Катя Капович. Про всю любовь, что на земле

Катя Капович родилась в Молдавии, училась на Урале, первую книгу стихов издала в Израиле, живет в Америке с 1992 года. Стихи публиковались в журналах «Воздух», «Арион», «Знамя», «Новый мир», «Звезда», «Волга» и др. В 2001 году за сборник английских стихов Gogol in Rome удостоена премии Библиотеки Конгресса США. Лауреат Русской премии 2013 года в номинации «Малая проза». Живет в Кембридже, работает редактором англоязычного поэтического ежегодника Fulcrum, преподает литературу и ведет мастер-классы.

Тексты публикуются в авторской редакции.

 

***
Мы уедем туда, где ни капли тоски,
где бегут палисады наперегонки
голубую свою эстафету
и забрасывают в синеву рыбаки
наудачу свои золотые крючки
с нависающего парапета.

Голый воздух прозрачен, как горный хрусталь,
дети с берега смотрят в свободную даль,
они вырастут, станут большими,
уплывут в синеву по высокой реке,
на уме у них, Господи, на языке
навсегда ее длинное имя.

Наше судно проносится по облакам,
по высокому небу, по летним холмам,
машут ветками вечные вязы,
машут удочками рыбаки над рекой,
и мы тоже на палубе машем рукой:
до свиданья, до синего часа.

***
Я любила тебя четверть века назад,
где мы счастливы были с окном в бездорожье,
за простые, живые слова невпопад
гуталинною ночью с дождливою дрожью.

Иногда вспоминая твою красоту,
выхожу в темный двор с фонарей эстафетой
и куда-то бессмысленно долго иду
со своей непогашенною сигаретой.

Ну, подумаешь, что четверть века долой,
если нас обступает все та же природа,
на холме колокольня летит над землей,
все не может никак долететь к небосводу.

***
Над фанерной планкой со стамеской
тихо наклоняется отец,
ветер надувает занавеску
с рядом металлических колец.

На материи густою сетью
тянутся по небу облака,
все уже спокойно в ясном свете,
навсегда, бессмертно, на века.

Там стоят два клена в карауле,
зеленеет скатерти сукно,
средь гостиной дочь сидит на стуле,
смотрит в бесконечное окно.

Вспыхивает солнце в токах пыли,
совершенно летний, скучный вид,
папа, тихо спи в своей могиле,
занавеска прочь не улетит.

***
Темный день не пропускает звук
в одомашненный усталый слух,
не дает со стенами проститься,
не позволит выйти за порог
на сухой листвы переполох
на пустой, холодной черепице.

Осенью в запасе в рукаве
изморось на вянущей траве
там, где пробегающие шпалы.
Посидеть бы только за столом
и вписаться в темноту углом,
потому что света мало, мало.

***
Вот уходит любовь,
все уносит с собой,
вдоль пустынных дворов
не окликнешь «постой».
Вдоль дворов голубых
с красной розой ветров,
все деля на двоих,
кроме этих шагов.
Темной улицей вниз
обрывается наст,
так, кончается жизнь,
если нету в ней нас.
Где сквозь синюю ночь
по дороге прямой
мчится скорая — в точь
белый ангел с трубой.

***
В снегу тропинка замурована,
легко поскрипывает наст,
и, странным стилем очарована,
читаю «Подвиг» в пятый раз.

Страницы вскользь переворачиваю
до синей лунной полыньи
и все надежды не утрачиваю,
что будут счастливы они.

К такому счастье это сводится
бессмысленному пустяку,
студент из Англии воротится,
в дверях склонится к косяку.

Она глаза поднимет наскоро,
пройдут отчаянье и мрак
и не понадобятся автору
Россия, полночь и овраг.

***
Много времени жизнь не займет,
только что-то поставит на вид,
только юность червонец займет,
в приоткрытую дверь проскользит.

Вниз по лестнице в уличный снег
мимо мусорных баков в кустах
молодой, молодой человек,
прочитавший и «Крым», и «Гулаг».

Ножкой топ и по матушке — еб.
через два института — а чтоб,
через дней перетертый подзол,
через парк, где торчит дискобол.

Через две проходные и двор,
через синий дежурный контроль,
через осени красный ковер,
просыхающий твой алкоголь.

Через это мы тоже прошли —
и «Что делать» и «Кто виноват?»
Октябри, ноябри, феврали,
в луже палые листья лежат.

***
В часы спокойного отчаянья, в часы предельного покоя
я медленно брожу по городу, стою подолгу у аптеки,
летят листочки над асфальтом, летят листочки над землею,
и что загадкою казалось, мне чуть понятней в человеке.

Мужчина на пустой парковке на перекрестке длинных улиц,
он говорит, смеется в трубку, трет комариные укусы
и тень его руками машет, невыразительный уродец
за ним всю жизнь по следу бродит, и вот сейчас они сольются.

А через миг рванет машина в глухие городские дебри,
пройдут усталою походкой влюбленные к скамейкам парка,
мигают светофоры желтые, листочки падают на землю,
идет прохожий вдоль ограды, ему ни холодно ни жарко.

***
Что горит, сияет по краям
между невысокими домами,
а вот ничего такого там
под натянутыми проводами.

Просто много-много лет подряд,
взглядом пробежав по парапету,
принимаю маленький закат
в пустоте за чистую монету.

И бегом навылет через сквер,
чтобы восстанавливать у края
прямо с места этого в карьер
то, что там горит, не догорая.

***
Разгорится на конфорке газ,
вечной памяти цветок алеет,
прямо, как живой, глядит на нас
Венедикт Василич Ерофеев.

По стране дешевого угля
бродят огоньки такого рода,
надо здесь родиться навсегда,
чтоб понять предельную свободу.

Чтобы параллельно здесь и там
в совершенно этом мире гадском
верить перелетным облакам,
человек тут градусом обласкан.

И еще на кухне водку пьет,
запрокинув ледяное донце,
подожди, дружок, сейчас пройдет,
разгорится маленькое солнце.

Припадает к тайне бытия,
пьет до дна, качаясь,
чуть со стула шаткого не падая туда...
Прочее, увы, литература.

***
Вот и мы, такие разумные: «Отключать надо их
от аппарата дыхания, потому что так жить неразумно»
Вот и я посетила больницу стариков овощных,
постояла в проходе, посмотрела на лица бездумно.

Приходящий старик у окошка сидел в уголке,
сам, как тень, а жена, меньше тени, лежала в кровати,
тихо капала капельница, и старик, обернувшись ко мне,
сам себе проворчал: что вы тут, понимаете,
молодежь? Ведь она всю войну на заводе,
ей вообще было только пятнадцать... Всю, сука, войну.
Ведь таких уже больше не делают в нашем народе.
Он ей, знаете, Фета читал, хоть она ни гу-гу.

«Истрепалися сосен мохнатые ветви от бури»...
и т.д. и т.п. Так, по-памяти, все до конца.
Тут чего говорить? Тут в почетном стоять карауле.
Капай, капельница. Капай, капельница.

***
Когда однажды наяву я жизнь переживу,
где проницают небеса корявую листву,
то на пороге тишины скажу простую речь
про всю любовь, что на земле мне выпало беречь.

С травы поднимется туман к высоким облакам,
потянется по небесам утиный караван,
потянется протяжный дым от невысоких крыш,
и я услышу голос твой: «Со встречею, малыш».

И ясно, ясно станет вдруг, что в мире нет разлук,
что все на свете навсегда среди речных излук,
от каменистых берегов до скошенных полос
и от рассвета до родных продымленных волос.

***
Кладут асфальт чумазые рабочие,
кипит смола в распаренном аду
и медленно пылает на обочине
большой костер, похожий на звезду.

Он светится над черными заплатами
и в синие уходит небеса,
разбрасывает огненные атомы
и освещает красные леса.

Так вдохновенье заживо накатывает
огромным металлическим катком,
что дух от удивления захватывает
мгновенно, неизбежно, целиком.

И мир уже не тот пейзаж малеваный,
а праздничный, багровый, золотой,
не потому ли, путник зачарованный,
стоишь, сраженный страшной красотой?

Хватило бы лирического пороха
бессмысленно на свете застывать,
ходить пешком по скошенному воздуху
и вечное в невечном узнавать.

Иллюстрация на обложке: Pascal Campion