Николай Васильев. Обнадеженной пропастью

Николай Васильев родился в Череповце в 1987 году. Учился в Москве, закончил Литературный институт в 2010-ом. После института жил в Санкт-Петербурге, Москве, Череповце, работал журналистом, курьером, продавцом, археологом. Сейчас живет в Москве. Стипендиат Форума молодых писателей в Липках 2014 года. Публиковался в журналах Homo Legens, «Нева», «Иные берега», «Литературная учеба», «Зарубежные задворки», в сборнике «Новые писатели» по итогам Форума молодых писателей 2014 года, в интернет-изданиях «Лиterraтура», «Полутона», «Сетевая словесность». Автор книги стихов «Выматывание бессмертной души», вышедшей в московском издательстве «Стеклограф» в 2017 году.

Текст публикуется в авторской редакции.
 

* * *
над центром областным пылает и синеет
и признается там, в себе, само себе,
что я не о семье, о цельности скорее,
и я не о любви — скорее, о судьбе

но узел центровой — из рваной пуповины,
свобода держит нас, а долг велит пустить,
и выкройки твои не слишком очевидны,
фундаментальный твой подвыподверт и стиль:

о север всех южан и всех скорбящих радость,
я оглянулся раз, не выпав из креста —
и счастие в глазах стояло, будто август,
на буфере, догнав столыпинский состав

* * *
посреди бела дня, словно Мги посреди или Тосно,
по каким-то делам у вещей имена еще те —
с интервалом в тритон электрички, да бедные сосны
грабят почву, а солнце их ставит спиной к пустоте

и дорога уходит на две разделенные дали,
как свои же черты преходя, заступая с концом,
из обоих, друг другу ничем не родных зазеркалий
в оба зеркала смотрит, решаясь, родное лицо

снег бодяжит весна, с каждым годом сомнительней кроет
неподъемную глушь, потому и объемы растут —
но и здесь ты не здесь ни родился, ни умер порою,
даже если родился и умер практически тут

есть у истины выбор, одной только ей и по праву,
меж законов своих просиять беззаконье одно —

чтоб в аду областном под мазутом и кровью канава
у апрельского неба рискнула спросить, кто оно

* * *
из троллейбуса сверкнет странный взгляд
сквозь бульвары на большую деревню:
чьи-то скулы, словно вилы, стоят
над ромашками, травой, над сиренью

и опять приостывает накал
солнца ноющей тупой длинной боли
и цветущая покуда тоска
дорастает как-то не до любови:

где бы ярости такой подзанять
(даровую нам должны, даровую) —
все на свете принимать и признать
как расплату, вашу мать, дорогую

* * *
погибло, предано и больше не дано,
пиши пропало —
с изнанки сердце твердо и черно,
где пригорело

как солнце — рану жгучую внутри —
и Ахеронку — море —
так затмевает мир на раз-два-три
четвертых горя

не мой то страх, и тело не мое,
и жизнь чужая
надтреснута, как длинное копье,
разжаленное жало

как зеркало темно, живо, криво —
Дон, разливаясь
не обо мне, и вот она права,
родная зависть

подруга кинет карты далеко,
чуть потакая
простой тоске, на кой ты есть такой —
а там такая

беда и муть захватывает дух,
что хватит смело
знать: с Господом не разругался в прах —
не знал с ним дела

привет мирам из детского двора,
где ровным пульсом —
за небесами синяя дыра
в разверзшемся цвету ее июльском

любой видал о нас специалист:
уперлись мы туда молниевидно,
где апокалипсис да чистый лист
одни и видно

* * *
один в деревне чувствует себя:
поел, прибрал и курит, на крыльце сев,
открытую в концовку декабря спокойно,
как в подветренное сердце

распоряжает ветер на полях,
блуждает дождь, пространство отмывая

он говорит: умри, не будь дурак —
кому-то, доведенному до края

он говорит и продолжает жить
по тишине, где все, уже не вечер,
и солнце, словно воронье, кружит
лесов по кругу, вспугнутое вечным

часы идут, не ведая того,
под ремешком скопившегося зуда
(что плоть его, душа и жизнь его
грядущему — как общая посуда)

* * *
сколько мы так продержимся лет, а не быть или нет,
вот конкретный вопрос, вот конкретный вопрос бесполезный —
ниоткуда почуять ответ, не на это ответ,
обнадеженной пропастью перед совсем уже бездной

где зыбучую хмурь прорежает былою жарой,
ветер темные чьи-то полощет глаза на просторе —
раз в обет человека выносит на берег жилой
переполненный ковш зачерпнувшего горечи моря

ты там встреть его с термосом и бутербродами, мы
не то слово сказать, каково без компасов и лоций
за наскальную логику звезд доцарапать из тьмы
неожиданней выход, чем зверь из ковша и колодца

* * *
так глубоко, что все с той поры —
по пунктирной вене изгнанья —
привокзальные помню дворы
и прожектор вокзальный

там, где сроду не пахло тобой,
где и быть-то тебя не должно быть —
пропасть детства взирает на мой
ностальгический опыт

и еще б я теперь не поэт,
если, столько скитаясь о доме,
понабрел на нешуточный свет
в приотверстом надломе —

между ними, похоже, всерьез,
посмотри-ка большими глазами —
лишь поехавшей крыши вопрос
между ними и нами —

смерть и ужас мелькают во мне
пристяжными вокруг коренного
огонька сигареты во тьме
единенья ночного

* * *
поутру, стоя рядом с каким-то, который не сел,
недосып, натощак, общий транспорт бегом на работу:
если ближе на шаг — это камера, кто бы ни съел
с потрохами на завтрак кого тут

не-не-не, я скажу этой глыбе, которую ты
называешь без отчества, признанный сыном полка ей —
да, по юности знал и любил, а созрел и остыл
я теперь и родства не алкаю

не-не-не, я скажу, гиблой жизни ты литинститут,
гармонический целораспад, псих со словом в кармане —
все мы чуждые дети не нашим отцам, в темноту
преткновения просранный камень

буратины, големы в кредит беспроцентный врагу,
из китайских лесов говорящая злостная мебель,
и у речи моей, как у жизни и дерева у,
два конца, под землей и на небе

я твоей неприязни субъект и взаимно никто,
это поза, да нет, это чувство, упертое рогом
в достоевскую стену: родное меж нами есть то,
что зачем-то позволены Богом

* * *
яблоко всплывает из Невы,
за спиной поют похабну песню —
с вами все понятно, что же вы,
утопитесь или лягте вместе

простывает и темнеет день,
но пока светло еще и странно,
что они — раздвоенная тень
холодов грядущих богоданных

не шутя уста мои глухи,
но бывает, вырвется случайно:
это жизнь и воля той руки,
за мою схватившейся над тайной

скоро осень, желтая гроза,
на черте тепла стоят, знакомы,
детские безумные глаза,
взлетные огни аэродрома

* * *
рядом с поездом жить не последняя вроде тоска
не смертельная вроде деревня
но чуть что, по столу, отзываясь, ползет стакан
целеустремленно и стремно

и от тусклой еды продирает порой глаза
взглядом в яму кастрюли ржавой,
как повсплывших везде фронтовых черепов из-за
кипяток земли дорожает

ярос чистый услышишь оттуда и ужас, и боль —
не людей, но несущие кости,
проклинают кого-то и нашу последнюю роль
инстинктивные разумы коих

со стыдом и проклятьем полегче стоять дотемна
здесь, на совести черной крыльце —
злость и голод земля ни на чем, фронтовая слюна
у бессмертных пока на лице

* * *
у волка глаз свиреп один и жалок
другой, как будто жизнь себе своя,
и в оба смотрит грусть-печаль поджара,
как в небо, где светло после пожара,
всему головка от часов «Заря»

и ко всему, как к женщине, вопросы —
чужим и был, и стал кровней чужей
с органикой замешанной твоей —
пред черным морем теплый полуостров,
черт знает чей

а чья тут власть над истиной и счастьем,
а чья тут власть над целым и над частью —
пусть делится со мной своим судом,
я парус в море за раскрытым настежь
куда-нибудь ее океаном

и эти авантюр и монолога
два на два лет за горизонт засунь,
когда стихов так много, что немного
я смерти невостребованной ссу —

вставай по солнцу, ты, без воли Бога
не вставший бы на собственном весу

* * *
не горюй, что сгноили нас всех на корню, не горюй,
лезть под повод был поезд железный, теперь только жить нам —
возгорится гнилье и взорвется дерьмо на корню,
если станет его до такого, что не уследить им

налитыми глазами взгляни на меня, что я мразь,
из соломы и глины своей, из родной подноготной —
правда это когда про последнюю палево власть,
про меня в твоем случае, да про тебя в оборотном

бродит похоть, как ветер, сама темнота меж осин,
это просто шевелится звук и движение стонет,
к Богу жалости нет у тебя, он не тот, кто просил —
просто дышишь на крест учащенно, как перед погоней

я один раз поклялся, иди остальное огнем,
я всегда уцелею, я конченый, конченый атом —
просыпайся, животное, выйдем в ночное вдвоем
под иссиня-зеленой звездой штормовой невозврата

Иллюстрация на обложке: Алиса Юфа