальери и выпала в осадок, сравнив ее с «маленькой трагедией» Пушкина, но воспылала я знатно. Правда, не скажу, что это какое-то удивительное, уникальное чувство. Итальянцы (Сальери родился в городе Леньяго, регион Венето) до сих пор очень на все это обижены. Когда к ним впервые привезли Формана, было много вопросов уровня, утрирую, «что это вообще за трэш?». И коллеги, друзья, читатели Пушкина, насколько я помню, отреагировали похоже: многие были не в восторге от того, что он вывел в своем несомненно мощном (технически и идейно) тексте реальных людей. Кто-то советовал сменить героям имена. Если бы я была редактором Александра Сергеевича, я бы посоветовала то же самое, учитывая, что на прототипов его персонажи абсолютно не похожи ни характером, ни на уровне фактов. Ну а формановская пьеса и последующие фильмы и постановки — уже просто ретеллинги...
— Получается, произведение искусства не может искажать факты? Хотя с другой стороны, мы всегда говорим, что художественный мир текста важнее достоверности. Или есть некая грань?
— Все банально. Грань там, где вступает в свои права этика. Клевета — ни в жизни, ни в творчестве — не ок.
Проще всего нащупать грань допустимого, примерив ситуацию на себя. Вот скажи, ты готов к тому, что любимый автор напишет про тебя роман, где ты (вот именно ты, не похожий на тебя герой, а кто-то, кто носит твое имя, живет с твоей семьей, пишет твои книги), например, расчленяешь и ешь какого-нибудь своего друга, но с потрясающим художественным миром и гениальной идеей? Если готов, то о-очень ме-едленно отойди от меня и закрой дверь, под стол я уже на всякий случай залезла. Я — не готова.
“
Исторический вымысел, особенно когда часть событий потерялась в прошлом или противоречиво трактуется и их нужно реконструировать, вещь нормальная. А вот приписывать кому-то преступления, тем более когда нет ни одного доказательства, зато есть пара статей в желтой прессе, с мнениями людей, которые этому кому-то завидовали или имели с ним религиозный, национальный, ценностный, еще какой-то конфликт... это жирная красная линия.
За вред репутации Сальери — прекрасного композитора, мецената, благотворителя, преподавателя — Пушкин и Форман, живи они сейчас, попали бы под суд и дальше — на огромные деньги. Хотя... а ведь нет. Вру. Иски Сальери бы, скорее всего, отозвал и попытался бы примириться в досудебном порядке, чтобы чужие жизни, тем более таких талантливых людей, не ломать. Потому что это был очень милосердный человек. Но вот культура отмены, думаю, сработала бы на все сто.
— А если литература меняет историю, почти в буквальном смысле, это нормально? Это функция литературы или аномалия?
“
— Я считаю, что литература все-таки должна менять не прошлое (поздно) и не настоящее (сил маловато), а будущее, как проза Диккенса поменяла отношение к работным домам и детскому труду — ну, точнее, заложила в эти перемены крепкий кирпичик.
Прошлое литература должна исследовать, показывать, очеловечивать, популяризировать, искать там вот ту самую поддержку и ответы для людей в настоящем, а уж потом эти люди поменяют своими руками будущее. Ну и да, главное. На каждую штуку, «меняющую историю», непременно со временем найдется новый текст, который интимно шепнет читателю: «Пс, а там вообще-то неправда...» Кажется, ты и сам такой текст недавно написал про Карфаген!
— Да-да, тоже вляпался в это болото! Современная русская литература, по твоим ощущением, изменит будущее? И может ли менять будущее пусть крепкая, хорошая, но беллетристика?
— Думаю, литература его всегда меняла — и продолжит, если, конечно, люди продолжат писать. Изменения будут происходить на разных уровнях: от осмысления национальных, исторических травм и актуальных общественных процессов (ведь осмысление — первый шаг к исцелению) до локальных, изменений в отдельных людях, которые, читая вдохновляющие тексты, станут смелее, увереннее, активнее, выберут путь, где смогут многое сделать. Да банальнейший пример: много хороших людей, работающих в органах или МЧС и продолжающих там делать свое дело честно и мужественно, выросли на книгах о хороших милиционерах и мультсериале «Чип и Дейл». И вот тут, кстати, разделять значимость «бол-литры» и беллетристики, оттеснять последнюю от «кормушки великих перемен» точно не стоит! Беллетристика — мощнейшее открытое дружелюбное пространство и для поиска ролевых моделей или вдохновляющих примеров, и для быстрой самопомощи в трудные моменты. С хорошим романом, например приключенческим или любовным, можно чуть безболезненнее и проще вывезти много сложных вещей: ночь в ожидании, пока прооперируют близкого человека, череду новостных потрясений, на которые ты не можешь повлиять, тяжелый рабочий проект, который пьет из тебя все силы, и только вечерком ты можешь занырнуть в читалку, чтобы заглотить одну главу...
— Ты ощущаешь ответственность во время работы с историческими персонажами, о которых известно много? В твоем другом романе, «Чудо, тайна и авторитет», например, было много лакун, которые тебе приходилось заполнять. В «Письмах» все иначе.
— Ощущаю! И кстати, вот в том числе за это — не хочу «менять прошлое». Нет, спасибо. Поэтому с «Письмами» я искала баланс. Мне было важно, чтобы мой текст вышел достаточно достоверным — основанным на данных академистов, которым я доверяю (и еще раз огромные лучи любви профессору Ларисе Кириллиной и исследователю Сергею Нечаеву). В то же время меня зацепил и впечатлил некоторый процент откровенно ненаучных трактовок, мистических, в чем-то пугающих. Например, мне отозвалась версия, что среди реальных знакомых Бетховена никакой Бессмертной Возлюбленной не было, это что-то... иллюзорное. Неземное. Выдуманное. Возможно, я так вцепилась в эту трактовку, когда встретила ее в паре западных статей, потому, что у меня у самой возникло такое чувство, когда я читала сохранившиеся письмо к этой Женщине-невидимке.
Еще я чувствую ответственность вот за что: очень хочу, чтобы люди, прочитавшие книгу, захотели больше узнать об этом непростом человеке, о Людвиге ван Бетховене. А еще о Сальери, и о Черни, и о Гайдне. И тем более о Лувертюре, потому что репрезентации реальных темнокожих людей, занимавших значимые политические должности до середины XIX века, у нас в литературе катастрофически мало. Первые четверо были прекрасны в творчестве, последний — в борьбе за свободу своего народа. Таких людей не хватает. Они заряжают и нас жить жизнь, творить, бороться.
— А что насчет манеры речи? Ты пытаешься «скопировать» манеру речи реального исторического персонажа, если он появляется у тебя в романе? Барона ван Свитена, например. Или Гайдна. Кого угодно!
— Если мне удается что-то достать (хотя бы письма человека или воспоминания современников о нем), то да, пытаюсь, еще как! Но сразу скажу, это пространство писательского ада! Письменная речь все же не равна устной, плюс в моем случае чаще всего есть «трудности перевода» на русский. Поэтому я опираюсь еще и на литературу эпохи, к которой прикасаюсь: как говорили герои там? К тому же именно здесь помогает достраивание, условная логическая реконструкция: по тому, что я знаю о характере героя, например, о ритме его жизни, о творчестве и работе, о бэкграунде... Ведь отпечаток на то, как мы говорим, налагает все. И я стараюсь это задействовать.
— В последнее время есть некая тенденция к переосмыслению исторических эпох и персонажей в разных жанрах. Как думаешь, откуда у нас вдруг появилась такая потребность? Мы вот говорили не так давно с Юлией Яковлевой на эту тему: она считает, что такая потребность была всегда, и для нас как для биологического вида она в принципе базовая.
— Я с Юлей согласна. Отчасти уже ответила выше. Мы не справляемся с проблемами. Устаем. Тревожимся. Те, кто нас окружает, даже наши кумиры, не справляется тоже. И, устав вертеть головой, мы вместо этого опускаем ее в Омут Памяти, вот тот самый, что стоял... в кабинете Альбуса Дамблдора или где? В общем, идем за потерянными смыслами в прошлое.
Отыскать их и вернуть в настоящее — наверное, главная задача, которую я ставлю историческим текстам. «Серебряная клятва» вроде как про верность Родине и важность мостов, даже если вы со страной-соседом очень не похожи; «Берег мертвых незабудок» — про закат светлого мира, принятие новых реалий и человечность через темноту; «Письма» — про боли одинокого человека, застрявшего в исторических временах и разочаровавшегося в своих же мечтах, — но на деле все они про одно, про то, как люди справлялись с трудностями, особенно когда трудности огромные, а люди — даже если они в доспехах, даже если в коронах, а тем более если без ничего, — маленькие.
Можно и не уходить в такой масштаб и драму. Чем еще полезен Омут Памяти? Взять хотя бы творческих людей из разных эпох. Да они всю историю, с древнейших времен, переживали о схожих вещах: «Эх, как сложно закончить историю, муза, дай мне сил», «Эх, мое творчество не понимают», «Эх, как продвигаться?», «Эх, плохой отзыв, пойду все сожгу», «Эх, не на что купить еды...» Опять же, возвращаясь к Бетховену — у него весьма тернистый творческий путь, который не во всем складывался не только из-за новаторских идей (они несомненно были, до определенного возраста его музыка время ого-го как опережала!), но и из-за сложностей в диалоге с собой. И это тоже вопросы, волнующие многих творческих: «Что я хочу?» «Всегда ли я хочу быть сложным, а что, если побыть простым, когда мне именно хочется?», «Кто мои люди?» Мне кажется, эпизод с «Батальной симфонией» в романе (которая «Победа Веллингтона») в этом плане очень показателен и где-то даже терапевтичен.
— Как заинтересовать современного молодого читателя историческим романом? А то ведь первая реакция у некоторых наверняка: нафталин нафталином!
— Все люди читают с очень разными эмоциональными потребностями, и это даже не зависит от возраста. Если для кого-то «историчка» — «нафталин», зачем мучить человека? Это лишь значит, что моя книга не поможет ему закрыть эмоциональные потребности — сейчас. Может, однажды мы встретимся, позже. А вот моя аудитория, например, как раз любит новые знания, любит сложных персонажей и язык, любит глобальный масштаб событий и острую проблематику, трагизм, неоднозначные финалы. И я уверена, что такие люди сами мою книгу найдут — по отзывам, по обзорам, по отсутствию конкуренции, хе-хе. Взрослый сегмент еще не так перенасыщен, как молодежка.
Как бы я заинтересовывала кого-то, если бы это был мой первый изданный текст?.. Ну, я забилась бы в угол и плакала! Шутка, конечно. Я бы пошла в два места: на премии (потому что текст все же сложный) и в «ТикТок» (потому что, отвечаю, мемы можно сделать из всего, ура мемам!). И в «ТикТок» я с Бетховеном пойду, кстати. Знаю, существует заблуждение, что там сидят только подростки и им интересны только более легкие вещи... но нет. Аудитория «ТикТока» широкая, дружелюбная. Там много эрудированных людей, молодых в том числе. Они отзовутся и на мемы, и на поддерживающий, и на познавательный, и на атмосферный, и на эстетичный контент.
— «ТикТок» (и «Букток») как феномен не дискредитирует интеллектуальную прозу? Не снижает ее до излишней массовости?
— Мне кажется, это так не работает.
“
«Снижение» происходит когда автор, под что-то подстраиваясь (под свое представление о запросах рынка и издательств, под свой страх быть «душнилой» и так далее), начинает упрощать именно книгу: проблематику, типажи, сюжет, подачу. И вот это, на мой взгляд, делать вредно и для психики (ты же себя ломаешь!), и для задумки (все эти трехактные структуры и прочее — лишь скелет, идейное наполнение и образы очень важны, и зачастую, изъяв что-то небольшое, ты калечишь весь текст).
«ТикТок» же — просто площадка, не лучше и не хуже других. Еще один рупор, ты можешь его взять и попробовать покричать про свою книжку, дотянуться до аудитории, которая не найдет ее иначе, потому что... ну, например, потому что не следит за популярными критиками, премиями, рекомендациями СМИ. За крик денег не берут, зато часть аудитории может оказаться твоей!
Есть, правда, нюанс: видеоконтент — штука сверхдинамичная. Это такая хардкорная версия питчинга, наверное: если на питчинге у тебя три минуты, чтоб кого-то зацепить, то в видеоролике — секунд десять-двадцать. И для того, чтобы это делать, надо очень хорошо знать и сильно-сильно любить свою книгу, чувствовать ее суть, уметь передать: либо глубоко-мудро-заразительно, либо смешно-самоиронично, либо красиво-захватывающе, а лучше все поочередно.
— В «Письмах к Безымянной» описан достаточно непростой исторический период. Много ли пришлось упрощать в финальном издании? И вообще, как доносить до читателя сложные реалии так, чтобы он понял, но не почувствовал себя тупым?
— Хм! Я как раз не тот автор, который упрощает тексты в принципе, так что как написано, так и вышло! На мой-то взгляд, кстати, эпоха не самая сложная по фактам, что-то о наполеоновских войнах знают все, правда больше в русской оптике, чем в европейской (а ведь оккупированные Вена и Москва сестры по горю, и это только один пример...). Эпоха сложна скорее эмоционально, так как опыт проживания войны — и когда ты на ней сражаешься, и когда ты мирный житель — тяжел и травматичен в любом веке. А такое точно не упростишь — такое просто либо пишешь, либо нет... Что же касается «тупости» — мне кажется, читатель не тупой! Совсем сложные штуки можно дать в сносках, а ключевые контекстные реалии объяснит сам сюжет, если он грамотно выстроен.
— Знаю, что ты в данном случае в целом хорошо знакома с эпохой и личностями, о которых пишешь. Готов поспорить, что это для тебя как для автора и плюс, и минус. Я прав?
— Да, это точно. И это возвращает нас к предыдущему вопросу! Если с плюсами все более-менее ясно: больше знаешь — меньше гуглишь (хотя все равно гуглишь, для фактчекинга!), то минусы — это ох. Когнитивное искажение «проклятье знания» — штука вредная.
“
Порой, зарывшись глубоко в тему, просто не понимаешь, что читателю «объяснит сам сюжет», а что все же должен объяснить ты: через диалоги и мысли героев, через описания, через действия.
Например, на этапе саморедактуры я поняла, что обделила должным вниманием рассказ о реальной смерти Моцарта (которая вне Пушкина, там все совершенно иначе), а между тем это важно для некоторых дальнейших событий и мыслей Людвига! Важны не только факты, но и эмоции, общее настроение сцены, где ему про это рассказывают, кто при этом присутствует... Поэтому пришлось добавить целый диалог. В общем, в финальной, уже издательской редактуре романа мне был очень важен взгляд человека, который знаком с фактурой хуже, чем я, — чтобы он задал правильные вопросы и расставил правильные сноски. Сказал: «Вот тут сложно понять. Вот тут нужен контекст эпохи. А этот чувак вообще кто?»
— Если бы тебя попросили: «Я хочу почитать или посмотреть что-то похожее на „Письма к безымянной“», какие бы книги, фильмы, спектакли, комиксы ты бы назвала?
— Порадую тебя: рок-оперы «Орфей» и «Карамазовы» — раз. Некоторые арии оттуда прям слово в слово про мой сюжет, особенно «Сон» и «Мама».
Из кино, думаю, в основном, это будут фактурные исторические штуки: многие легкомысленны по работе с материалом, зато очень сильны по зрелищности и эмоциональному/идейному посылу. Та же культовая «Бессмертная возлюбленная» с Гарри Олдменом хороша, хотя выбор кандидатки на роль той самой Женщины, мягко скажем, очень удивляет; насколько я знаю, музыковеды это кино не любят. Еще есть «Я, Дон Жуан» — занятный фильм о Лоренцо да Понте, либреттисте Сальери и Моцарта... Тоже судьба творческого человека, выросшего не тепличных условиях: в вольной Венеции не забалуешь, даже если сам Казанова твой покровитель. Еще — «Один король, одна Франция». Яркий, но лично для меня тяжелый (из-за какой-то такой беспросветности и ощущения бега по кругу в политическом плане) фильм про Французскую революцию. Ей в моей книге тоже есть место.
Из неочевидного — фильм «Андерсен. Жизнь без любви», где я ловлю некоторые параллели на уровне выстраивания нарратива: это огромный пласт жизни, в том числе внимание к детству, это магическое мышление, тотальное одиночество и неприкаянность. А из совсем неочевидного — «Грозовой перевал», и фильм с Харди, и книга, потому что, черт возьми, в некоторых жизненных ситуациях Бетховен ужасно напоминает Хитклифа, и далеко не в лучшем смысле, что очень грустно, но биографически понятно.
Ну и бонусом, конечно же, творчество Гете: от «Лесного царя» до «Фауста». Мне кажется, неслучайно Бетховен обожал этого писателя и стремился с ним сблизиться. И короткую прозу Гофмана: мой текст местами так же безумен и полон неочевидного символизма!
— В «Письмах», несмотря на достаточно строгую реалистичность, все же есть магический элемент: сама Безымянная. Получается магический реализм почти в привычном понимании. Хотя за последние годы, как я заметил, понимание этого жанра сильно изменилось. Что бы ты назвала современным магическим реализмом?
— Современный магический реализм для меня — примирение с правдой о мире. А правда в том, что мир полон загадок и состоит не из строгих статичных картин, а из меняющихся узоров калейдоскопа. А калейдоскоп каждый трясет по-своему. Раз — проглянула научно неразрешимая загадка. Раз — она наложилась на окровавленный кусочек исторической памяти. Раз — все это облеклось в мифологический мотив. Раз — замаячило скучное рациональное объяснение. И снова раз — оно стало несостоятельным, потому что узор сложился как-то иначе и выдал символизм, которого мы не осознавали. И что закономерно... чем в более сложное время мы живем, тем чаще калейдоскоп перетряхивает.
«Письма к Безымянной» начинаются с грустного мальчика Людвига, который придумал себе подругу... или все же не придумал? Если придумал, то почему все продолжается образом прекрасной Девы с Холмов, способной зачаровать даже жестокого отца семейства Бетховенов? А ведь у Людвига, когда он становится юношей, вовсе не исчезают причины бежать от реальности, в чем-то он становится близок не только к Хитклифу, которого мы уже вспоминали, но и к обитателям Серого Дома... Так реальна ли его подруга или все же нет? А дальше еще и война. Вещь, по умолчанию шатающая границы наших реальностей и приближающая к безумию. И вот уже нет ни воображаемой маленькой подружки, ни гетевской Девы с Холмов, зато есть сама Смерть, бродящая под небом Асперна или Бородина в венке из кровавых маков. Раз за разом калейдоскоп восприятия меняется. У Людвига. У читателя.
“
И наверное, главный вывод о современном магреализме таков: он захвачен ненадежными рассказчиками, которые не могут дать четких ответов. Потому что мир захвачен хаосом: информационным, эмоциональным, политическим и прочим. В хаосе нельзя выстроить реалистичную картинку. Можно только собирать версии, обращаясь то к прошлому, то к колдовскому. И вшивать их в реальность.
— Все жы ты практически всегда пишешь кросс-жанровые романы. Есть ли, на твой взгляд, сейчас тексты, которые стирают границу между беллетристикой и «большой литературой»? И вообще — это деление критически необходимо для современности? С учетом перенасыщенности рынка.
— Я бы начала с главного. Кросс-жанровая проза совершенно не обязательно — «большая литература». Тысячи беллетристов устали от «чистокровного» любовного романа, детектива, фэнтези, триллера и прочих штук, пробуют все это миксовать, и зачастую весьма успешно. И вся эта проза — кросс-жанровая. Из последних таких нахалов и нахалок (в хорошем смысле!), оставивших у меня приятное впечатление, есть, например, «Божественный спор» Милославы Финдры, которая на абсолютно ромфантовском сюжетном тропе «отбор невест для короля» выстроила далеко не романтическую, хотя и весьма уютную, фэнтези-историю о сестринстве, дружбе и взрослении, да вдобавок красиво вплела туда элементы ретеллинга (спор трех богинь!) и триллера (там есть маньяк, фоново бегает и кое на что мощно влияет!).
Со «стиранием границ» между «бол-литрой» и беллетристикой история примерно та же: я не думаю, что их можно и нужно стирать. При всем желании мы не можем стереть границу между Севером и Югом, эти стороны света просто существуют. Никакая из них не лучше и не хуже, люди просто отправляются туда за разным: на Север — подышать промозглым бодрящим воздухом фьордов и вглядеться в бескрайнее свинцовое небо, на Юг — подышать воздухом морским, подставить лицо солнцу. Так же и с беллетристикой и «бол-литрой»: в первую люди приходят прежде всего за ярким сюжетом, которым смогут увлечься, а во вторую — за глубокой идеей, за острой-острой проблемой, которую пытаются отрефлексировать. Что важно помнить, чтобы не лишать себя интересного опыта, туристического и читательского? Что на Севере бывают теплые уголки (горячие источники, например!), а Югу не чужды заснеженные горы.
Современные беллетристы не только увлекают читателя классными сюжетами, но и не боятся говорить о сложном и болезненном — просто делают это через другие призмы. Грубо говоря, беллетристика — пространство действий, прямая рефлексия там тоже может быть, просто ее меньше, чем в «бол-литре». Хороший пример тут — роман «А за околицей — тьма». Это молодежная проза от Дарины Стрельченко, но для молодежки она позволяет себе непопулярное, смелое решение: параллельно яркой динамичной линии молодой героини-ведьмы идет медленная, угасающая линия ее старой наставницы, которая пытается примириться со скорой смертью. То есть смотри: в молодежном романе оптика пожилого человека, табуированная тема, постепенно перерастающая в обнаженный страх, финал, выстроенный на том, что пожилая героиня так и не смогла принять скорое умирание, а молодая не смогла сепарироваться и помочь ей, отпустить ее... и все это в абсолютно беллетристическом тексте, который можно читать как ретеллинг сказки про Василису. С любовью, сражениями, зельями, смешными домовыми и прочим.
И наоборот, грубо говоря, «бол-литра» — все же пространство идей и проблем. Неудобных. Душащих. Кусачих. Но и сюжет там может быть, просто он будет либо медленнее и зыбче, либо станет обманывать многие жанровые каноны. Например, «Холодные глаза» Ислама Ханипаева абсолютно великолепны как роман о справедливости (и ее относительности), о вине, преследующей годами (в том числе тех, кто обязан эту справедливость нести, — правоохранителей, например), об уникальном атмосферном пространстве и сложном социуме (дагестанский нуар!). Но несмотря на некоторое количество детективных тропов и типажей, на сам образ брутального курящего следователя и юного главгероя-авантюриста, это не беллетристика. Прежде всего из-за того, как выстраивается сам поиск преступника и что происходит в конце. Читать это как детектив, на мой взгляд, не нужно, может и подгореть. Но как увлекательный, острый как нож, интеллектуальный роман с расследованием — очень, очень надо!
Мои «Письма» Екатерина Панченко, главный человечек в Inspiria, отнесла к «бол-литре». В мое представление это тоже ложится, звучит как большая ответственность и что-то на пафосном, но ведь... если что-то ходит как утка, выглядит как утка и крякает как утка — это, похоже... утка? Не стоит продавать это читателю как другую птичку, хотя другие птички тоже хороши. Но, на минуточку, в этот раз я ведь ничего такого не задумывала, ни на что не претендовала! Шок-контент: я хотела любовный роман!
— Вернемся к моему любимому: ты работаешь в безумном количестве жанров. Отличается как-то твой подход к написанию текстов в них? Или ты просто садишься и... делаешь?
— Я пишу истории, которые хотела бы прочесть, и ведет меня одна эмоция — читательский голод. Когда ты голоден, ты просто идешь и... готовишь (если не можешь заказать), но, конечно, подход различается, например, на уровне «сколько нужно накопать матчасти» и «нужно ли мне выстраивать план». Но это уже не от жанра зависит, а от сложности сюжета и пространства.
— В этом году у тебя выйдет много переизданий (и много уже выходило): «Город с львиным сердцем» в «Полыни», там же — «Капитан Два Лица». Каково вообще работать над переизданиями своих же текстов? Не утомляет делать новую редакцию?
— Чем «свежее» книжечка, тем мне обычно проще. Тот же «Город» редактировался минимально: я его просто перечитала и добавила несколько абзацев. Эту работу я сделала за неделю. С «Капитаном» посложнее: он писался в 2015 году, и нынешняя я вижу там некоторые структурные проблемы (хочу иначе расположить флешбэки). Плюс с того момента у меня разъелся (разожрался, простите!) лор: ну, в смысле Мир Двух Морей, где происходит действие, показал мне много нового через два других романа, хронологически более ранних. И эти контексты — военные, национальные, религиозные — придется интегрировать в «Капитана», из-за этого он станет сложнее и местами мрачнее, хотя общий авантюрный дух, вайб Пратчетта — все останется! Утомляет, пугает — да... Но как же будоражит, ты бы знал! Безумно интересно, что я обнаружу, когда сяду за эту редактуру плотно.
Фото на обложке: из личного архива Екатерины Звонцовой
войдите или зарегистрируйтесь