Апология сердечного совпадения

• Александр Кушнер. О поэтах и поэзии. — СПб.: Издательство Союза писателей Санкт-Петербурга: Геликон Плюс, 2018. — 640 с.

Книга Александра Кушнера о классической поэзии, в которую вошли его эссе за много лет, — прекрасное пособие для тех, кто хочет приблизиться к самоочевидному пониманию лирики. Пониманию, привычному до такой степени, что из суждений этой книги — будь то отстаивание классической ясности, защита темных углов или же неприменимость бытовой логики к поэзии, — можно вывести среднее арифметическое взглядов на поэзию.

Как всегда, суждения «субфебрильной температуры» — определение Ирины Роднянской, данное лирике Кушнера — трудно применимы к «безмерности в мире мер», переворачивающему все правила исключению, каковым, собственно, и является подлинный шедевр. И неудивительно, что здесь мы не увидим неожиданности взгляда и «лица необщего выраженья» эссеиста, — сформированного, например, длительным нахождением во «второй культуре» и пиететом по отношению к ее представителям, отстаиванием разговора из определенной временной точки, — как, скажем, в недавно вышедшей книге Михаила Айзенберга «Урон и возмещение». Не найдем — если избирать противоположный Айзенбергу полюс, — и жесткой оппозиционности по отношению к сокрушаемым идеалам советского прошлого (случай Игоря Шайтанова с его книгой «Дело вкуса»). Впрочем, нельзя не принимать во внимание, что мы держим в руках книгу, посвященную именно классической поэзии, — в диапазоне от Грибоедова до Бродского, — и основанную на субъективных впечатлениях поэта-консерватора (отзывающегося о современных стихах редко — и в основном в полемическом контексте), а потому принципиального радикализма ждать не стоит; но и точность научного исследования — не про Кушнера. И, наверное, подобный уровень высказывания будет интересен именно начинающему: «Лирический дар — редкий дар. Что такое лирика? Это особое, горячее внимание к человеку, к любому предмету, любой вещи на земле, а не только стихи о любви…».

Характерно сопоставление Мандельштама с Пушкиным, в котором акмеист «проигрывает» классику гармонической точности в документальной жесткости слова: прямое выражение эмоции остается для Кушнера основополагающим. При этом наиболее метафорически сгущенный мандельштамовский период — «Воронежские тетради» — характеризуется Кушнером так: «…и стих его сбрасывает тяжелый парадный узор, отказывается от сложного рисунка»; в угоду «я-лирике» можно пойти и на такие подмены — «…в дальнейшем эта линия у Мандельштама все больше уступает место прямым стихам от первого лица, с самыми современными и злободневными подробностями». Написано это в 1975 году, и заключительный прогноз статьи о том, что никакого выбора, кроме «разговора о главном, затраты всех душевных сил, включения всего личного и общественного выстраданного опыта» (по сути, набор риторических штампов, ничего не объясняющий), поэзия не предполагает, как видно, не вполне оправдал себя, учитывая разнообразие форм выражения уже в метареализме 80-х, «вавилонской» поэзии 90-х и, наконец, бессубъектной поэзии сегодняшнего дня.

«Вычурность и витиеватость, в которую соскальзывает мандельштамовский стих» именуются Кушнером «издержками беспрецедентного стиля», — речь идет о стихотворении «Дайте Тютчеву стрекозу…», о причудливом ходе ассоциаций которого до сих пор гадают, но любая стиховая «экзотика» кажется автору этой эссеистики избытком, розочкой на торте. Впрочем, не будем упускать из внимания то, что о Мандельштаме он пишет в 1975-м и 1979-м, когда его поэтика не могла быть в достаточной степени понята, но автор специально уточняет, что «не стал <…> поправлять ничего в статьях, поскольку в них запечатлено не только мое отношение к поэзии и любимым поэтам, но и время, в которое статьи были написаны». Вопрос лишь в том, как именно положения тридцати-сорокалетней давности смотрятся из точки сегодняшнего дня, и соблазне проекции их на сегодняшнее мировоззрение эссеиста, подразумевающее эволюцию взглядов или, по крайней мере, оговорки. При этом в более поздних статьях присутствует понимание наличия «темных мест» у Мандельштама и метафорически точное их обоснование: «так пишутся гениальные стихи, когда стиховая интонация ведет за руку поэта и диктует ему непредвиденные слова» (статья датирована 1975 и 1987 гг.; очевидно, за двенадцать лет произошла эволюция критического взгляда — и вместо разговора об «избыточности» мандельштамовских воззрений стал возможен более свободный взгляд на художника).

Наблюдения же о психологической лирике Пушкина сводятся в основном к воплощению эмоционального переживания: «сердце отдает предпочтение стихам первой [группы], слыша в них биение пушкинского сердца, ощущая в них напряжение его души и ума» и мыслям о трагическом опыте как причине совершенства стихов — этими общими местами досадно прерываются вполне точные и прочувствованные наблюдения об эволюции пушкинского стиха.

В то же время литературную природу поэтической речи Кушнер как поэт укорененный в мировой культуре не отвергает: удивительно дельная статья «Перекличка» посвящена различным видам интонационных и текстуальных заимствований и должна быть рекомендована тем, кто по наивности считает любые их проявления «плагиатом» или «воровством» (а такое невежество среди наших коллег, даже профессионально подкованных, увы, не редкость).

Дело критика — не возбранять поэту цитирование и опору на чужой текст, не преследовать поэта, подозревая, что он на руку не чист, дело критика — выяснить конструктивную роль цитаты, ее осознанный или, в случае непреднамеренного совпадения, подсознательный смысл.

При этом нет ничего более далекого от этой эссеистики, чем отстаивание центонности или, чего доброго, основополагающей роли цитирования, — поэзия для Кушнера прежде всего пространство гуманистической мысли, чуждой метафорическим покровам; такова и иллюстративная функция собственно авторских стихов в книге, следующих за эссе, как бы излагающих в более лаконичном виде то, что сказано в предшествующей стихотворению статье (несмотря на признание, что «объяснить, то есть пересказать другими словами, поэзию невозможно»). Разговор с классикой и классиками для автора этой книги — пространство ощущаемое всеми фибрами: недаром столько стихов о перемещении по мировой культуре, — да и в эссеистике хватает восклицаний, обращенных напрямую к «священным теням»:

Положить бы перед Тютчевым это письмо, написанное по-французски, рядом с русскими стихами! Удивился бы он тождеству своей реакции, не только сердечному, но и словесному совпадению.

Говоря «времена не выбирают» и осознавая необходимость для художника существовать в одной исторической точке, а за нами признавая право рассуждать о нем исходя из условий имманентного исторического существования, Кушнер как раз свободно выбирает времена своих хронологических маршрутов, — что свидетельствует о стирании исторической дистанции, уникальной черте, отличающей этого поэта. В какой-то момент, однако, такое стирание приводит к соблазну судить обо «всей» поэзии вне исторически-контекстуальных рамок (полемические выпады Кушнера о поэзии новейшего времени, по счастью, в эту книгу не вошли). Надо сказать, однако, что широта эстетического диапазона у Кушнера распространяется преимущественно на классиков: у Анненского эссеист подмечает «непрерывную смену интонационных рядов», восторженное эссе посвящено Пастернаку, к стихам которого «нельзя <…> предъявить обычный счет, опирающийся на будничную, земную, привычную, рассудочную логику». Когда же этот «обычный счет» с легкостью распространяется на не столь проверенные временем образцы, это приводит к недоумению из серии «а это что такое», распространяемому, в общем, на вполне достойных современников (см., например, выпады Кушнера против стихов Алексея Цветкова). Речь, разумеется, не о неприкасаемости упоминаемых отдельных поэтов — а о пренебрежительном характере критики и полном отсутствии аргументации. Жаль, что только в разговоре о Пастернаке критик «позволяет» себе столь искреннее — и, в общем, безусловное в своей защите поэзии от будничной логики — признание:

Тогда и «амокший муслин», жаждущий какого-то «финала», покажется чепухой, и какие-то «Волчцы», «Торчащие по Чулкам», да еще с прописной буквы, возмутят и озадачат. <…> Пастернак не виноват, вина твоя, ты забыл, что это чудо, ты взглянул на чудо потухшим, омертвелым взором, потребовал от него логических, непоэтических доказательств.

Литературоведческая наивность, согласно которой стихи со сложной системой ассоциаций воспринимаются как тайный шифр, однако, не оставляет Кушнера и в эссе о Кузмине: «…но Кузмин нередко не удосуживался посвятить читателя в свои обстоятельства, они слишком интимны, не поддаются расшифровке». Ну да, представление, что читатель должен быть «посвящен» в некие биографические «обстоятельства», неискоренимо — как видим, вне зависимости от репутации и возраста.