Евгения Иванова. Машинка с мигалкой

Евгения Иванова родилась в уральской провинции, живет в Москве. Училась на педагога экранных искусств, но бросила. Работала коммерческим писателем и редактором, сейчас пишет рассказы и продюсирует проект по развитию креативного мышления. Публикация этого рассказа — авторский дебют.

Текст публикуется в авторской редакции.

Машинка с мигалкой

На наших антресолях, как и у всех, скопился склад какого-то хлама. У некоторых еще бывает, что вещи аккуратно отсортированы по коробкам, но у нас все валяется вперемешку. И лампочка перегорела. Пришлось одной рукой светить фонариком на телефоне, а другой, собирая пыль на рукав пальто, пытаться что-то нащупать. Точнее, вполне ясно, что нащупать. Альбом для фотографий, с синей обложкой из искусственной кожи. Никто не помнит, где он может лежать, но у мамы есть предположение, что где-то на антресолях. Между смятыми коробками, валенками, перегоревшей гирляндой и стопкой старых тетрадей.

Вот я и полез. Стою на табуретке, свечу фонариком, разглядываю наше прошлое. Помятый красный термос, в котором дедушка заваривал шиповник и ромашку, когда кто-то болел. Колесо от чемодана. Отпало посреди аэропорта, когда мы возвращались с моря. Железная миска, которую я носил вместо каски, когда играл в войнушки. И, надо же, машинка. Я не сразу понял, что это именно она, но когда понял, то уже не смог смотреть на что-то другое. Это была лучшая машинка в нашем дворе. Милицейская Волга с открывающимися дверьми и настоящей мигалкой. Фара разбита, краска местами слезла, мигалка, конечно, уже не работает. Я усмехнулся, достал ее и покрутил в воздухе, изображая гонку по невидимой мертвой петле. Потом положил обратно. Это был один из совсем немногих подарков от моего отца.

***

Была где-то середина мая, время, когда все школьники в нетерпении ждут каникул. Помню, я пришел из школы после продленки: второй класс, меня уже начали безуспешно вытягивать к четверкам. Дома в это время еще никого не бывало; я бросил рюкзак прямо в прихожей, переобул школьные ботинки на драные кеды (когда я забывал это сделать, мама грозилась меня придушить) и побежал во двор. Там уже не один час шла война, футбол или что-то вроде того. Наверняка не скажу.

Я долго играл на улице и все удивлялся, что мама не загоняет меня домой. Обычно она, как водится, кричала из окна часов в семь, когда выключала электрическую плитку и начинала раскладывать еду по тарелкам. Приходил отец, мы ужинали вместе. Родители обсуждали, как дела на работе, а я старался не привлекать внимания, чтобы никто не спросил, сделана ли домашка. Так и сидел обычно, притихший.

В тот день домой я вернулся, только когда стемнело и во дворе остались одни старшаки. Помню, так радовался, что удалось подольше быть на улице. Пришел весь чумазый, взъерошенный. Мама была дома одна, мы не стали никого ждать и сели ужинать. И вот тут я очень хорошо помню, что спросил: «А где папа?». И мама просто ответила, что он не появится сегодня. Сказала, что у отца «другие дела, видимо, очень важные и неотложные», и добавила, что волноваться не стоит. Ее лицо, ее голос и движения — все было таким спокойным, таким обычным, что я просто кивнул и продолжил есть. Мне тогда показалось, что это какие-то их взрослые дела и нужно сделать вид, что я все понял.

В том возрасте я, конечно, еще не подозревал, насколько сильный характер у матери, как мужественно она выдерживает любые трудности. (Не буду себя за это винить. Сложно думать о других, когда тебе восемь.) Недавно в больнице она призналась мне, что в такие моменты всегда чувствовала себя двумя отдельными людьми. Один продолжал жить в ее теле, выполнять все обычные действия и мило трепаться с людьми. А другой кричал, рыдал или крушил стены от злости — но только в ее голове.

Целую неделю она вела себя так, словно ничего странного не происходит. И целую неделю она сходила с ума. Я ничего не замечал и не волновался. Да какой там, я даже порадовался сначала, что, если повезет, пока отца нет, получится гулять дотемна. Тем более, что тогда я уже знал: взрослые иногда уезжают по делам. Например, в командировки и какие-то заграничные поездки. Да и другие дети во дворе всегда с гордостью говорили, если их родители куда-то уезжали. Видимо, поэтому я легко придумал недостающую часть истории. Пришел на следующий день во двор и говорю: «Мой папа уехал в командировку на юг!». Надулся от важности даже. И все такие: «Ого, какой ты крутой». И Петька Рыжий (уже тогда был довольно неприятным типом) сразу пристал — обещал ли папа что-нибудь привезти? Мне вот, говорит, всегда что-то привозит. Ну я же не мог опозориться. Говорю, мол, да, конечно. Обещал привезти. Большую милицейскую тачку с мигалкой и открывающимися дверьми обещал. И все такие снова «ого!». А я, как часто бывает с детьми, в ту же секунду поверил во все, что сочинил.

В общем, как мне и мечталось, всю неделю я возвращался домой позже обычного. И, стоило к этому немного даже привыкнуть, как случилось неизбежное. В один день я вернулся с прогулки, забежал на кухню, чтобы попить воды. И увидел, что отец вернулся. Мама молча стояла у окна, а он сидел рядом, сжав руки в замок. Конечно, сначала я удивился и обрадовался, но только на полсекунды. Потом люто перепугался. Он ведь, ужас-то какой, совсем ничего не знал про тачку. Он не знал, что мы всем двором ждем милицейскую машину с настоящей мигалкой. А меня кучу раз уже спрашивали — когда отец вернется? И сразу в голове такое: «Ох, что я скажу парням во дворе? Как теперь выкручиваться?»

Я тогда растерялся совсем, кажется, ни слова выдавить не смог и выбежал из кухни к себе в комнату. Там забился под стол, старался не реветь. Начал сразу как-то себя сильно винить в случившемся. Решил даже, что, может быть, они уже давно все узнали и потому ждали меня на кухне. И мама такая расстроенная. И отец молчит. Мне, вроде как, тогда даже показалось, что я впервые увидел разницу между словами «врун» и «лжец». И что я именно лжец, и от такого уже не отмоешься, что ни делай.

Я помню еще кое-что, но боюсь, что эти воспоминания — такой же обман, сколько обманным было мое хвастовство во дворе. Мне кажется, что я отчетливо помню лицо матери в тот момент, когда зашел на кухню. Словно открываю дверь — пахнет сигаретным дымом и яичницей, отец сидит полубоком, а мама облокотилась на подоконник возле открытого окна. Стоит в фартуке, пряча руки за спиной. Смотрит на меня, а ее глаза... это было очень странно. Ну, то есть она обычно так никогда не смотрела.

Второй раз я видел такой взгляд совсем недавно, когда скорая увозила ее в больницу. И только после этого, как кажется, все понял. В тот день, в детстве, я увидел в ее глазах настоящий животный парализующий страх. Не испуг, а страх, который доводит людей до ужасного состояния. Который она так успешно прятала внутри год за годом. Который год за годом точил и съедал ее, пока не превратился в маленький плотный комок где-то на затылке.

Да. Но тут точно не скажешь. Может быть, это остальное прошлое заставляет меня так помнить. Ведь на самом-то деле — откуда взяться наблюдательности: в тот момент моя голова была целиком занята только машинкой, ложью и страхом наказания.

Дальше, сидя под столом, я решил, что нужно срочно притвориться больным. Что и провернул. Да так фальшиво, что даже думать стыдно. Типа я сделал вид, что резко простыл и потерял голос. (Тогда мне казалось, что «потерять голос» — не значит сбиться на хрипоту, а значит совсем его лишиться.) Я, как мог, вывел в блокноте синим фломастером «У МЕНЯ ПРОПАЛ ГОЛОС, ПРОСТИТЕ» и лег в постель. Закутался. Отец, помню, зашел в комнату почти сразу после этого. Я сделал трагическое лицо: с полуоткрытым ртом и прищуренными глазами. Так себе актер. Вытащил из-под одеяла записку и отдал ему. Он прочитал, хмыкнул и унес показать матери.

Через минуту зашла мама и по моему жалобному взгляду все поняла. (Точнее, она поняла все по-своему, но тогда я об этом ничего не знал.) Мама потрогала мой лоб, посидела немного рядом, покачала головой, поцеловала меня и тоже ушла. Я услышал, как закрывается окно на кухне и как закипает чайник. Я услышал, как родители о чем-то разговаривают, но слов не разобрал или не запомнил. Лежал там и чувствовал себя довольно глупо: под одеялом было жарко.

Как я уже сказал, мама поняла все по-своему. То есть нетрудно представить, что, когда я открыл дверь, она курила тонкий Вог из пачки, что обычно была припрятана в коробке с лекарствами (это я узнал лет в 12, когда мы с парнями решили впервые скурить одну мамину сигарету на троих. Потом неделю боялся, что мы попадемся). Она курила, а отец объяснял все простые и понятные вещи: про то, что он мудак, урод, предатель и во всем этом раскаивается. Мама решила, что я услышал его объяснения и убежал, напуганный ссорой. И потом, она не знала, как объясняться, поэтому решила дать мне время, дать возможность побыть одному. Поплакать там или еще что-нибудь такое.

Я не плакал. Ну если только совсем чуть-чуть. Я долго лежал, накручивал себя, обвинял. Потом уснул. Проснулся в темноте, не знаю, сколько было времени. Снял одежду, лег обратно. Потом снова проснулся — уже утром, в ужасном состоянии. Не стал вставать с кровати, так и остался. Пить очень хотелось, но я боялся выходить на кухню и вообще шевелиться. Только осторожно, пока никаких движений слышно не было, встал и схватил с полки какую-то книгу. Лежал, читал полдня. Заслышу шорох — прячусь под одеяло вместе с книгой.

Помню, что приходили дети со двора и звали меня гулять. Мама заглянула ко мне, посмотрела на это все. Вернулась в коридор и ответила им, что-то вроде: «Ваня заболел, приходите в другой день». Я услышал голос Петьки Рыжего, типа: «А дядя Сережа уже вернулся?». Думаю, ну все, пропал, сейчас про тачку спросит. Но мама (ей, как несложно догадаться, тоже было не до того) довольно строго сказала, что дядя Сережа отдыхает с дороги, поэтому лучше бы им не шуметь тут и свинтить обратно во двор. Потом все притихли, потом щелчок замка на двери. И я, уже весь потный, лежу под этим одеялом. Только нос торчит.

Я уже думал встать и тихонько пробраться на кухню, как вдруг услышал стук в дверь. Обычно никто из родителей так не делал, они просто заходили, когда хотели, поэтому я напрягся. Спрятался, оставил щелку для глаз. Не шевелюсь. За дверью тишина. Уже было расслабился, как вдруг — ручка вниз, и заходит отец. Меня бросает в жар. Он останавливается ненадолго, потом медленно подходит ко мне. Я все еще не шевелюсь. Не дышу даже. Он смотрит мне в глаза и садится на пол, рядом с кроватью. Молчит какое-то время. Смотрит. У меня в голове уже крутится раскрытая ложь и тридцать три варианта наказания. Отец тяжело вздыхает, молчит еще несколько бесконечных секунд, а потом говорит: «Ваня, прости меня, пожалуйста».

В общем, тогда я точно совсем запутался. За что, думаю. Это же я всех кругом обманул. Лежу в кровати еще вот, притворяюсь. В школе проблемы. Но отец продолжает. Говорит, мол, Ваня, иногда так бывает, что ничего-то и сделать не можешь. Иногда все не так просто, как кажется. Кажется одно, а ведь на самом деле совсем другое. Иногда, бывает, ошибаешься, а потом все понимаешь. Мы же все, говорит, люди. Мы все несовершенны. Чего только не творим. Ну и, в общем, какую-то подобную чушь. Потом я еще не раз это слышал.

Я лежу и медленно осознаю, что никто из родителей совсем ничего о машинке не знает. Скорее всего, даже не подозревает. И что все дело в чем-то другом, их, взрослом и непонятном. И может быть, не таком уж для меня важном. Отец гладит рукой по одеялу. Сердце у меня колотится так, что, кажется, всему дому слышно. А в голову уже закрадывается безумная идея. (Вот подумать — так уже тогда было все со мной понятно. Невысокого полета.) Я лезу под подушку рукой. Отец вздрагивает, перестает говорить, смотрит. А я достаю тот самый синий фломастер и блокнот. Долго пыхчу, пишу что-то. Пишу. Пишу.

***

Помню, что много лет назад нашел ту записку. Нашел, разозлился жутко, порвал, смял. Запихал в пепельницу и сжег. Зачем и кто ее вообще сохранил? Хватило ума. Я тогда не знал, что осталась не только записка, но и сама машинка. Не помнил. Если бы помнил — выкинул бы ее тогда в окно или разбил о стену. Такой был злой. Но толку-то, как сейчас в глазах стоят эти синие кривые буквы: «Папа, купи мне, пожалуйста, машинку. Я сразу выздоровею, обещаю». Что за идиот.

Помню, когда мама заболела, я пытался найти его. В Одноклассниках. Долго перебирал профили, а когда нашел, то два дня не мог отправить сообщение. Удалял и начинал писать сначала, но все равно получались только угрозы и обвинения. Все пытался и пытался составить какое-то внятное послание, а потом как-то проснулся и не смог объяснить, зачем мне вообще это нужно. Зачем ей это нужно. Что бы мы говорили друг другу при встрече, если в голове остались только такие истории.

Но в этот раз я, почему-то, совсем не злюсь. Просто глупо стою на табуретке, головой в пыльной антресоли. Фонарик на телефоне светит куда-то в стену. Спина немного взмокла под пальто. Я тяжело дышу и чувствую вкус пыли на языке. Я знаю, что нужно срочно искать тот альбом, потому что время приема уже заканчивается, сейчас мама заволнуется, начнет звонить. Но тело совсем не слушается. Пытаюсь прокашляться и пугаюсь собственного грубого голоса. Машинка лежит в куче хлама, тяжело и с укором смотрит фарами. Она была почти что знаменитостью. Все дети во дворе еще долго завидовали мне, просили поиграть, открыть двери, включить мигалку. И говорили, что хотели бы себе такого же классного папу.

Иллюстрация на обложке: Andrea de Santis