Девяностые по Бахтину

• Евгений Чижов. Собиратель рая. — М.: Издательство АСТ : Редакция Елены Шубиной, 2019. — 315 с.

Евгений Чижов — финалист «Ясной поляны» и «Большой книги» — снова уверенно определяет свое место у руля современной русской литературы, от романа к роману выбирая подчеркнуто «национальные» тематические ядра. Если в «Переводе с подстрочника» Чижов сквозь рахат-лукум, персики и, конечно же, поэзию углубляется в колониальную прозу и создает собирательный образ среднеазиатских республик, то в «Собирателе рая» он вскрывает другой типично русский гнойник: девяностые и ту самую тягостную тоску по Советскому Союзу.

— Ностальгия не может пройти, — сказал тогда Король, — потому что она не тоска об оставленной родине. Это только так кажется, что о родине. На самом деле ностальгия — это тоска о рае.

В центре сюжета — Кирилл по прозвищу Король, адепт барахолок и магистр коллекционирования, человек, который достанет самый диковинный артефакт, а постановку обеспечит таким достоверным реквизитом, что любое театральное представление окажется близким к исторической реконструкции. При нем имеется настоящая «свита», сопровождающая Короля на барахолках и окружающая героя вниманием и восхищением. Внутри «свиты» разворачиваются любовные линии, но личная трагедия Короля никак не связана с романтическими переживаниями: его мать страдает болезнью Альцгеймера. Потерянный в собственных коллекциях Король — первая ветка взаимоотношений героев с концепцией времени, вторая — Марина Львовна, чьи в конец разрушившиеся отношения со временем становятся причиной ее потерянности уже и в пространстве. Мать Кирилла то и дело пропадает, блуждает по Москве девяностых в тщетном поиске Художественного проезда, где жила когда-то двадцатилетней, только и проезд уже давно зовется Камергерским, и самой Марине Львовне далеко не двадцать. Третья ветка — это общая обстановка, включенная в эпоху девяностых, где предметы, герои и идеи подвисли в воздухе, ожидая своего места хоть в какой-то, но коллекции.

Чижову удается использовать время не только как тематический стержень, но и как композиционный и стилистический инструмент: фактически, весь роман — от идеи до формы — строится с помощью дат, воспоминаний и секундных стрелок. Чижов намеренно в качестве литературного таймера выбирает девяностые, ностальгически опрокинутые в советскую эпоху, на позицию главного героя ставит коллекционера, помешанного как раз-таки на разномастном двадцатом веке, а пространством становится блошиный рынок — истинная цитадель прошлого, пропитанная застоем, безумием и тягучим предчувствием смерти. Таким образом, время и пространство в «Собирателе рая» объединяются, образуя настоящий бахтинский хронотоп — причем до такой степени соответствующий концепции, что ему можно приписать едва ли не все ключевые функции, заучиваемые студентом-филологом. Время организует идеи и фиктивное пространство, время выступает единственным (!) связующим звеном всех сюжетных линий, время Чижова ловко меняет маски: от конкретного, пропитанного старческими болезнями и постсоветсткой потерянностью, до абстрактного — будто единственного, о чем говорят персонажи.

Для героев прошлое как система и прошлое как источник собственных коллекций становится психологическим прикрытием, скрывающем их от паралитического топота реальности. Вокруг — разруха, страна — в упадке, одна из героинь в надежде выстроить благополучное будущее собирается эмигрировать за нелюбимым женихом в Америку, а мать Короля и вовсе не может получить должную медицинскую поддержку. Король коллекционирует все, он с равной страстью собирает довоенные сувениры и пластинки шестидесятых. Старые кители, советские значки и фарфоровые чашки кажутся убежищем в войне с настоящим, где вторым значимым врагом становится, конечно же, смерть — и ей в романе Чижова выделено место в первом ряду, ведь смерть — исключительный маркер конечности. Смерть и рождение у Чижова объединяются фигурой матери, стоящей как бы вне времени, — именно поэтому Марина Львовна страдает деменцией, вырвавшей ее из актуальной реальности:

Его собирательство движимо ностальгией, а на дне ностальгии всегда образ матери. Тяга к матери придает ей силу, а невозможное возвращение к ней подменяется накоплением вещей из прошлого. Но их все равно никогда не хватает, чтобы заменить мать. Поэтому Король и собирает все подряд и все равно ему мало — ностальгия ненасытима.

Надо все же сказать, что в какой-то момент чрезмерное насаждение одной и той же темы начинает утомлять. Сложно упрекнуть автора в словоблудии или переливании из пустого в порожнее, концепция времени и ностальгии действительно выстроена скрупулезно и качественно, но читатель как правило неплохо вникает в информацию и без повторений. От таких неестественных скреп, плотно объединяющих персонажей, идею и пространство, условная целостность нарушается — все кажется слишком понятным и топорно донесенным, каждая мысль — разжеванной, каждый персонаж — обретшим функцию. Впрочем, есть смутное подозрение, что именно к этому эффекту и стремился автор, и здесь надо отдать должное Чижову — мало кому удается сделать зримый недостаток функциональным элементом общей концепции. Едва-едва, будто мутные воспоминания, через забористое полотно единственного в своем разнообразии тематического конструкта проступает история привязанности сына к матери, но и она в конечном счете грозит раствориться под гнетом барахолок да рассуждений о поиске рая в прошлом — ведь, как уже было сказано, мать здесь выступает почти философским концептом, сосредотачивающим вокруг всю ту же идею ностальгии.

И, отбросив скромные придирки, нельзя не признать за «Собирателем рая» почетное место в коллекции (естественно, коллекции) современной русской литературы — той самой, которая говорит о важном и говорит прекрасным в своей простоте языком. Весь текст — многоэтажный памятник ностальгии, залатанной и горечью перестройки, и страхом смерти, и ужасно трогательными любовными сценами, и даже сценами быта русских эмигрантов в США. В конечном счете роман становится похожим на тот самый разговор на советской кухне: о будущем, прошлом, но почти никогда — настоящем.