Янош Пилински. Беседы с Шерил Саттон

• Янош Пилински. Беседы с Шерил Саттон: роман-диалог / Перевод с венгерского О. Якименко. — СПб.: Jaromír Hladík press, 2019. — 176 с.

Янош Пилински — венгерский поэт, автор девяти сборников стихов, нескольких пьес и эссе, лауреат премии Лайоша Кошута. Его роман-диалог «Беседы с Шерил Саттон» впервые издается по-русски и включает в себя множество сюжетов и жанров: от спора о вере до психоделической галлюцинации, от театральной рецензии (на спектакль Le Regard du sourd) до притчи. И каждый из этого множества словно недосказан, незакончен, незавершен; эта книга — как поиск, его начало и конец; как самая звонкая нота — и отголосок, остающийся после всего: сказанного, выкрикнутого, подуманного.

 

Глава восьмая

В викторианском салоне — Перед стеной, после стены — Снаружи-изнутри — Ужин у короля-лягуха — День гнева и преображения персонажей

—: Шерил на минуту меня смутила, вовлекла в собственную «игру», но ведь и в театре бывают антракты, и тогда все равно, о чем болтать.

Однако, прежде чем я бы продолжил знакомить читателя с постановками Уилсона, должен признаться, что наряду с замедленным движением у этого спектакля был еще один бросающийся в глаза формальный признак. Персонажи — за исключением нескольких фраз — играли многочасовой спектакль молча с начала и до конца. Но при этом их медлительность и молчание казались естественными, точно так же, как и то, что воздушные гимнасты не разговаривают. В отличие от большинства европейских авангардных попыток, эта история, скорее, подкрепляла одно старое общее место. А именно, что поэтическое слово по сути своей разговорчивая тишина, по сравнению с которой все остальное — пустое щебетание. Или же: присутствие поэзии — такая тишина на сцене, которую никаким словом невозможно заглушить.

Что ж, продолжу описание второго действия. Коричневый от сигаретного дыма потрепанный салон; на стене, точнее, на том месте, где она была в первом действии, прорезь размером с дверь, но теперь в «повторяющейся» прорези волнуется пшеничное поле. В салон, который впервые за долгие годы кажется идеально заброшенным, по одному прибывают персонажи через, очевидно, расположенный под углом коридор (прихожую? парадную?). Нигде ни одной двери, которую им надо было бы открыть или в которую можно было бы постучать.

Первый посетитель: мужчина средних лет, похож на коммивояжера. Кроме поношенных брюк на нем нет ничего заметного. Мужчина сразу направляется к игровому столику, но прежде ему надо обогнуть установленный посреди сцены гигантский экран. Коммивояжер встает рядом с игровым столиком.

Вторым на сцену заходит слепой мужчина, ощупывая пространство перед собой белой тростью. Он тоже огибает установленный посредине экран. Теперь они стоят рядом вдвоем. Стоят долго, несколько минут, потом один из них что-то поднимает со стола и откладывает в сторону. Потом, опять спустя несколько минут, совершает движение второй и откладывает что-то еще подальше, что-то, что было подготовлено заранее. Оба начинают играть.

У третьего — молодого мужчины в черном — в руке букет красных роз. Букет он кладет на обтянутое материей кресло. Закуривает сигарету и погружается в игру первых двух мужчин. Смотрит, как они играют, но сам участия не принимает.

Молодая девушка в вечернем платье: берет букет — он ведь предназначен ей — и садится. Кресло под ней сдвигается в сторону. Она снова пытается сесть, но кресло снова передвигается. Девушка остается стоять, не садится. Кресло тоже останавливается. Девушка садится в кресло.

Старая дама: на ней все такое оголенное, она так чрезмерно накрашена, что со своей сединой кажется еще более плечистой, чем самые распрекрасные, намокшие до золотистого цвета вальяжные пловчихи. Дама направляется прямиком к барной стойке, наливает себе выпить, садится в угол ближе ко входу. Она успевает несколько минут просидеть на своем месте, когда стаканы в барном шкафчике начинают перезвон. В игре очередь слепого, но вместо него ходит молодой человек в черном, на что все трое меняются местами.

Доярка в резиновых сапогах: сама не понимает, как сюда попала. Растерянно останавливается рядом с экраном.

Серый господин, крадется, как мышка: наливает себе, садится у высокого, прислоненного к стене пианино, ставит стакан на верхнюю крышку. Чего он ждет? На барной стойке с приятным звоном сталкиваются стаканы. Мужчина начинает играть, очень тихо и без остановки. Сегодня мне кажется, что он играл первую прелюдию из «Хорошо темперированного клавира» Баха, переделанную на манер вечного двигателя.

И тут одновременно появляются трое: молодой мужчина, отягощенная заботами старуха и девушка. У мужчины в руке портфель, откуда он достает лист бумаги и передает его старухе, та, не читая, передает его дальше — девушке. Но и девушка его не прочитывает. Единственная, кто это делает, — доярка, потом лист снова переходит из рук в руки, пока молодой мужчина в итоге не кладет его обратно в портфель.

Шшшшшш, Шшшшшш, Шшшшшш: из коридора выползает гигантского размера тюлень. Мучительно переваливаясь волнообразными движениями он в конечном итоге устраивается перед экраном и начинает обмахиваться маленьким веером.

Тем временем в прорези размером с дверь исчезло пшеничное поле. Вместо него можно разглядеть весельный корабль — вроде древних галер с двухэтажным корпусом, рабами, длинными веслами, в состоянии покоя и безопасности после наводнения.

Слева две старонемецкие крестьянские девушки в одежде из тика заносят сено, складывают в стог перед игорным столиком. Вносят его на деревянных вилах золотистыми снопами, да и сами они, если посмотреть на их сильные спины и походку, слуги какого-то ушедшего золотого века. Тут же, перед стогом, негритянка на ходулях, с набивными задом и грудями, поет колоритный спиричуэл.

Справа крадучись заходит небольшая группа — протаскивает на сцену тайком лестницу и в наступившей тишине размещает на вершине лестницы обнаженный труп. Пианист снова начинает играть прерванную в какой-то момент, но нескончаемую мелодию, а тюлень оттаскивает свое тело от экрана к стогу сена. Маленькая группа снимает с лестницы труп так же беззвучно, как положила его туда, и медленно направляется с ним к кулисам. В салоне все встают со своих мест и присоединяются к ним. Сцена снова пустеет на годы или десятилетия. Мы забываем даже о существовании тюленя.

Кто-то уже готов начать аплодировать, но вдруг тихое стенание становится все громче и доходит почти до вопля, из-за экрана вырывается существо не больше полутора метров ростом и несется в сторону зрителей.

О третьем действии я уже частично рассказал в ходе одной из бесед с Шерил Саттон. Дополнив свой рассказ новыми деталями, я все-таки повторил бы сейчас все действие — так же, как оно повторяется во мне снова и снова; уже только потому, что эта сцена явно была сырьем для пьесы.

Сцена начинается с освещенного зрительного зала, символизируя тот факт, что самые наши скрытые деяния мы всегда совершаем на открытой сцене, в свете рампы, или же в тишине и одиночестве, какие случаются в самом центре запруженной народом арены.

Сцену — на это время — закрывает огромная кирпичная стена, точно изначально отторгая от себя происходящие события. Перед стеной столик, на нем — бутылка молока. Спиной к зрителям на табуретке сидит светловолосый мальчик. Шерил выходит слева, покачиваясь в своей медлительности, будто монахиня, погруженная в транс, и одервеневшая, будто семинарист, вступающий в сан и собирающийся совершить свой первый грех. Каждый шаг Шерил говорит в пользу и против этого. Сначала она ласково поит ребенка молоком, затем ставит пустую бутылку на место. То, что она делает и как она это делает, скорее ритуал, нежели грех, точнее, завершение последней фазы греха более горестным и отвлеченным образом, нежели было задано. Прежде всего ей надо одеться. На обе руки она натягивает доходящие до локтя черные перчатки. Затем она должна взять в руки и раскрыть бритву, подготовленную на столе, этой бритвой она затем за долю секунды перерезает ребенку горло, а свободной левой рукой в это же время успевает накрыть его покрывалом.

Покрывало в несколько минут с головы до ног пропитывается кровью, Шерил уже готова удалиться, но прежде ей нужно закрыть и положить на место бритву. С этого момента можно почувствовать, что она стала невесомой, что шагает, не совершая шагов, что хотела бы только спать и что уже спит, только сначала ей надо отсюда выбраться. Она даже предпринимает попытку это сделать, когда путь ей преграждает чернокожий мальчик того же возраста, что и тот, которого она убила. Мальчик исторгает из себя крик — точно его рвет. Рукой в перчатке Шерил закрывает мальчику рот, отчего наступает тишина. Шерил убирает руку — из мальчика снова вырывается характерный для глухонемых крик, голос того, кто никаких звуков не слышит. Шерил во второй раз закрывает ему рот и держит руку до тех пор, пока тело ребенка не успокаивается. Теперь они уже могут беззвучно стоять друг напротив друга. Шерил поворачивается на сто восемьдесят градусов и отходит обратно до середины кирпичной стены. Мальчик ритмично следует за ней. Шерил останавливается — останавливается и ребенок. Шерил оборачивается и направляется прямиком в каменную стену. Кирпичная стена поднимается вверх, лампы в зрительном зале гаснут. За белоснежным роялем чернокожая девушка играет Шопена. Освещенный луной парк заполнен неразличимыми приглашенными. Шерил и идущий за ней по пятам мальчик, как я уже описывал, входят в сад и исчезают из виду.

Четвертое действие происходит и снаружи, и внутри. Снаружи пещеры и внутри ее. Изнутри пещера вся залита светом. Снаружи, за пределами пещеры, во внешней темноте, возможно, сидит Шерил; пространство освещает мех животных, сбившихся в кучи и дрожащих — примерно так, как в большом зале музея в Освенциме светится скирда из срезанных волос узников. Только здесь эти кучи периодически рассыпаются, потом дрожа собираются вместе снова. То ли они кусают друг друга, то ли греют и утешают. Вероятно, исторгавший звуки черный мальчик и убитый белый тоже находятся здесь, но, как и затаившаяся на заднем плане Шерил, они неразличимы. Притом, что один из них ползает и стонет непосредственно здесь, на переднем плане до тех пор, пока грузные тела не образуют вокруг них мягкую сеть. Они делают это с трудом, беспорядочно, влекомые и отбрасываемые чужими страстями, но в конечном итоге образуют сплоченное целое.

Тем временем внутри пещеры свет кажется то райским, то адским, то отсветом пламени очистительного огня; в соответствии с этим положение обнаженных тел непрерывно меняется и искажается. Потому-то, когда вход в пещеру наглухо перекрывает опустившаяся сверху железная решетка, мы оказываемся не в состоянии определить, кого она там заперла и от чего нас оградила. Равно как и в отношении ангела, появляющегося за железными прутьями и занимающего навеки свой пост, мы не знаем, ангел ли это вообще. Мы словно смотрим на солнце — так на наших глазах образ этого пламенеющего существа из архангела превращается в гигантскую саранчу, а из саранчи — в ангела.