Путешествие читающей души

• С. Гедройц. Полное собрание рецензий. — СПб.: «Симпозиум», 2019. — 744 с.

Нет, слегка лукавит все же создатель проекта «С. Гедройц», литературовед Самуил Аронович Лурье (1942 — 2015), в завершающем книгу интервью, которое, словно финал «Героя нашего времени», проливает свет на их гетеронимические отношения. И только отчасти прав в словах об отстранении от своего критического амплуа:

Заядлый критик — по крайней мере, так утверждают заядлые критики — должен быть тактиком, стратегом, вести литературную войну, создавать полки, вербовать сторонников. Одних он поднимает на щит, других пытается растоптать...

Литературных войнушек он, может, и сторонится, и критика его 2002–2009 гг., вошедшая в это собрание сочинений, именно книжная, а не репутационная. Ни слова о расстановке сил в литпроцессе — ну разве что поругает за откровенно грязный антисемитизм почвенных клеветников из «Москвы» и «Нашего современника».

Зато с тактикой и стратегией у него все в порядке. И сторонников вербует еще как — меня, например, давно взял в плен как своего «заядлого» читателя, не в последнюю очередь стилистической виртуозностью: «Бумага такая белая, гладкая, сдобная — точно шея у гоголевской попадьи» (о журнале «Колокол»; это же уметь надо). И в случае с самыми удачными книгами не скупится на эпитеты — не совсем уж растекаясь медом в духе комплиментарных отзывов Льва Данилкина, о котором пишет с благодарностью, но умело манипулируя читательским сознанием:

...[книжка] стала событием в истории русской прозы. На мой, разумеется, взгляд. Личный. С которым вы, боюсь, не согласитесь. То есть когда прочитаете — скажете еще и не то, а рецензент (С. Гедройц. — Б. К.) бессилен. Все против него: жанр неописуемый, лексика ненормативная. Да и подзабыли мы все, что такое искусство слова и какая от него бывает радость...

Несмотря на множество сокрушенных оговорок, которыми Гедройц сопровождает свое высказывание, маячки расставлены умело: «событием в истории русской прозы», «жанр неописуемый», «подзабытое искусство слова» — как мастер не только критической методологии, но и аранжировки высказывания, он прекрасно знает цену собственному авторитету и умеет направить восприятие читателя в нужную сторону (не будучи авторитарным, а возможно, и сознательно не будучи таковым — доверяешь в его случае скорее самоумаляющей непринужденности). И — о боги! — оставляет ради описания достоинств того, что действительно достойно, даже свою въедливую — и въевшуюся в его интонацию — иронию, о которой хочется иногда сказать по-некрасовски: «Я не люблю иронии твоей».

И — не в последнюю очередь благодаря иронии — умеет легким штрихом передать отношение к книге с первого абзаца. А иногда умеет завершить снисходительную вроде бы, но лишенную высокомерия рецензию таким финалом, что создается впечатление полной справедливости, — убил разом трех зайцев, но писателя пощадил: и не скатился в порицание клише массовой культуры, и отметил серьезный уровень в рамках жанра, и помог читателю определиться с отношением к книге таким шутливым пассажем:

Мораль — ужасный век, ужасные сердца. Но у читателя остается — рассудку вопреки — надежда, что Маша пошлет подальше свое ЦРУ, останется в России, на исторической родине, и будет счастлива с майором Арсеньевым. У которого, помните, не зря же пересыхало во рту и горели уши.

Снобизмом по отношению к массовой культуре здесь и не пахнет — и Гедройц специально оговаривает в рецензии свою беспристрастность, не чуждаясь сдержанных похвал в адрес Дашковой. По отношению же к представителю низовой литературы (Гедройц не уравнивает ее с детективной, и правильно делает) обозреватель куда более жёсток — но вновь без высокомерия или порицающего снобизма:

На последней странице обложки — естественно, портрет автора. И сказано, что г-жа Полякова некогда была скромной воспитательницей детского сада, но впоследствии жизнь ее (или ей?) удалась. «Теперь имя Татьяны Поляковой знает вся страна!». По-моему, это и вправду большая удача. Это просто классно, что г-жа Полякова больше не работает в детском саду.

Сам факт обсуждения таких книг — например, Татьяны Поляковой, может быть понятен только в социологическом контексте, и потому довольно неочевиден для критики, — но вызывает уважение, во-первых, отделение зерен от плевел (а конкретнее говоря, прозы, каковой являются хорошо написанные романы Полины Дашковой, от второсортной беллетристики), а во-вторых, сам игровой метод, дополнительно подчеркивающий непринужденность выбора. В этот свод рецензий, не рассчитанный, скажем, на увеличение коммерческого успеха обозреваемых книг (тогда выбор бы определялся продукцией издательств) или на обслуживание определенного сегмента (тогда он определялся бы корпоративной этикой), могут попасть обзоры и откровенной лабуды, и вполне, как выражаются те же социологи, релевантных изданий.

Тут нельзя не сказать о двух проблемах: одна касается критического жанра вообще, другая — собственно этой книги.

О первой упомянем кратко: чувство архаичности опубликованного в этой книге и исчезновения жанра настигает нас не только потому, что так ярко, как Гедройц, в современной критике больше никто не пишет, — но и потому, что из культуры уходит фигура эксперта. Профессионала, внимательно следящего не только за своим сегментом, но за обширным диапазоном книжной продукции, и оценивающего всех сестер по серьгам. Может показаться, что, не заверши Лурье проект по собственной воле, его Гедройц был бы отличным блогером. Но, как сказал однажды Виктор Боков своей ученице Ларисе Васильевой в ответ на вопрос, почему ее стихи не стали песнями: «В них не хватает пошлости». Здесь можно провести подобную же аналогию. Культура, как ее ни понимай, объективно не располагает к появлению такого проекта, как «С. Гедройц», — для подтверждения этого тезиса понадобился бы более подробный разговор о состоянии критики и особенностях, налагаемых соцсетями, но ограничимся этой констатацией.

Вторая проблема — размывание целевой аудитории, неизбежное при эклектичной широте читательского диапазона. Издание благодаря разношерстице получилось даже несколько избыточным, если отбросить в сторону мемуарно-составительские благородные задачи, такие, как закрепление в культурном настоящем максимально подробного свода одного из лучших книжных обозревателей постсоветского времени. Но, в самом деле, кому придет в голову читать это пестрое собрание рецензий подряд, да и какова целевая функция подобного чтения? (Впрочем — возвращаясь к началу предыдущего абзаца — книгу можно воспринимать как увлекательное путешествие по книжному «кладбищу», субъективный, но вполне репрезентативный путеводитель по современной литературе начала 2000-х. А можно читать ради стиля, открывая ее наугад. Вот ради чего читать этот свод и правда странно — ради поиска и чтения рецензируемых книг, многие из которых ушли в небытие или, как язвит он о Пересе-Реверте, «имеют успех в текущем отопительном сезоне», поэтому рекомендательная функция здесь сомнительна. Не сомнительна она в случае публикации быстрого отзыва — и потому в рубрике «Печатный двор» журнала «Звезда», разумеется, место рецензий было более адекватным, чем в большом собрании). Эту особенность собственной обозревательской методологии — случайность выбора — он, все с тем же присущим ему пафосом критического самоумаления, отмечает в завершающем книгу интервью:

Большинство отрецензированных Гедройцем книг давно ушло в макулатуру. Читателю важна не оценка, а удачная цитата. Гедройц — веселый писатель, не то что Лурье...

Здесь автор правдив только в том, что касается «веселого писателя», но не «оценки», — говорили же мы выше о легком спекулировании на собственном авторитете по отношению к аудитории. Читать все это и правда интересно — и редкое в нынешней критической традиции остроумие не в последнюю очередь делает это чтение таким увлекательным. В самом деле, лучше, чем он сам о Быкове, о Гедройце не скажешь: «Он у нас оригинален, ибо весел взаправду».

Что до структуры, то при внимательном чтении подряд композиционный замысел все же заметен. За рецензией о современной поэзии «Дело вкуса» Игоря Шайтанова следует такое обезоруживающее признание в начале отзыва о собрании сочинений Сергея Петрова: «А вот я про стихи говорить, как известно, не умею. Но не восславить эту книгу — совсем себя не уважать...» — с характерным для Гедройца снижением критического пафоса. Читатель, впрочем, ранее имел возможность убедиться, что умеет, еще как умеет — и тонко чувствует ее материю:

А между тем — писать про поэзию... Само словосочетание выдает абсурдность подобной затеи: с таким же успехом про поэзию можно сверлить или паять. В мире, скажем, двухмерном невозможно сделать что-либо разумное с объектом из мира, допустим, трех измерений. См. роман «Приглашение на казнь». Да и без метафор: поэзия — самая высокоорганизованная форма речи, не так ли? Стало быть, речь, организованная ниже, не в силах ее догнать. Молчи, квадрат, о кубе, растение — о животном; не помышляй, камень, о дожде.

Именно такого признания, объясняющего мое нежелание в последнее время писать о поэзии, мне не хватало, — и было бы странно, если бы это признание не было сопровождено вполне «земной» оговоркой («С другой стороны, все-таки речь; то есть по определению человеческая; то есть нашему пониманию безусловно доступна. Трудность только в том, чтобы это понимание выразить...»). А потому переклички между рецензиями превращают этот свод в увлекательное путешествие читающей души. Путешествие книжника, выше всего ставящего книжную культуру, — и само это превалирование литературы в системе ценностей трогает как очаровательный, но все же сущностно необходимый атавизм.