Сергей Носов. Фирс Фортинбрас

• Сергей Носов. Фирс Фортинбрас. — СПб.: Лимбус Пресс, 2023. — 256 с.

Сергей Носов — российский прозаик и драматург. Автор книг «Дайте мне обезьяну», «Тайная жизнь петербургских памятников», сборника «Птичий рынок» и многих других. Получил признание благодаря роману «Хозяйка историй», который прошел в финал «Русского Букера» в 2001 году. За «Фигурные скобки» в 2015 Носов стал лауреатом премии «Национальный бестселлер».

Действие его новой книги «Фирс Фортинбрас» происходит в середине 1990-х, но события рассматриваются через призму нашего времени. Это история о Ките — профессиональном актере и начинающем писателе. Он решил пойти по стопам своих кумиров — старого слуги Фирса из «Вишневого сада» и наследного принца Норвегии Фортинбраса из «Гамлета». Герой убежден, что оба персонажа похожи — именно они появляются в конце пьес и эффектно завершают историю — и Кит хочет сыграть такую же роль.

2

Из актеров мы с Бережковой последними покидали квартиру Хунглингера. Роман еще там что-то обсуждал с оператором и режиссером, и кто-то оставался убирать на кухне, а мы с Настей уже спустились по лестнице, когда внизу нас догнали на лифте два Саши, художник и звукорежиссер. Вышли на улицу вчетвером.

Расходиться не торопились.

Саша-звукорежиссер угостил сигаретой.

Минута выбора. По домам — или как?

За знакомство? За встречу? За успех безнадежного дела?

— Должна тебе заметить, выглядишь ты недурно.

— Мерси. Как раз тебе комплимент хотел сделать.

— Хотел — значит не сделал.

— Ну почему же. Цветешь!

— Конечно, цвету. Развод — второе рождение.

— И второе дыхание, — вмешался художник
Саша.

— А вы не подслушивайте.

— Ну так что? Идем в «Пики»? Это туда, — показал мне Саша-звукорежиссер. — Наши там уже.

Дело хорошее, но:

— Мне надо денежку поменять.

— И мне, — сказала Настя. — Обменник за углом.

Вот и славно. Пошли.

Нет, это она сказала:

— Пошли.

Похоже, я не торопился домой.

Но ей действительно шла короткая стрижка с косой челкой. Я знал ее только с длинными волосами. Роскошные волосы были. Почему-то вспомнилось, как попадали мне в рот, когда мы вдвоем засыпали на левом боку. С этой новой прической было что-то мне в ней незнакомое совершенно.

— Честно сказать, я думала, ты действительно Фортинбраса изобразишь. Ведь хотел.

Смотри-ка, помнит, что я говорил о Фортинбрасе. Это моя химера, моя мечта, мой фантом — Фортинбрас. Не Гамлет какой-нибудь. Фортинбрас.

— Ну нет, Фотринбрас не такой. Фортинбрас не аферист. И ни один инфернальный аферист недотягивает до Фортинбраса. (Я мог бы сказать «до реального Фортинбраса»...)

Лучше не начинать. О Фортинбрасе долго могу.

Но Настя меня уже представила Фортинбрасом.

— Конец серии. Выход Фортинбраса, — воображала она. — Итог. Черта. Самое то. Хотя да, рано. Тебя надо в конце всего сериала выпустить. Груда трупов — и ты, Фортинбрас.

— А получается, что Полоний.

— Почему Полоний?

— Потому что первого хлопнут. Как Полония — первого.

— Отец Гамлета был первым.

— Еще Йорика вспомни. Полоний — первый.

— Ладно, тогда я Офелия. Предчувствую, что на очереди.

— Ты же вроде из главных?

— Все смертны.

— Вот скажи мне, зачем в каждой серии убивать?

Она не знала зачем. Она сказала:

— Концепция.

За разговорами о героях Шекспира подходили к обменнику — издалека было видно: закрыт, но рядом с крыльцом ошивается хмырь в невзрачном плаще.

Настя дала мне свои пятьдесят баксов, я присовокупил их к заработанной мной сотенке и направился к тому, он даже не смотрел в нашу сторону.

Тоже ведь спектакль. По неписаному закону (сценарию) будем придерживаться порядка действий. Я подойду и поинтересуюсь курсом, он назовет; я скажу, что у меня сто пятьдесят, но не буду показывать; он достанет из кармана внушительную пачку российских банкнот и на моих глазах отчитает поболее полмиллиона, прибавит мелкие и даст мне — теперь пересчитаю я; уберу, достану в трех купюрах наш гонорар, он проверит на ощупь подлинность, уберет; обмен состоится. Отклонение от сценария чревато осложнениями. Меня кинули на сто долларов, когда я однажды вопреки обычаю дал, как последний лох, зеленую купюру вот такому же хмырю, прежде чем он собрался отсчитать мне в рублевом эквиваленте. Развели меня так ловко, что я сам даже засомневался, а были ли у меня вообще деньги. С тех пор я стал наблюдательнее — меня занимало спокойствие этих ребят: не оглядываются, не стреляют опасливо взглядом. Сейчас, когда он медленно отсчитывал желтые купюры с фасадом Большого театра (всего-то семь — по сто тысяч каждая), я смотрел не на его пальцы, но на лицо — выражение индифферентности, отвечающее процедуре, восхищало меня; здесь было чему поучиться. 

— В театре нам не платят, — сказала Настя, принимая от меня свою долю. — Наш директор исчез
со всем, что было.

— Да, я слышал эту историю.

— Буткевич — палочка-выручалочка наша, подарок небес.

— Тебе сколько за день съемок? Пятьдесят?

— Побольше.

— Просто ты мне пятьдесят дала.

— Половину.

Это меня успокоило. Если бы он мне, как мне подумалось, вдвое больше, чем ей, заплатил, — я бы
не знал, что и подумать тогда. А так — ничего. В порядке вещей.

— Ты уверена, что мы в эти «Буби» хотим?

— В «Пики». Нет, не уверена. Есть предложения?

— Ну к нам ты вряд ли захочешь.

— К вам? Ее Рита зовут?

— Рина.

— Сознайся, ты ведь пошутил.

— Рина. Правда Рина.

— Я о другом. Не прикидывайся.

А! Вот о чем. Это я только в шутку мог допустить, что она захочет познакомиться с Риной.

А я что сказал? Я и сказал, что она вряд ли захочет.

— Но и ты. Ты ко мне вряд ли захочешь. Далековато, — сказала.

Ага, далековато. Нельзя в одну реку войти дважды — это ее давнее, по сути, последнее, с тех пор
мы с ней и не виделись.

— Мама жива?

— Нет. В декабре еще. Ты не знал?

— Не знал. Сочувствую.

— Да ни хрена ты не сочувствуешь, Кит! Какое сочувствие? Ты же помнишь ее. Мы об этом сто раз с тобой говорили. Какое сочувствие?.. Ладно, хорошо, в «Пики» идем.

Ну идем. Идем и молчим. И что я сказал не так? Я бы тоже мог сказать про сочувствие. Вообще-то ей раньше я всегда отвечал. И конечно, я помню мамы ее состояние. Но мы теперь шли молча. Что раньше, то раньше. Раньше мы слово за слово — и уже ссора. На ровном месте практически. Без предпосылок. Не пара, а двойной генератор самовозбуждения. А итог был каждый раз один. В декорациях сексодрома. Яростная разрядка, беспощадная к соседям.

Что, Кит, заскучал по такому?

Оба Саши, художник и звукорежиссер, далеко не ушли. Оба остановились перед уличным продавцом кухонных инструментов, явно кустарного производства. На складном столике были разложены корнеплоды, в одной руке продавец держал картофелину, в другой — так называемый овощной нож для праздничного оформления стола, что-то среднее между спицей и штопором, — он демонстрировал публике, как эта штука работает: высверливал корнеплодную спиральку, будто бы предназначенную для жарки в растительном масле. При этом продавец не закрывал рта, произносил заученный рекламный текст, величая свой нехитрый товар «незабываемым подарком хозяйке». Кроме двух Саш, любознательная старушка и сильно датый субъект составляли публику продавца-демонстратора.

— Берите на все, — сказала Настя обоим Сашам, когда мы к ним подошли сзади.

— Хорошо работает, — обернулся художник Саша, — так бы и смотрел.

— Ладно, насмотрелись, идем, — сдался Саша-звукорежиссер.

Мы вместе тронулись в «Пики», причем звукорежиссер Саша на прощание пожелал продавцу «неизменного успеха» и сказал, как знакомому, «увидимся». Тут выяснилось, что он и в самом деле купил эту бессмысленную спицу-штопор. Зачем? А затем, что взял он себе за правило покупать в конце съемочного дня такую вот металлохреновину, и хорошо, что дешевка, это он себе примету придумал — если не купит сегодня с полученных денег, завтра сериал прекратится, конец лафе. Как бы персональная жертва во имя общего блага.

— Лучше бы нищим пожертвовал, — Настя сказала.

— А вот когда накоплю штук двести, тогда и нищим раздам.

— Ой, не поймут. Заколют на месте теми же спицами.

— Далеко вперед глядит, —художник Саша сказал. — Двести съемочных дней! Ну оптимист!

Я другую представил картину. Этот Сашазвукорежиссер, состарившийся уже, за таким же складным столиком распродает бесчисленные спицы-штопоры благодарным зрителям долгоиграющего сериала, не уступающего по длине мексиканской мыльной опере, которой нас так долго баловало родное телевидение. Впрочем, я не смотрел.

Мы вошли в «Пики».

Место это супердемократичное. Гремела «Бони М.», но и неровный шум здешних голосов был громок —народ пытался пересилить музыку. Сигаретный дым стоял, как пар в парилке. Пили тут и пиво, и водку, и водку с пивом. Мих Тих и еще трое вроде бы «наших» (их, кажется, видел у Хунглингера) занимали столик за вешалкой, а мы пошли к единственному свободному, у окна.

Долгие технические мельтешения вроде замены шаткого стула или хождений к барной стойке — ради выбора чего взять и выбора сколько —при всей их рутинности имели важный практический результат: перед Настей оказался высокий стакан с каким-то коктейлем, а перед нами —граненые стопки и «Распутин», славный тем, что умел подмигивать с этикетки. Саша-художник взял на себя обязанность разливать «Распутина». Вообще-то 0,7, да еще с перспективой. А я передумать почти что замыслил. Распутину подмигнул, он вряд ли заметил. Чокнулись, Саши опрокинули дуэтом, я прополовинил, та еще водка, —на меня посмотрели, как на отщепенца, но наш случайный порядок не поэтому обнаружил неустойчивость, логика общения ее предопределяла.

Саши о чем-то своем спорили горячо. Может быть, у них слух лучше, чем у нас с Настей, —сдвигать стулья друг к другу им было незачем, ну а нас эта громкая музыка буквально сблизила по лучам угла, то бишь по сторонам стола, —просто на самый угол.

А тут еще подкрался Мих Тих — сильно уже подшофе. Радость переполняла его. Он обнял нас сзади за плечи, меня и Настю, и стал восторженно говорить, как нас любит и как это здорово, что мы все в одном проекте. Кажется, так — насколько это можно было разобрать сквозь музыку. Когда он вернулся к своим, Настя сказала, но чтo, я не расслышал. А потом повторила громче: он думает, что мы еще вместе.

Мне тоже так показалось: он помнил нас, когда мы были вместе еще.

Я спросил глазами: как ей коктейль? Ответила глазами: попробуй. И подвинула мне. Да. Нормально. Коктейль. Соломка, побывавшая в наших губах, притязала на значение символа, только чего?

Спросил: алаверды? В смысле водку — из моей стопки. Ну, юмор такой. Хотя почему юмор? Взяла, поднесла к губам с серьезным видом — это даже глотком не назвать, отведала, демонстративно поморщилась: пей сам. Взыскательный дегустатор.

Я спросил, помнит ли она, как мы пили на брудершафт. Но она не расслышала — сильно гремело. Повернулась ухом ко мне, словно хотела похвастаться сережкой. Маленькая такая изумрудинка посреди мочки. Я приблизился к уху, но повторять не стал, а потрогал сережку губами.