Темное зеркало материнства

• Элена Ферранте. Незнакомая дочь / пер. с итал. Е Тарусиной. — М.: АСТ: CORPUS, 2020. — 192 с.

Эту и другие упомянутые в наших публикациях книги можно приобрести с доставкой в независимых магазинах (ищите ближайший к вам на карте) или заказать на сайте издательства, поддержав тем самым переживающий сейчас трудный момент книжный бизнес.

«Незнакомая дочь» — последний из романов Элены Ферранте, написанных до принесшего ей известность «Неаполитанского квартета», и как и в книгах «Навязчивая любовь» и «Дни одиночества», в этом произведении писательница исследует сложные отношения между матерью и дочерью. Еще до всемирного успеха тетралогии Ферранте поразила критиков и читателей нестандартным изображением материнства, лишенным всяческой идеализации: в ее книгах это темная древняя сила, которая медленно уничтожает женщину.

Главная героиня романа Леда — сорокасемилетняя преподавательница английской литературы в Университете Флоренции; после того как ее взрослые дочери уехали жить в Канаду к отцу, который давно ушел из семьи, она наконец чувствует себя свободной, потому что ей больше не нужно посвящать себя детям. Во время каникул Леда отправляется на море и на пляже знакомится с молодой женщиной Ниной и ее трехлетней дочкой Эленой — их отношения кажутся героине идеальной моделью материнства, которую она сама не смогла воплотить.

Женские персонажи Ферранте постоянно примеряют на себя роли то матери, то дочери. В «Незнакомой дочери» эта игра отражений становится еще запутанней, так как появляется новая «героиня» — кукла Элены, которую девочка всегда носит с собой. Кукла воплощает разные грани материнства: играющая с ней дочь становится мамой, а мать, поглощенная жизнью своего ребенка, превращается в куклу дочери, в безжизненный предмет без чувств и мыслей (не случайно прозвища игрушки — Нани, Нена — похожи на искаженное имя Нина). Леда узнает себя в этой маме-кукле: когда-то она бросила семью, чтобы заниматься научной карьерой, строить отношения, быть собой, но спустя три года вернулась и полностью растворилась в жизни дочерей.

Леда была уверена, что с отъездом Марты и Бьянки ей удалось освободиться из пут материнства, но отношениями с дочерями неотделимы от женского начала, и их невозможно вычеркнуть. Героиня совершает необъяснимый для нее самой поступок: она крадет куклу Элены и начинает ухаживать за ней, как за дочкой, отмывает от грязи и покупает одежду; при этом она скрывает все от Нины и не отдает куклу, зная, что девочка в отчаянии. Между тем именно Нина, кажется, может стать еще одной «приемной дочерью» Леды (по возрасту, кстати, она ровесница ее детей). Счастливое материнство Нины оказалось иллюзией: она ушла из университета, родила дочь, вышла замуж, но эта жизнь ей невыносима; Леда кажется ей идеальной женщиной — сильной, независимой, образованной, и она просит у нее помощи. Но когда героиня все-таки возвращает Нине куклу, та приходит в ярость, а Леда называет себя «матерью-извращенкой». В ее словах слышится отчаяние от того, что нельзя быть «нормальной»: как можно любить своих дочерей и при этом не терять себя, не приносить в жертву?

Темная сторона материнства выражается в деформации женского тела. Роман полон гротескных образов беременности: это и золовка Нины Розария со своим выпирающим, как купол, брюхом, и «ожидающая ребенка» кукла, чей живот Элена набила морской водой, песком и грязью. Плюющаяся мутной жижей Нани напоминает Леде о ее второй беременности, обернувшейся настоящим кошмаром, тогда как во время первой она сумела остаться красивой, элегантной и счастливой.

Тело женщины проделывает множество разных дел: трудится, куда-то стремится, учится, выдумывает, изобретает, утомляется; груди тяжелеют, половые губы разбухают, плоть пульсирует вокруг новой жизни, и да, это твоя жизнь, однако сосредоточена она в особом месте, и она толкается, поворачивается, живет в твоем животе, радостная и тяжелая, дарящая наслаждение своей прожорливостью — и вместе с тем отвратительная, как присосавшееся к вене ядовитое насекомое.

В книге повторяется слово «отвращение»: Леде неприятно все то, что напоминает о животной природе (и она начинает сомневаться в идеализированных отношениях Нины и Элены, когда обращает внимание на изъяны их внешности). Ей противны подгнившие фрукты на столе и цикада на подушке, обнаруженные героиней в ее первый день на море, и червяк, застрявший во рту у куклы. Такую же реакцию у нее вызывает Неаполь, ее родной город, откуда она с юности мечтала сбежать.

Неаполь казался мне волной, которая вот-вот захлестнет меня. Я не верила, что в этом городе возможны другие способы существования, кроме тех, к которым я привыкла с детства, — без жестокости, ленивой чувственности, подслащенной грубости, жалкого, тупого упорства в защите собственной деградации. Я даже не искала эти способы ни в прошлом, ни в возможном будущем. Я просто ушла: так человек, обжегшись и вопя от боли, отрывает обгоревшую кожу, думая, что вместе с ней оторвет и сам ожог.

Как и многие героини Ферранте, Леда, даже покинув город, не может оборвать с ним нутряную связь: Неаполь — это воплощение патриархального уклада. Героиня старалась быть не такой, как ее бабушка и мать, как «целая вереница безмолвных озлобленных женщин», но когда материнство высасывало из нее жизнь, она чувствовала, что снова скатывалась в тот «темный колодец». Неотъемлемая часть этого мира — неаполитанский диалект, от которого Леда старательно очистила свою речь. Это язык необузданных страстей, всего темного, грубого и жестокого; на нем в детстве кричала ее мать, на нем шумно болтает неаполитанское семейство мужа Нины.

В «Незнакомой дочери» встречается один ключевой для Ферранте концепт frantumaglia — это слово переведено на русский как «раздрай». Во время разговора с Ниной Леда, описывая свое состояние во время трехлетнего «побега» от дочерей, вспоминает это диалектное слово, унаследованное от матери. В сборнике под заглавием La frantumaglia, куда вошла деловая и личная переписка Ферранте, писательница подробно рассказывает об этом выражении: так ее мать называла внезапно охватывавшее ее беспокойство, похожее на депрессию.

Русский аналог, к сожалению, не передает важного оттенка, заложенного в слове: корень можно перевести как «черепки», «обломки» (не случайно Леда говорит, что она «как будто вся распалась на мелкие кусочки, и эти кусочки радостно разлетелись в разные стороны»). Героини Ферранте «разбиваются», проживая конфликт своего женского и материнского начала, но в конце концов обретают себя, принимают свой опыт. И когда Леда в финале говорит: «Я умерла, но мне хорошо» — это означает, что угасла лишь одна ее часть, а другая — родилась заново.