Удвоенная жизнь

Четвёртая книга живущего в Америке питерского поэта начинается со стихотворения о «тёзке и однофамильце», футболисте, умершем от разрыва сердца. Финал текста — «сон во сне»:

Лев Яшин спит и видит в мёртвых снах:
к двенадцатому приближаясь метру,
Евгений Сливкин в парусных трусах
летит по набегающему ветру.

Несмотря на внешне простые рифмы и преимущественно традиционные размеры, стихи в целом — версификационно отточенные. Иногда кажется — даже слишком выверенные, будто строители по ошибке заделали окна кирпичами, из-за чего в любовно и трудолюбиво отстроенном здании не хватает света и воздуха. Это впечатление рождается и благодаря непременному присутствию прозаической основы текста — с вполне пересказуемой историей, с характерными приёмами анжабемана, создающими затрудённость интонации, чувствуемое усилие. Выводит написанное на уровень поэзии и эффект перевода (множество непривычных для русского слуха языковых сопряжений), и выстраивающийся лирический сюжет, где центральным становится ощущение пустоты, «фигура отсутствия», побуждающая к поиску двойника. В рецензируемой книге много примет конфликта, выдающего эмигрантское письмо и обусловленного смешением двух температурных режимов — природной «теплоты» и хладнокровия.

Определил анализ изотопный,
поправку взяв на ареал природный,
что кровь твоя была простой и тёплой,
но сложной по составу и холодной.

Безупречность техники наводит на мысль об осторожности искусного каменщика, связанной с боязнью разрушить то самое условное «здание» (эту метафору, думается, можно перенести и на отношение поэта к классической традиции). В стихотворении о «правилах поведения в восточной лавке», построенном на отрицаниях, можно услышать перекличку с Бродским — «Не выходи из комнаты, / Не совершай ошибок»:

Тихо броди один,
как пресловутый кот,
в лавке, где Аладдин
лампу ладонью трёт.

Кажется, что этой «бережностью» обусловлен экскурс автора в исторические темы. Сливкин — поэт с отчётливо выраженным историческим самосознанием (что встречается не так уж часто): параллели к античности, реалиям 19-го века служат символом незыблемости в условиях эфемерности существования. Хрупкость, относительность одной жизни побуждает к построению новой, тоже вроде бы призрачной («не возвели и половины/нафантазированных стен», — горько констатируется про «ракушечный домик»), созданию «посмертного слепка». По моему впечатлению, здесь программным является стихотворение «Урок истории»:

Античный мир не принял меры,
и с треском рушатся престолы
в свирепом веке нашей эры...
в казённом классе средней школы.

Всё ненадёжно: «престолы», меняющиеся географические координаты. В этой связи мужественным жестом выглядит собственное «принятие мер» — возведение запасного дома, пусть и кажущегося непрочным поэту, но у читателя вызывающего доверие.

Стихи о «низовой» жизни «страны процветающего капитализма» заставляют вспомнить русско-американского поэта Катю Капович и её замечательную книгу «Весёлый дисциплинарий», стихи из которой стилистически перекликаются со сливкинскими. С художественной убедительностью перед читателем встают портреты то «кладбищенских камнетёсов», то пациентов диспансера, «одетого в панцирь мёртвой тишины».

Я для того и ошиваюсь тут,
чтоб к ним примкнуть без ведома врача,
когда они на выписку пойдут,
оборванные связи волоча.

Очевидна параллель, ставшая основой и названия книги: обрыв эмигрантских связей, одновременно символизирующий и избавление от зависимости, побег из тюрьмы. Но так часто бывает: беспомощность в жизни оборачивается эстетической удачей. И мощными стихами, как в случае Евгения Сливкина.

Дата публикации:
Категория: Рецензии
Теги: Евгений СливкинИздательство «Водолей»Поэзия
Подборки:
0
0
4594
Закрытый клуб «Прочтения»
Комментарии доступны только авторизованным пользователям,
войдите или зарегистрируйтесь