Андрей Николев. По ту сторону Тулы

• Андрей Николев. По ту сторону Тулы. Советская пасторать / ст. Д.М. Бреслера и К.Е. Константиновой, комм. А.А. Агапова, Д.М. Бреслера и К.Е. Константиновой. — М.: Носорог, 2022. — 240 с.

Андрей Николев — псевдоним филолога-классика, поэта и писателя Андрея Николаевича Егунова, переводчика Платона и древнегреческих романов. Он окончил классическое отделение историко-филологического факультета Петербургского университета, входил в переводческий кружок АБДЕМ и больше десяти лет провел в ссылках. Последние годы работал в Пушкинском Доме.

«По ту сторону Тулы» — единственное дошедшее до нас прозаическое сочинение Егунова. Другие его тексты — роман «Василий Остров» и сборник «Милетские новеллы» – не сохранились. Книга была опубликована в 1931 году, а 2022 году вышло первое комментированное издание. В центре сюжета — Сергей, молодой писатель из Петергофа, который работает «пишбарышней» и на три дня едет в Тульскую деревню к другу Федору. В главных героях романа угадываются Обломов и Штольц, а само село, как в античности, представляется эпическим полем боя за любовь — находится даже местная Елена Троянская, спутница главного героя.

Книгу можно приобрести на сайте издательства.

 

Глава двадцать восьмая

«Но пей же чашку-то, чего задумался? А то ведь приедем скоро!» Не успела она еще договорить, как отворилась дверь и очкастый проводник проревел: «Подъезжаем, пора собираться, хоть хорошие были пассажиры, но что же делать?» Звуки струн как будто испугались хрипевшего баса, оборвались и пронесли свое последнее рыдающее эхо по всему вагону. Лица, находившиеся во власти струн, не сразу собирали свои вещи и с какой-то особой сноровкой стремились уловить последнее певучее эхо!

Эх, дружище Федька, ты и без слов меня поймешь, сам знаешь чувства молодых людей. Телеграфировала мне Дуня, что ты за попадьей стал приударять, так желаю тебе успеха; конечно, у всякого свой вкус. А счастливец ты, что остался в Мирандине, но смотри мою Дуню (не ту Дуню, а другую) не трогай, а то я с тобой сквитаюсь после.

Остаюсь в надежде на твое благородство любящий тебя выпускник Московского политехнического института».

Федор, скомкав, бросил листочки прочь.

— Вот и вы, Сережка, тоже так поедете в ваш Петергоф, а Файгиню в Москву. Смотри, Файгиню, ты поосторожнее: встретишь какого-нибудь морячка, чистого, опрятного. Ведь, знаешь, теперь уже немыслимо: «Эй, борода, куды прешь, не видишь разве, что здесь чистая публика». Все стали бриться. Вот только здесь, в глуши еще — но молодежь уже, так что берегись, берегись, Файгиню.

— Сам ты берегись, Федор. А я с удовольствием буду вспоминать эту глушь. Когда поешь на сцене, то вдруг вспомнишь что-нибудь совсем неподходящее. То есть, конечно, думаешь, вот сейчас надо подойти к этому «ре», потом взобраться на «си», но одновременно почему-то внезапно всплывут, ну, хотя бы вот эти яблоки, висящие над нами, или вот этот переливающийся воздух. Сейчас и не знаешь, а потом, зимой, оказывается — все запомнилось.

— Вот и Фильдекос все помнит: закаты, речку, бор. Вы, Сереженька, тоже будете мне писать такие же письма?

— Я отвечу вам, как вы мне тогда в Петегрофе: возможно. Знаете, Федор, писать письма — это еще не значит отправлять их. Я люблю ждать ответа на свое неотправленное письмо. Оно совершенно готово, даже марка наклеена (на ней рабочий с энергичным лицом на машинном фоне). Я вожу языком по откидному треугольнику конверта, чувствую вкус клея, вспоминаю, что это негигиенично. У меня начинаются болезни: волчанка, рак языка, аневризм аорты. Наконец письмо заклеено и опущено в ящик — письменного стола. Я жду на него ответа, и ответы приходят во множестве, каждый день. Меня забрасывают радостными, ужасными, страстными посланиями. Ведь мое-то неотправленное письмо я мог написать кому угодно. Наконец, примерно через месяц, иногда раньше, когда все ответы перебраны и пережиты, я вспоминаю о своем письме и отправляю его. Ответ, если даже приходит, мне уже не нужен — у меня были поинтереснее, так что я не всегда читаю получаемые письма.

— Вот как,— сказал Федор. — Надо принять к сведению. А я-то вам писал, писал сдуру.

— И исполнению, — добавила Лямер, — но, Эсэс, неужели вы так же поступаете и с деловыми письмами? Теперь понятно, что вы не сделали никакой карьеры и остались пишбарышней. Смотрите, не останьтесь старой девой. Мы с вами однолетки, но зато у меня есть сын, а у вас нет. Но из письма Фильдекоса я вижу, что здесь, оказывается, роман на романе, а я и не подозревала. Только вот у нас почему-то не клеится.

— Отлично клеится, — пылко возразил Сергей, — давайте считать: я преемник Фильдекоса, мой роман с Леокадией — раз. Роман Федора с попадьей Саррой — два. Недаром у него такое влечение ко всему церковному. Бабушка и церковный староста (заметьте фамильное сходство) — три. Тот же самый Федор и одна из термометр — четыре. Это было еще до моего приезда. Наконец, ваш роман, Лямер, с кооператором — пять.

Лямер играла хворостинкой.

При этих словах она положила ее на одеяло, острием к Сергею.

— А я думаю о шестом.

— А я о седьмом, — проговорил Сергей.

— Как о седьмом?

— Ну да, это наш с вами роман, Лямер. Вчера мы гуляли при луне — для деревни этого вполне достаточно. Да и Обожаемое тоже...

Лямер снова взяла в руки хворостинку.

— Ну, Федя, а ты что скажешь?

— Я, Файгиню, даю в твоем присутствии торжественное обещание, что свято исполню просьбу Фильдекоса.

— Бедная эта Дуня, — вздохнула Лямер, — а ведь она недурна собой: что-то меланхолическое в лице, черная челка. Вы за какой цвет волос стоите, Сергей?

— Леокадия так белобрыса, что прямо роскошь. Вы знаете, у Федора завелись какие-то тайны с ее мужем.

— Теперь это уже не тайна; вот смотрите, — полез Федор в карман. — Чорт, это не то. —Федор вскрыл наконец и второе письмо. Там оказалась четвертушка бумаги, отчасти даже разорванная и с дырками по углам, видимо, от кнопок. Некоторые строчки были начерчены печатными буквами, другие в промежутках между ними набросаны беглым карандашом: «Граждане деревни Мирандино! Вы подлец и мерзавец! Сегодня в воскресенье Так оскорбить женщину! в час дня приходите Погодите, я вам этого так не спущу! все к Леокадии пить Подписываться нечего — та сладкий чай. которую вы, гадина, знаете. Вход свободный».

— Ты думаешь, Федя, — сказала Лямер после раздумья, — что ты прав? Ведь все-таки она действительно женщина. Воображаю, как она убита.

— Файгиню, это совершенно неважно, кто убит — женщина или не женщина, теперь равноправие.

Лямер стала обнимать сына и растрепала ему золотистые кудри.

— Ах ты мой Федор грандиозный, все, что ты делаешь, все хорошо.

— Это не я один, это мне тот Федор посоветовал.

— Ну, значит, оба Федора — пара пятак. А оба Сергея... нет, ты только взгляни, Федя, какой вид у Эсэса.

Сергей напрягался изо всех сил, чтобы понять, морщил лоб и отирал платком.

— Опять кто-то убит, то есть убита. Но я уж больше не могу. Довольно.

— О чем вы думаете, Эсэс? — спросила Лямер.

— Я думаю о том, как по-немецки сахарный песок?

— Ну и что же надумали?

— Не правда ли, Файгиню, — смеялся Федор, — у Сергея в лице что-то поэтическое: эти капли пота на лбу, вроде Дуни. И потом сходство с кооператором. Недаром они тезки.

Федор стал хлестать веткой и Сергея, и Лямер.

— Меня-то за что? — оборонялась Лямер.

— И тебя есть за что, Файгиню. Ты тоже сочинитель, не хуже Сережки.

— Извините, сын мой, я стихов не пишу. Ну-ка, Эсэс, читайте их, кстати.

Так как Сергей ничего не помнил наизусть, то ему пришлось пойти в сенной сарай, где лежал весь его скарб.

Пользуясь отсутствием Сергея, Лямер обратилась к Федору:

— Ну, как дела, Федор?

— Дела? Хорошо, Файгиню, спасибо. Работа идет помаленьку.

— Ах ты великий молчальник земли русской. Сергей, тот болтает без умолку.

— Сережка? Он правда довольно милый, но дурак страшный. Как по-твоему, Файгиню?

— Видишь ли, Федор, он так долго сидел над своей Исландией, что это чувствуется сразу.

— А какие ты себе платья сошьешь, Файгиню, когда вернешься в Москву? Подлиннее, да?

— Разные, да не о платьях сейчас речь. Имей все-таки в виду, что Сергей — это какая-то помесь Маргариты с этим, как его?

— Ну нет, дело проще — он всего больше похож на ее старую тетку Марту. Ах да, мне надо итти чертить.

— Никуда я тебя не пущу, вовсе тебе не надо. Значит, вы с ним читали в Петергофе?

— Ну да, там чувствуется Запад, я тогда пришел к нему, и мы стали читать как раз про эту Маргариту. Сплошной кожаный переплет — желтый такой, за границей ведь хорошо издают книги. А скажи, Файгиню, какая главная улица в Лондоне?

— Не помню, кажется, Пикадилли. Значит, Федор, это были хорошие весенние дни, да? Смотри, они уже больше не повторятся. Все в жизни проходит.

— А в Берлине, Файгиню, какая главная улица?