Безупречная эра Предчувствия

• Константин Куприянов. Музей «Калифорния». — М.: ИД «Городец», 2023. — 376 с.

Исследовательский, сосредоточенный на анализе и «нового корня», и «новой почвы», внутренний монолог, который ведёт читателя к ответу на вопрос, как незаметно человек превращается в убийцу, пытаясь удержать себя от этого, — таков новый роман Константина Куприянова. Роман представляет собой развернутый внутренний монолог русского полицейского, живущего в наши дни в Америке. Это жестокое и точное свидетельство о трансформации человеческого в капиталистическом мире, описание жизни эмигранта, где поэтизация современной Америки идет рука об руку с анализом социальных проблем. Главного героя ведет к духовной гибели постепенно нарастающая «неспособность почувствовать», и это парадоксально и очевидно одновременно. Банальность, которая уже перерастает саму себя, от нее вздрагиваешь, как от «истины ходячей», — благо обращена она напрямую к каждому из нас.

Я вижу в твоих глазах неспособность почувствовать. Такие самые опасные. Подлинные убийцы. Не сознающие, что убивают. Твое зло остановится на мне.

Нарастание этой неспособности и сопротивление ей разворачиваются в рамках лихо закрученного сюжета. Но для текста, сочетающего в себе жанровые признаки философского автофикшена и психологического триллера, остросюжетность — только упаковка (притом что на месте по-настоящему необходимая занимательной прозе фабульная динамика). Главное — внутренняя жизнь полицейского и происходящее с ним, убийство же остаётся метафизическим событием и метафорой деконструкции, воплощённой на разных уровнях. «Музей „Калифорния“» — жестокое и честное свидетельство того, что и как сегодня обезличивает человека: герои Куприянова вообще редко обладают именами, в мире симулякров это теряет смысл (а страсть к женщине выражена в ее прозвищах — Ведьма, Попутчица); герои — тени, и это сближает роман с произведениями экзистенциализмом , прежде всего с текстами Камю, особенно его «Посторонним». Выход к «токсичной основе» личности, к тому, как именно «душа оступилась — и крышка: / потеряла дорогу, своих не находит начал»* — предмет беспощадного аналитического внимания прозаика.

Но люди в самом деле всегда идут к своим убийцам сами. Незримые путы связывают убитого с убийцей. Так я смог примириться с неизбежностью, невозможностью того, что человек убивает человека.

«Деконструкция» — это слово не отпускает при чтении романа, несмотря на предельную внятность слога. Но прогноз автора — и одновременно его диагноз миру разрушенных смыслов — неутешителен: «Однажды из книг будет добыта новая нефть, новый янтарь, из наших помутневших, ставших одним жирным пластом смыслов слоями станут извлекать ископаемые, вселяющие смыслы и чувства в технически безупречную эру Предчувствия». 

И эта книга пропадет, будто не было вовсе; так близко и скоро, что до безумия хочется верить, что смыслы держатся и пребывают. И что не властны над ними движение, превращение, пламя. 

Куприянов расширяет литературное поле своего романа, включая в него соответствующую рефлексию разного свойства. В том числе и послесловие, ставшее своеобразной «книгой о создании книги»,— кажется, без него разговора о мастерстве прозы сегодня уже невозможно представить. Всё это — своеобразные паттерны вочеловечения, антитеза пресловутой «смерти автора», который именно в этом послесловии сближается с героем до полного биографического правдоподобия.

Сопротивляясь этой «смерти», герой сопротивляется и превращению в безликое следствие цифровизации на всех уровнях — и, возможно, как раз поэтизация, переход к эстетике сна (так или иначе присутствующий во всякой настоящей прозе) становятся незаметным итогом такого протеста. На первый план выходит поэзия в прозе, эстетика трансформированного слова:

А был deeptide — это когда вода отошла далеко, и можно прошагать от берега чуть не на сто метров, по влажному песку, переполненному зарождающейся жизнью: крабиками, черепашками, лангустами, а может, и дальше могли пройти, и все будет ярким и светлым: огромный лунный прожектор в памяти разрастается до таких величин, будто полнеба им накрыто, и Попутчица дрожит от благоговения — в долинах не бывает таких тихих океанских вод, и таких лун, и таких попутчиков.

При этом американская жизнь в романе представлена амбивалентно — это и упомянутая поэтизация, и противопоставление героя загнивающему (на его взгляд, и, судя по всему, таков же взгляд автора) миру капитализма. Тогда возникает необходимое прямоговорение.

Но американской машине глубоко наплевать на человеческие фантазии о «долго и счастливо». Ей нужно создавать ощущение плавного движения, прикладывать ко всем ранкам и сомнениям safety, даже если ценой резких рваных усилий почти изношенных внутренних структур. Ей нужно ласкать тебя и никогда не показывать открыто порывистость.

«Изношенные внутренние структуры» — то, что выводит роман и его героя на общечеловеческий уровень, и те, кому близко это определение, найдут свое отражение в его персонажах — вне зависимости от времени и расстояния. Хотя полностью от актуальных реалий, конечно, абстрагироваться не получится: «Музей „Калифорния“» — своеобразная практическая инструкция по эмиграции, несмотря на то, что роман был написан до 2022 года. Но именно в сегодняшнем контексте массовых отъездов книга, возможно, обретает прагматическую злободневность: 

Ты будешь совершать все те же ритуалы: например, улыбаться или исповедоваться, ты даже можешь пойти в церковь или мечеть — что по вкусу, тут нет дискриминации, даже в синагогу — и заменить свои потерянные рефлексы на абсолютно аналогичные рефлексы, принятые в религ. корпорации, но боль никуда не уйдет. Нет способов вынимать боль из сердца или приходить к просветлению — иначе бы от зари до зари мы бы занимались только этим, и давно бы не стало духовных секретов, если бы известен был всего один достоверный путь — все бы пошли по нему. Его никто не знает, и все практики лишь декорируют таинственный путь. Первые полгода-год-полтора, — это ад без анестезии, про это не принято рассказывать, и лучше быть на пике формы, советы смотрите выше.

Актуальность эта не чужда социальной проблематике: роман Куприянова — своеобразная энциклопедия современной американской жизни, где используется расширенная метафора войны — война внутри писателя, война со вторым «я» и, наконец, «ползучая» война общества и бездомных: «Да они и не завоевывают уже право, это ползучая черная война. Она проиграна населением квартир — в ней сразу выиграла бездомица». И — становящееся апофеозом этой рефлексии, болевое, узнаваемо метафорическое: «...пока не вырезал себя под корень, чтоб пересаженным быть туда, где корня не пустить».

Но эмигрантский роман Куприянова и подлинно патриотичен — не в девальвированном смысле этого понятия, а настолько, насколько возможен «не квасной» патриотизм, аранжированный постоянной критической рефлексией и поиском самоидентификации: «Я так привязан к этой своей России, как будто одной ногой (ментальной) все еще там: в холодном позднеоктябрьском месиве из листьев, окурков, птичьего дерьма и роскошнейшего языка, дотягивающегося до глубин любой души, и все мои друзья, женщины, книжки, мысли правого полушария — о России и на русском». И всё же — остается в читателе вопрос, усиленный градацией, как рефлексивная заноза: «А если я не русский, не россиянин, не человек?» — и всё тем же диагнозом капитализму: «...остаться тут без корня, в бесконечном конвейере капиталистической машины, который высасывает все время и Бога из тебя и превращает в унифицированного лыбящегося балбеса».

На протяжении всей экскурсии по «Музею» не отпускает воспоминание об одном фрагменте из записных книжек Лидии Гинзбург: «Когда Цветаева рассказывает о том, что она жарит рыбу или идёт с кошелкой на базар, — сердце сжимается от жалости. Но то ли мы еще видели». Да, нынешнее время особенно актуализирует правомерность разговора о страданиях, который сейчас возможен — только ли? — во вполне определенном сравнительном контексте. Но тем, кто все же в наши дни ещё считает существующими разные формы трагедии, не обязательно завязанные на «объективных», в том числе социальных обстоятельствах, этот роман будет интересен и важен. На ум приходят ассоциации со стихами и судьбами Георгия Иванова и Владимира Набокова — параллели каждый проведет на своё усмотрение.

И все эти исторические параллели вновь заставляют задаваться вневременным вопрошанием: так ли безусловно виноват «капиталистический мир» в трагедии эмигранта (которая ведь так или иначе остаётся трагедией отдельной личности и только — или нет?)? Что такое в принципе трагедия — следствие внутреннего разлома, внешних обстоятельств или их синтеза? Однозначных ответов нет — для их поиска стоит прочитать роман Константина Куприянова. Роман многогранный и противоречивый, чуждый блокам готовых мыслей и идей. И тем удостоверяющий себя в литературной подлинности.
________________________________________
* Цитата из стихотворения Татьяны Бек «Ты неверно живешь».