0
6886
«Дети в гараже моего папы» — первый реалистический текст Анастасии Максимовой, литературного ментора и писательницы, знакомой многим читателям под именем Уна Харт. Известная фэнтезийными романами «Хозяйка Шварцвальда», «Когда запоют мертвецы» и «Троллий пик», автор создала трагическую историю взросления с элементами тру-крайма и психологического триллера. Книжный обозреватель и комьюнити-менеджер «Литреса» Денис Лукьянов поговорил с Анастасией Максимовой о том, как услышать себя в мире запретов, почему реализм сложнее сделать более реальным, чем фэнтези, и может ли жанровое прошлое подпортить писателю карьеру.
— Давай начнем с вопроса, которого нам не избежать: сложно ли было переключиться с фэнтези и исторических романов с фантастическими допущениями на реализм?
— Если бы было сложно, я бы просто не переключалась. Меня туда очень тянуло, хотелось в реализм. Я понимала, что мне уже достаточно трудно сидеть на двух стульях: писать фэнтези, при этом с попыткой в глубокую социалочку. Так не работает: широкая аудитория хочет простенького, как раз не так давно об этом говорили с несколькими редакторами. Я очень люблю свои книги, но для фэнтези-аудитории они слишком сложны, а для аудитории «боллита» слишком фэнтези. Надо отдать должное, Катя Панченко, экс-шеф-редактор издательства Inspiria, и Кира Фролова всю дорогу меня с ними очень поддерживали. Но дело в другом: чем проще жанровый роман, тем лучше он продается. Самым читаемым моим произведением по-прежнему остается «Троллий пик». Уже продано несколько десятков тысяч копий. До этой цифры никогда не допрыгнут ни «Когда запоют мертвецы», ни «Хозяйка Шварцвальда», притом что с обеими книгами была проделана огромная работа. А вот в реализме совсем иной расклад. Тут меня встретили с распростертыми объятиями: «Наконец-то ты сюда пришла!» И знаешь, такое количество людей так радостно отреагировали на новость о выходе «Детей в гараже моего папы», что я подумала: может, зря всю дорогу была на жанровой полянке? Неправда, не зря. Я очень люблю свои жанровые романы. А когда писала реализм, то даже брала консультации у Юлии Петропавловской из «Поляндрии», очень благодарна ей за поддержку. Бедная Полина Парс вообще тридцать три версии текста читала. В общем, я думала: туда иду, не туда? а не хрень ли пишу?
“
Если читателям кажется, что опытные авторы не задают себе этот вопрос, то придется их расстроить. Каждый день они его задают!
— То есть главная проблема в том, что, если хочешь продаваемый жанр — пиши его «легким», а если хочешь смыслов — будь любезен, уходи в реализм? У нас ведь есть примеры, когда авторы начинали в каком-то жанре, а потом им становилась там тесно: Вера Богданова, например. Для тебя предыдущие книги тоже были трамплином? Забудем ли мы скоро вообще такого человека, как Уна Харт?
— Уна Харт остается. Это мой бренд, я его люблю, я под ним работаю как литературный ментор и агент. Я все еще Уна, как бы там Константин Мильчин ни ворчал. Знаешь, у меня ни в одном интервью не получается адекватно ответить, в чем проблема жанра. Наверное, во-первых, таких книг просто очень много. Во-вторых, автор жанровой прозы никому не нужен. Тебя швырнули в этот океан с акулами и говорят: «Ну давай, делай что-то». Ты в ответ: «А я тут боксы сделал, а я тут распаковку снял, а я тут то, а я тут се...».
“
Ты, по сути, нужен только себе и маме, то есть редактору, который крутится, пытаясь уделить внимание всем, как в детском саду: тому сопли вытереть, у того стишок послушать.
Знаешь, что мне сказали в «Альпине.Прозе», когда я им говорила: «Мне неловко, я пока не могу много внимания уделять самопродвижению и маркетингу»?
— Дай угадаю: «Не надо, мы сами».
— Почти: «Это не твоя работа». И я удивленно в ответ: «Что, простите? А чья это работа? А кто это будет делать?» До выхода «Детей в гараже моего папы» месяц (на момент нашего разговора). У меня берешь интервью ты, про меня написали Мария Бурова, Полина Бояркина, Анастасия Завозова, Галина Юзефович. У жанровых авторов парадоксальным образом нет того уровня гласности, который есть у авторов нишевой и так называемой большой литературы. Ее, конечно, в какой-то момент тоже станет слишком много. Но пока расстановка сил такая, что ей уделяют гораздо больше внимания. Притом тиражи у ее авторов сильно меньше. Коммерчески это абсолютно поражающая меня закономерность. Возьмем, допустим, «средненького» жанрового автора, у которого тираж условно семь тысяч экземпляров. Ему часто говорят: «Ты там придумай что-нибудь сам, продай как-нибудь». А потом: «Что-то ты долго продаешь, полгода уже прошло!» А в «большой литературе» автору с тиражом две-три тысячи — с позиции жанровой прозы это просто ничто — говорят: «Мы все для тебя сделаем». Это ни в коем случае не критика, просто наблюдения. Inspiria для моих жанровых текстов многое сделала, и Киру Фролову, главреда «Черным-бело», и Катю Панченко я просто обожаю.
“
Но в нишевой литературе каждая книга — это событие, а в жанровой — просто еще один продукт на конвейере.
— Раз уж заговорили на эту тему... Ты в одном интервью сказала, что вся жанровая проза одинаковая. То есть янг-эдалт, которого именно в этом сегменте сейчас больше всего, получается, стал проклятьем для рынка?
— Это точно не проклятье. Если книги в таком объеме печатаются и поставляются на полки, значит, это кому-нибудь нужно, значит, звезды зажигают не зря, значит, люди хотят читать. Все время шутим, что у нас в Черногории на полках книжных Лев Толстой стоит рядом с Лией Арден. Но это не шутка!
— Настоящий стартер-пак современного русского читателя!
— Если мы говорим о русскоязычном рынке, проблема в том, что все делают как под копирку. Что-то новое, с одной стороны, сложно написать, с другой — сложно встроить куда-то и, как следствие, продать. Истории на стыке жанровой и интеллектуальной прозы, заметь, не в таком большом количестве печатают. Значит, нет в них и суперпотребности. Но, на мой взгляд, по-настоящему русскоязычной литературе не хватает новых имен в детективах и триллерах.
— А ведь правда! Я в последнее время из новичков ничего именно громкого даже не слышал. Сейчас точно не вспомню.
— Вот ко мне, как к литагенту, приходит автор с детективами. Я говорю: «В целом вариант у тебя раз или два. Выбирай, что нравится». Она говорит: «А если там отказали?» Мой ответ: «Значит, нет вариантов». То есть отдельные тексты появляются, но глобально это проблема. Нас как-то бросает в крайности: то густо, то пусто.
— Какая сейчас еще есть крайность?
— Автофикшен — второй янг-эдалт. Думаю, это естественный процесс, и все пройдет.
— Теперь хочу нас немного увести от темы рынка. Ты мечтаешь о какой-либо книжной премии?
— Букера хочу получить!
— О, все карты в руки! Был бы очень рад тебя там видеть.
— Вообще, у меня был период, когда я горела премиями. Но тогда не срослось. Когда я пришла с новым романом к Татьяне Соловьевой, то сказала ей, что хочу еще раз попробовать. Таня ответила: «Везде тебя отправлю».
— Ну, тогда все-таки в Букер?
— Букер — это если я буду писать по-английски, а сейчас я только-только знакомлюсь с зарубежным рынком. У меня нет потребности в премиях ради самих премий, но они могут открыть дорожки на новые рынки (российские не могут, если что). А с «Новыми горизонтами», где сейчас «Хозяйка Шварцвальда», так вообще случайно вышло. Если резюмировать: премий все еще хочется, но не так, как раньше.
— Жанровое прошлое может испортить автору премиальную карьеру?
— Как говорится, вот и проверим! Не знаю, я не собираюсь открещиваться от своего жанрового прошлого. Мне не стыдно за эти книги. Я до сих пор считаю, что «Когда запоют мертвецы» — это лучшее из написанного мною. И мне кажется, что, сколько бы внежанровой прозы ты ни написал, все равно массовый читатель сидит в жанре. Я сейчас читаю лекции, и ко мне приходят люди, которые говорят: «А вы что-нибудь еще вроде „Тролльего пика“ будете писать?» Сколько лет прошло! Поэтому понятия не имею, помешает ли это чему-то или нет. Мне, честно говоря, плевать. Тот же «Троллий пик» классный, легкий, тоже его люблю. Сейчас мы его еще отредактируем, переиздадим с новыми иллюстрациями. Будет красота!
— Как думаешь, аудитория, которая уже стала твоей постоянной и привыкла к текстам Уны, тепло примет Анастасию Максимову и ее «Детей»?
— Мне кажется, хорошо. У меня есть пул постоянных друзей-читателей, и они сказали, что «Дети» — лучшее из того, что я делала. Думаю, этот текст просто более обнаженный и болезненный. Аудитория «Пика» не восприняла, например, более взрослые вещи — «Мертвецов» и «Хозяйку». Эти два романа явно к нью-эдалту тяготеют. И вот та аудитория, которой эти книги понравились, наверное, неплохо примет «Детей». Это примерно те читатели, которые как раз говорили: «Ну когда уже реализм? Давай скорее, а то ни туда ни сюда».
— Вопрос, который вообще-то не очень прилично задавать, но я буду первым, так что сегодня мне можно! Как пришла задумка «Детей»? Потому что тема весьма специфичная. Потом еще отдельно об этом поговорим.
— Очень долго после «Хозяйки Шварцвальда» я маялась какими-то идеями. Хваталась то за черногорский фольклор, то еще за что-то, и везде мне было неуютно. Получилась очень длинная пауза. Однажды я разговаривала с подругой, и она спросила: «А что ты хочешь написать, вот чтобы яростно?» Сама она, кстати, не любит реализм. Я ей отвечаю: «Мечтаю написать книгу о сыне серийного маньяка-педофила». Мне очень интересно, что значит быть родственником преступника. «Дети» написаны в другом ключе, нежели мои предыдущие книги, такой почти поток сознания. Подруга сказала: «Это офигенно, пиши!» Вот именно тогда для меня загорелся зеленый свет, потому что человек, который не любит реализм, сказал, что писать надо.
— Получается, что реализм иногда сложнее сделать реальным, чем нечто фантастическое в широком смысле? Вот это поворот!
— В фэнтези больше законов и правил. Ты четко знаешь, как все должно работать. У нас с Машей Погребняк был интересный разговор о тру-крайме и о том, что родственники преступников по-разному справляются с таким грузом. Мы обсуждали, как вообще здоровому человеку осмыслить такое. Кажется, тут просто нет ответа.
“
А в жанровой прозе ты ответ обязан дать. Его с тебя трясут. Не важно, хочешь ты или нет: надо сказать, хорошо или плохо; показать, где белое, где черное. В реализме ответ может дать только сам читатель.
— Мы начали с твоих жанровых романов и поговорили о проблемах, собственно, современных жанров. Теперь перешли к «большой прозе», так что вопрос закономерный — у нее в российском сегменте сейчас есть проблемы? Или все шик-блеск?
— Она довольно однородная. Мы недавно говорили с французским литературным агентом, и она сказала ровно то же самое: «Ты понимаешь, что российская социальная проза — это то, что французская переживала тридцать лет назад?» Ее слова были конкретно об автофикшене. Мне же не хватает бойкой социальной прозы, микса жанра и большой литературы. Таких книг, которые посередине: где будет и увлекательный сюжет, и глубина. Не хватает текстов, где ты бы следил за всеми твистами, а не просто плыл по течению велеречивости авторского слога. Нужны ли такие авторы, как Арундати Рой с ее совершенно неповторимым языком? Нужны. Но что-то между — тоже. Чтобы читатель не говорил: «Я уже насладился тем, какой вы умный, а где сюжет?!»
— Ты до этого сказала о тру-крайме. Тебе не кажется, что сюжетов о маньяках и их родственниках в литературе сейчас избегают? Хотя что в сериалах, что в подкастах это очень популярная тема. Вспомнить хотя бы недавнего «Чикатило» с Нагиевым или незабвенного Леонида Каневского.
— Я много на эту тему думала. Так получилось, что сейчас примерно в одно время с моим романом выйдет какое-то количество книг про серийных маньяков. Писательское инфополе работает безошибочно. Просто в какой-то момент всех уколола эта тема. Получилось не сговариваясь, как говорится. Но есть два интересных момента. Во-первых, будем честны, серийные маньяки интересовали людей всегда. И тут я хочу подчеркнуть, что история детей маньяка не равна его собственной. Нет ничего менее интересного, чем копаться в голове серийного убийцы. У него там нет ничего, кроме импульса, который он не в состоянии подавить. Вечно хочется этот образ обыграть нестандартно, например сделать Ганнибала, который весь такой эстет и гурман: топит птичку в коньяке, работает психиатром. Будем честны: большинство маньяков родом из достаточно маргинализированных кругов. Открываешь новостную ленту и видишь: какие-нибудь очередные алкоголики убили своего товарища обрезком водопроводной трубы и съели. И даже не замочили его в коньяке.
Есть другая категория — это не маргинализированные маньяки, а те, у которых есть нормальные семьи. Тот же, например, ангарский маньяк. Его жена говорила, что даже не подозревала о проблемах мужа, что была уверена, что муж у нее идеальный. Но «Дети в гараже моего папы» — история не про маньяка, а именно про человека, внутри которого рухнули все опоры, человек, потерявший родителя.
— При этом, однако, отец Егора — не просто серийный маньяк, он еще и педофил. Это не делает книгу еще более запретным плодом? Острая тема.
— С «Амазона», например, убрали все книги, где вообще есть какое-либо упоминание педофилии. Очень боятся этих тем на зарубежном рынке. Зарубежный литературный агент отказала мне в репрезентации романа. Прочитала, сказала: «Замечательная книга, но не возьму, потому что ничего на тему насилия над детьми европейский рынок сейчас вообще не приемлет». Но мне было важно, чтобы в романе тема педофилии обязательно присутствовала. Чтобы никак невозможно было отца Егора оправдать. Плюс, насилуй он женщин, особенно проституированных женщин, вряд ли бы его поймали спустя столько лет, если только по чистой случайности, об этом еще Саша Сулим писала.
Педофилия — крайне сложная тема. Мы осознаем всю важность того, что ее надо освещать, но это требует большой аккуратности. Притом этого хватает и в России, и за рубежом. «Альпина.Проза» — очень смелое издательство, раз взяли мой роман. И это круто.
— Я тут могу только согласиться, что тема невероятно острая. Нужны ли нам тогда trigger warning в начале книги? Недавно в Popcorn Books вышел роман «Чудо, тайна и авторитет», тоже на тему педофилии. И trigger warning там принципиально сделали.
— Я не против. Это определенная честность по отношению к читателю. Но у меня проще. Аннотацию разворачиваешь — и видишь: «Серийный маньяк, насилующий детей». Этого уже достаточно. Но я всегда, например, предупреждаю, что в этой книге нет никакой графики. Мы не увидим насилия над детьми в тексте. Фокальный персонаж Егор не был свидетелем отцовский преступлений, так что никакого трешака и жести. Хотя некоторые сказали, что вообще не могут об этом читать. Я уважаю их решение. У меня тоже достаточно таких тем. Так что, повторюсь, я не возражаю против trigger warning. Хотя иногда мне кажется, что с этой бережностью к читателю мы как будто его ватой обкладываем.
— Я тебе исходя из этого задам вопрос. Табуированность тех или иных тем в 2024 году — это вообще норма или исключение из правил? Сейчас таких тем просто, на мой взгляд, чересчур много.
— Скажу так: я никогда не буду работать с автором, который оправдывает или поддерживает ценности, которые мне не близки, которые для меня — табу. Я отказывала очень хорошо написанным текстам потому, что авторы явно в другом лагере. Но это не значит, что другие книги плохо написаны или не издадутся.
— А не слишком ли сильно писатели стали сейчас беречь читателя?
— Лично я люблю, чтобы книга била прямо наотмашь. Все романы, которые меня шокируют, — это те, после которых я по три дня хожу просто в состоянии полного офигевания. Помню, что меня довел до этого рассказ Сорокина «Настя», где съедают девушку. При этом я помню, что не могла оторваться! Поэтому у меня в этом вопросе две совершенно противоречащих позиции. С одной стороны, здорово, что мы стали как-то бережнее относиться к читателю и теперь не обнаружим посреди книги, как у мальчика в бассейне кишка вываливается, как в одном из рассказов Паланика. С другой стороны, за этой бережностью мы потеряли драйв литературы — так, чтобы тебя размазало и ты долго не мог прийти в себя. Это касается всех жанров. Возьмем любовный роман, например — хоп-хоп, всю токсичность убрали, все замазали, герой сто раз спросил у героини согласие на секс. Из-за этого уходит ударная волна литературы. С другой стороны, будем честны, хардкора сейчас многовато и без того. Вот и говорю, у меня все противоречиво: я и за бережность, и за хардкор. Не знаю, на какой стульчик сесть.
— И вновь мы вернулись к тем самым стульям! А не эта ли чрезмерная бережность ведет к появлению cozy-текстов — максимально комфортных и безопасных? Не теряет ли при этом литература свой импульс, благодаря которому она может поменять если не мир, то отдельно взятого человека? Или она никогда этого и не делала в принципе?
— Нет, делала. Давай начнем с cozy. Когда ты его читаешь, очевидно, что никому голову не отрежут, в нем есть необходимая предсказуемость. Другое дело — когда берешься за дарк-фэнтези, и оно тоже супермягонькое, ничего жесткого там не происходит. Помню, Стивен Кинг писал, что его много лет обвиняли в убийстве собаки в кадре. И у него на это был прекрасный ответ: «Ребята, это вымышленная собака. Я никогда в жизни не убивал собак».
“
В литературе сейчас расставлено слишком много предупреждающих знаков, а хочется мчаться по скоростному шоссе, волосы назад, и не знать, что ждет за поворотом. По литературному шоссе, конечно! На настоящем все же лучше знать.
— Давай вернемся к «Детям в гараже моего папы». Мне кажется, одна из главных изюминок романа — это оптика Егора. Герой физически и психологически растет, и на протяжении текста из-за этого меняется стилистика, манера повествования. Насколько трудно было на эту оптику настраиваться? Шестнадцатилетний подросток — это ведь непросто во всех смыслах.
— Главный вопрос, которым я задавалась: сделать главного героя мальчиком или девочкой? С одной стороны, если бы это была девочка, то у нее было бы абсолютно другое восприятие событий. Поэтому в тексте появляется Ленка, сестра Егора. Мне нужно было, чтобы главному герою сломали жизнь. Девочка, на мой взгляд, собралась бы сильно быстрее, к тридцати годам бы все пережила, проработала папу, взяла бы себя в руки и стала бы жить дальше.
— Тут есть, как мне кажется, еще один аспект: поскольку герой все же остался парнем, отец для него — это подсознательный авторитет, важная родительская фигура. Поэтому правда о нем ранит сильнее. Я прав?
— Это тоже было важно! У девочки должны быть другие отношения с отцом. Мне не хотелось в эту мутную сторону уходить. Хотя по тексту рассыпаны намеки, детальки, о которых Егор не задумывается. Он переживает собственные глубинные проблемы. Мне нужен был персонаж, который копается внутри себя, а у девочки фокус вовне. Ленка заботится об отце, о матери, о Егоре, о своем парне, о собачке, о ком угодно! А Егор — мальчик, к тому же подросток, и он говорит себе: я имею право расклеиться. Мальчики, мне кажется, такие вещи сильнее переживают.
— Исходя из этого, ты бы сказала, что «Дети» — отчасти психологический триллер, где основное действие происходит скорее внутри героя, чем вовне?
— Мне нравится, как это звучит! В последнее время я вообще большой фанат триллеров. С чем бы мне хотелось по-настоящему как-то поэкспериментировать, так это как раз с ними. Но мне кажется, что для этого жанра «Дети» нудноваты: там много самокопания и мало сюжетных поворотов. Но давай всем говорить, что это триллер!
— Давай завершим цитатой из книги. В начале романа Егор рассуждает, что «в наше время могут повязать за что угодно». Как в непростые времена говорить о том, что болит? И как понять, о чем хочешь говорить?
— Есть четыре варианта. Первый — понять и принять правила игры и рискнуть. Окей, автор принимает, что идет по минному полю, берет на себя эти риски и готов, что в любой момент рванет. Второй — понять правила игры и идти в безопасное. Признаться себе: мне издаваться ценнее, чем писать кровью своего сердца, поэтому я мальчика поменяю на девочку, чтобы никто ничего не подумал. Идешь дорогой компромисса. Третий вариант — это тамиздат. В таком случае ты понимаешь, что тебя прочитает очень небольшое количество заинтересованных людей, и именно для них ты будешь творить. Четвертый — писать на другом языке, выходить на зарубежные рынки. Да, это тяжело, но никто и не обещал, что будет легко. А, ну и есть еще пятый — вообще не писать. Это самый болезненный выбор. И когда я в очередной раз слышу от автора, что, мол, у него была вообще другая история, но тут он замазал, тут себя отцензурировал, мне становится печально и больно. Тогда я думаю: может, лучше вообще не писать, чем плясать под такую дудку? Ведь в итоге получается совершенно кастрированная книга. Вовсе не о том, о чем автор хотел сказать. Но опять же — история идет по кругу. Немало людей через это проходило. И каждый справлялся по-своему.
Фото на обложке: из личного архива Анастасии Максимовой
войдите или зарегистрируйтесь