Возвращение к человечности

• Сергей Гандлевский. Счастливая ошибка: стихи и эссе о стихах. — М.: Издательство АСТ: Coprus, 2019. — 256 с.

В своих эссе, cоставляющих скромные пять процентов от объема избранного и охватывающих период с 1997 по 2017 год, Сергей Гандлевский не склонен преувеличивать значение поэзии — трезво оценивая ее ненужность для масс и подчеркивая атавистичность самого занятия:

Думаю, что не сильно ошибусь, если предположу, что подавляющее большинство людей прекрасно обходятся без поэзии. И это по-человечески не говорит о них ни хорошо, ни плохо: они просто не получают от стихов удовольствия.

В этой мысли, как и в других, Гандлевский удивительно последователен — все новейшие полемики о «поэзии как исследовании», дискуссии вокруг учебника «Поэзия», перепалки авангардистов с традиционалистами его не касаются: «Что-то такое представляет собой поэзия в сложившемся за два столетия понимании». Вопрос о том, «кто эти ’’мы’’», для консерватора не стоит; при этом цитаты из Тютчева и Баратынского могут соседствовать с Чичибабиным и Леонидом Виноградовым, новейшую же лирику поэт словно демонстративно обходит, — как и его ближайший коллега, Михаил Айзенберг, отстраняясь от роли критика и, очевидно, видя в этом что-то неорганичное по отношению к выбранному способу высказывания.

Еще один — и важный — «полюс самоумаления» (если к таковому можно отнести сознательное избегание критической оценочности) для Гандлевского — сознаваемая им информативная бесполезность поэзии. Вместо нее читатель, по его мысли, получает при чтении поэзии другого рода «информацию» — возможность «на время стать достоянием души другого человека», «имитацию репортажа о переживании»; последнему противопоставляются стихи как унылая «литература», которая «вовсе не в тягость себе самой». Здесь особенно хочется разобраться с авторской терминологией. Разумеется, вопрос об «информации» по отношению к поэзии не столь однозначен, с чем, думаю, не поспорил бы и Гандлевский, — и информативная плотность, знакомая нам по статье Лотмана «Природа поэзии», может вовсе не противоречить отсутствию информативности в привычном понимании — тому отсутствию, что свойственно особого рода стиховому переживанию, вознесенному над повседневностью. Однако царапает здесь уже само слово «имитация» — в сочетании с предписанностью рецепта для того, что сложно поддаётся всякого рода предписаниям. И то, что кажется на первый взгляд «литературой», противопоставленной тому самому «репортажу о переживании», способно быть воплощением переживания не менее подлинного, — но стихи при этом могут основываться, например, на сложных культурных реминисценциях. Отчего-то кажется, что взятое за основу Гандлевским противопоставление ограничивает картину поэзии лирическим репертуаром, который можно назвать «постакмеистическим», — и есть острое чувство, что, к примеру, поэзия Ольги Седаковой или Ивана Жданова будет автору этой эссеистики не близка. Подобный «репортаж» ближе к «биографичности», «житейской оправданности» — при том, что лучшие стихи Гандлевского на это описание совершенно не походят: поэзия в них — преображенная страсть, и именно слов о «преображении» мне не хватило среди, по сути, бесспорных (и оттого особо располагающих к спору) тезисов.

Вернуть лирической речи, изначально противоестественной, интонацию живой человечности, совместить эти два словно бы не пересекающихся начала, — задача, объединяющая Гандлевского-лирика и Гандлевского-эссеиста: в своих последних стихах он не чурается обсценной лексики и во всех — духа живой физиологии (на мой взгляд, иногда переступая при этом грань хорошего вкуса: «Очень важно дружить и влюбляться, / от волнения много курить, / по возможности совокупляться / и букеты собакам дарить!» — читая такие строки, думаешь, что слово «имитация» при словах «репортаж о переживании» здесь обретает негативную окраску). Разница между «нотными знаками устной речи, естественной, как вдох и выдох», и «принадлежностью письменной культуре» для него (и для автора этой рецензии — ценящего последнее ничуть не меньше и считающего пресловутую мнемоническую функцию поэзии не более важной, нежели способность удивлять) располагается на «бескрайних просторах вкусовщины», но симпатии Гандлевского явно на стороне первого — поэзии, похожей на «устную речь». Столь прямая связь между интонацией «искреннего сопереживания» и собственно сопереживанием, на мой взгляд, не столь очевидна, — и перед глазами примеры, когда стремление быть понятым то и дело приводит к милым, но искренним стихам неважнецкого уровня (впрочем, вредно это стремление ровно в той степени, в какой искусству вредна любая сознательная установка, кроме установки на честность и на создание шедевра). Говоря «...В нас теплятся какие-то глубоко личные импульсы — назовем их для простоты ’’духовной жизнью’’, — нам хочется высказаться, мы открываем рот — а вместо нас и за нас говорит литература», Гандлевский недооценивает глубинную роль интертекста и межтекстового импульса, при котором сплав чужого слова и собственного эстетического переживания может рождать уникальную интонацию. Есть ощущение, что апология «устной поэзии» касается в первую очередь самого Гандлевского и обороны им своей территории — стихов большого поэта, действительно запоминающихся, разошедшихся на афоризмы, ставших плотью и кровью многих и многих читателей, — но, увы (или к счастью), не единственных на фоне множества стилевых манер.

Гандлевский по природе своей — поэт немногословный, мысли его произносятся словно нехотя, словно по принуждению, с как бы разумеющейся, разве что не вербализованной, ссылкой на очевидность: «На вопрос „хочешь почитать хороших стихов нового автора?“ я скажу „да“ скорей из вежливости, как если бы мне кто-нибудь сказал: „а хочешь познакомиться с хорошим человеком?“ Мой дружеский круг, равно как и круг любимых стихов, уже вполне укомплектован, и у меня нет потребности в новых хороших людях и стихах. <...> Возьмем шире: меня вообще новое в жизни слабо интересует. Я хочу, чтобы все оставалось как есть. Мне не в тягость и даже в радость рутина моей жизни: семья, круг друзей, чтение, пописывание, поездки на дачу, прогулки с собакой и т.п. Наверное, это — старение...» (из интервью Варваре Бабицкой). К корпусу его поэтических текстов что-то прибавить уже сложно, вот и эссеистика не чужда самоповторов: в двух эссе цитируется одна и та же строфа Тютчева о «природе-сфинксе», явно занимающая поэта, а мысли о поэзии как «сопереживании» в какой-то момент просто набивают оскомину. Новых рассуждений в этом контексте в ближайшее время ждать от него вряд ли придется — но тем ценнее существующие, дающие возможность соотнесения с практикой большого поэта, и практика, как это часто бывает, оказывается глубже и многослойнее.