Двери, коридоры, леса

В журнале «Прочтение» недавно появился новый раздел​ «География». Он посвящен лонгридам о современной словесности разных стран и сопровождающим их материалам. Нас также интересует восприятие русской литературы за рубежом — и сегодня, в продолжение «венгерского» выпуска, мы публикуем переведенную Леонорой Лычко рецензию на роман Мариам Петросян «Дом, в котором» слависта и литературного критика Миклоша М. Надя.

 

• Mariam Petroszjan: Abban a házban / fordította: Soproni András. — Budapest: Magvető Könyvkiadó, 2012. — 805 oldal.

Те, кто любит эту книгу, любят ее с почти религиозным благоговением. Осторожное «почти» в этом предложении указывает, пожалуй, на то, что речь все равно идет о некоем заменителе — своего рода эрзац-модели религии или жизни; словом, рассуждая о книге Мариам Петросян, я должен говорить не только о самом произведении (по крайней мере, я чувствую, что мне нужно говорить не только о нем — не ради читателей этой рецензии, а скорее ради моего душевного спокойствия), но и о феноменологии особого — или по структуре как раз типичного? — нового культа.
Это мое утверждение о культе не субъективно и, думаю, даже не является преувеличением: стоит посмотреть в русском интернете блоги и форумы, посвященные книге Мариам Петросян — в девяти случаях из десяти они будут излучать то самое «религиозное благоговение»: «самый прекрасный русский роман последних десятилетий», «волшебная книга», которая «затягивает и не отпускает», книга о таком мире, «в который хочется возвращаться снова и снова». Всего этого, конечно, еще не достаточно для того, чтобы читать книгу с определенным положительным — или как раз отрицательным? — предубеждением (возьмем в качестве простого и уже чуть ли не избитого примера произведения Паоло Коэльо: вокруг них тоже образовался подобного рода культ, но большая часть литературных критиков единогласно причислила их к низкокачественному массовому чтиву), — однако, у Дмитрия Быкова можно прочитать, что роман Петросян открывает «дверь в ту новую литературу, которой все ждали», а издательство «Магвете» в аннотации предлагает книгу как «роман-эпопею», «стоящий в одном ряду с „Повелителем мух“, „Гарри Поттером“ и „Училищем на границе“». <....> Если тонкий вкус «Магвете» мне подтверждать не надо (или надо?), то о неизвестном венгерскому читателю Дмитрии Быкове (у нас вышла одна его книга, ZSD («ЖД»), и особого ажиотажа она не вызвала, хотя мой знакомый назвал ее одним из самых выдающихся литературных впечатлений своей жизни), наверное, стоит сказать пару слов. По мнению одних, он графоман, по мнению других — гениальный автор (по-моему, и то, и другое): романист, поэт, рассказчик, эссеист, философ, деятель телевидения, который высказывает свое мнение, по сути, обо всем. Среди прочего часто остроумно и провокативно рассуждает о том, чего не хватает современной российской литературе, почему она не может подняться до уровня, скажем, американской (например, почему нет таких определяющих, во всех отношениях безукоризненных крупных романов, как «Свобода» Джонатана Франзена в Америке). Словом, речь идет о человеке, которого не так-то легко впечатлить, о человеке даже немного циничном, — но сейчас он не просто впечатлен, а так восторжен, что использует слова «дверь в новую российскую литературу».
Но позвольте добавить: при всем при этом и речи не идет о каком бы то ни было ошеломляющем коммерческом успехе. С появления романа в 2009 году в России было продано где-то пятнадцать-двадцать тысяч экземпляров — тогда как у Улицкой обычно распродается примерно триста тысяч экземпляров каждого нового романа, у Пелевина — сто пятьдесят тысяч, а копий «Метро 2033» Глуховского продали более полумиллиона.
Мариам Петросян на восьмистах страницах рассказывает о жизни обитателей дома для инвалидов: о Доме, в котором живут дети-колясочники, слепые, однорукие, одноногие или страдающие психическими расстройствами... Но это — в смысле, то, что они — инвалиды — не играет практически никакой роли, по крайней мере, на уровне сюжета, так что читатель об этом даже забывает. Текст (который иногда, в самых вдохновенных местах, и правда чарующе хорош) лишь изредка пробуждает связанные с этим чувства: жалость, сопереживание. Но если речь не идет о понимании, о принятии другого, то о чем же тогда?
Сама внезапно ставшая знаменитой армянская писательница охотно рассказывает в интервью много о чем, но — к счастью — относить книгу к какой-либо категории и «раскрывать смысл» она не очень готова. Историей создания романа она делилась уже много раз.
Получается, по мнению абсолютного профессионала Дмитрия Быкова, путь, ведущий к новой литературе, представляет собой такая книга, которую написал «любитель», сам для себя, без каких-либо литературных или иных амбиций — только чтобы было куда сбежать от гнетущих реалий повседневности. К тому же не на родном армянском языке, благодаря чему, по мнению некоторых, текст обладает особым шармом, который только усиливает его магию: он словно переведен с потустороннего языка. Впрочем, не подумайте, что для меня так уж важно, «любитель» ли писал книгу или «профессионал», все равно это довольно расплывчатые категории... Но если все-таки надо занять определенную позицию по этому вопросу, я бы сказал так: стиль у Мариам Петросян гладкий, а в некоторых особо удавшихся местах книги проблескивает истинный писательский талант (который я для себя обычно определяю таким образом: «Живи я хоть десять тысяч лет, мне никогда не пришел бы в голову такой эпитет, такое сравнение, такая ассоциация и тому подобное»), но в то же время ее явно совсем не интересует (хотя почему это должно ее интересовать? пишет ведь для себя), будет ли отвечать книга определенным эстетическим критериям, или стоит ли подредактировать текст так, чтобы прослеживалась сюжетная линия: пишет, как идет, в зависимости от текущего настроения — если это настроение вселенской скорби, то юные герои будут совершать бесчеловечные расправы в духе героев Голдинга — принимать наркотики, издеваться друг над другом, убивать; если настроение хорошее — помогают друг другу, проявляют эмпатию, понимание; в мистическом настроении творятся чудеса а-ля «Гарри Поттер»; а временами и правда проглядывают с оттликовской глубиной прописанные сплетения человеческих отношений. Но надо добавить, к проведенной параллели с Оттликом, что «Дом» — прямая противоположность «Училища на границе» — чтение не затянуло, я едва продрался через текст.
Короче говоря, даже я, хотя ни минуты не жил в альтернативной реальности Мариам Петросян, в этом Second Life-мире, все-таки в какой-то степени чувствовал притяжение, магию книги: чувствовал, что хотел бы распутать клубок сплетенных отношений, хотел бы получить разрешение на вход в Дом, желал бы, чтобы Дом меня принял, чтобы я оказался достойным его.
Где находится Дом, сказать нельзя. И о каком времени идет речь (то, что музыка указывает на конец 1980-х, совершенно несущественно). Может, действие происходит на другой планете, в 36748474646 году. Просто где-то на окраине города стоит «серый» дом, и сейчас я начну рассказывать, какой он, этот дом, кто в нем живет, и как проходят дни обитателей, но лишь «начну», потому что продолжать рассказ можно было бы до бесконечности: Дом постоянно меняется, он как целый космос, как альтернативная вселенная, в нем словно растут все новые и новые помещения, он словно ни на минуту не может застыть. В нем есть двери, ведущие в никуда, коридоры, стены которых покрыты постоянно меняющимися рисунками и надписями и в которых легко заблудиться, да так, что обнаруживаешь себя потом в лесу или и вовсе в альтернативной, даже по отношению к этой, уже альтернативной, реальности, на «изнанке» Дома (куда некоторые «перепрыгивают»), или в самой Наружности. Она, Наружность, этот Внешний мир, может быть растолкована как некий мистический-трансцендентный Потусторонний мир, а может и просто — как взрослая жизнь, которой так боятся эти дети — когда подходит время выпуска (по достижении восемнадцати лет), страх перед будущим пробуждает в них инстинкт убийц, — а может быть, это просто мир, в котором живут их родители, но о них мы знаем только то, что дети оказались им не нужны. Лишь в одной главе автор рассказывает предысторию одного ребенка, и здесь мы словно переносимся в другой, гораздо более реалистичный, роман; та глава, кстати, не очень нравится многим поклонникам, потому что она разбивает волшебство. Мне лично она понравилась, наверное, как раз поэтому — потому что подтвердила, что текст не поддается никаким попыткам интерпретации...
Итак, Дом. И почему я сказал, что этот Дом в каком-то смысле противоположность военного училища Оттлика? Где-то в океане текста (не уверен, но мне так помнится) вроде бы шла речь о том, что в Доме следуют очень либеральным принципам воспитания, и детям-инвалидам разрешено практически все: они создают свои законы, принимают наркотики (сами готовят наркотические напитки и напиваются ими), одеваются так, как хотят (например, есть стая, состоящая из панков) — словом, это, если хотите, в каком-то роде антропологическая фантазия о том, на что способен полностью свободный человек... И много что еще.
Живущих в Доме детей мы знаем только по прозвищам: Слепой, Курильщик, Табаки, Кузнечик, Лорд, Сфинкс — и эти прозвища могут меняться со временем — внимательный читатель (точнее фанат, потому что без фанатизма эту книгу едва ли можно дочитать до конца) поначалу удивляется, что некоторые герои то живы, то мертвы, но потом понимает, что роман скачет между двумя временами: в одном из них герои еще совсем дети, а во втором уже со страхом готовятся к жизни, к выходу в Наружность. А где-то в районе 160-й страницы выясняется, что случаются и всякие мистические вещи: кто-то пропадает («перепрыгивает» куда-то в другой мир, о котором вернувшиеся рассказывают то одно, то другое, но секрет этого параллельного мира и перехода в него, естественно, нельзя описать словами), других убивают... Но в то время как потихоньку развивается мистический-магический сюжет (вот почему в блогах и комментариях часто упоминают «магический реализм»), значительная часть текста и дальше продолжает описывать маловажные события будничной жизни: разговоры, те или иные бытовые ритуалы. И эта повседневная жизнь то кажется идиллической, то в ней свирепствует безудержное насилие, а есть ли за этим за всем какая-то логика, вряд ли можно выяснить. И в то же время эта нелогичность открывает дверь к новой стратегии чтения: книгу можно воспринимать не только как антропологическую, но и как эпистемологическую фантазию: возможно ли постичь, возможно ли расшифровать систему отношений между людьми, когда ими руководят то самые грубые инстинкты, то самые возвышенные стремления; можно ли познать вселенную, которая не дана как есть, а постоянно находится в процессе создания, существование которой — функция человеческого творчества? Вселенная Дома — живое существо со своей волей, она непрерывно расширяется, выращивает новые отсеки, но в то же время будто бы подчиняется воле некоего порой доброго, порой жестокого божества.
Книга предоставляет широкое поле для подобного рода трактовок — но только для внешнего наблюдателя: тот, кого она затянет, начинает в ней просто жить, наверное, даже выбирает себе прозвище; а вот в роли внешнего наблюдателя человек хочет объяснить даже это вживание в книгу: понять, почему? Почему именно в этом мире? Почему бы вдруг кому бы то ни было захотелось жить в Доме пострадавших, искалеченных, «залатанных», «разбитых» детей (которые находятся там, потому что не нужны своим родителям — да и никому другому), принимать участие в бесконечно длинных, ничего не говорящих тому, кто не знает всех оттенков взаимоотношений между собеседниками, разговорах (и почему человек хочет разобраться в этих отношениях), в ритуалах, почему человек хочет следовать тем законам или наоборот, восставать против них?
Идет ли речь об обычном эскапизме? Об убегании от мира, ставшего слишком жестоким, суровым, непонятным? Как герои Дугласа Коупленда сбегают на край пустыни, как Толкиен — и многие другие авторы фэнтези — старается завлечь читателей в фантастический мир, как Онетти создает особую реальность, подчиняющуюся своей необъяснимой логике (но почему его практически никто не читает?), как Льюис Кэрролл (его Мариам Петросян часто цитирует) переносит читателя в Страну чудес, — так и Петросян просто создает еще один мир, а некоторые люди, совершенно случайно набредают на него, когда пытаются скрыться от действительности, потому что здесь, в мире, лишенном религии, духовности, (или даже совести, морали, красоты, любви, инстинктов, самопожертвования — всего слишком человеческого) невозможно продолжать жить?
Да, я думаю, роман и об этом тоже. Да, нам всем хотелось бы куда-нибудь сбежать. Но если немного обрезать слишком многослойную трактовку (я об «эпистемологической фантазии») (так же, как было бы хорошо основательно обрезать и сам текст, чтобы он стал читаемым), — думаю, эта книга Мариам Петросян, книга, родившаяся сама по себе, возникавшая естественным образом, загадочная, хаотичная, обидная, скучная и все-таки волшебная — это, скорее всего, просто аллегория детства. И инвалидность героев тоже аллегорична: их глаза, руки, ноги, сознание пока почти не работают, а если они порой проявляют мудрость — это мудрость простаков. Они играют, то самозабвенно, то беспощадно, и жизнь их — беспорядочная смесь потихоньку узнаваемых или создаваемых культурных кодов, норм, возвышенных идей.
Будучи аллегорией детства в целом, книга в том числе является аллегорией детства всего человечества, и отсюда проистекает ее очарование, в связи с которым я немного высокопарно пообещал феноменологическое толкование — тем самым показывая, что ощущаю ее эдакой вещью-в-себе, непостижимой, по крайней мере, для меня, и поэтому могу осмысленно говорить только о ее воздействии как о феномене. И, конечно, книга выскальзывает даже из последней трактовки, скорее всего, потому что хотя герои почти все дети, в их стиле речи лишь изредка чувствуется детский язык или попытка стилизации под детский (или хотя бы магически-религиозный) стиль мышления, — в связи с чем представитель Мариам Петросян однажды сказал мне: «Это идеальная книга-кроссовер: ее могут читать с одинаковым удовольствием и дети, и взрослые...».
Я почувствовал в ней скорее некоторую стилистическую неуверенность. Но то, как автор описывает слепоту Слепого, все-таки сопоставимо с тем, как Набоков изображает страх света в романе «Смех в темноте»; или когда Петросян пишет о зеркалах (в которых «мы все хуже, чем на самом деле»), я чувствую, что она стоит в одном ряду с великими психологами; когда она сравнивает лес, открывающийся в конце коридора Дома, с улыбкой Чеширского Кота, я чувствую, как мне улыбается дух Льюиса Кэрролла; а когда я читал строки «Утро было мерзкое. Серое, насквозь промозглое, как скользкая шляпка какого-нибудь гриба», то все-таки меня охватило то самое чувство, что даже если бы я жил тысячу лет, то даже тогда бы... А когда в романе наконец объясняется, что случилось с единственным очеловеченным, полюбившимся детям воспитателем — Лосем, который по тексту то жив, то мертв — «Они смели его, как песчинку, как обрывок мусора, приставший к ним на бегу. Не нарочно, они любили его, насколько вообще могли кого-то любить, просто им было уже все равно. Когда наступил их Конец Света, один воспитатель ничего не значил», — тогда я внезапно почувствовал, что читаю текст, который будет манить каждого: идеальную фикцию, для которой существует столько объяснений, сколько читателей, и, наверное, именно благодаря этому Быков думает, что она открывает путь к чему-то новому.
Эта открытость, органичность, этот постоянный процесс создания, сверкающий полумрак — они делают книгу волшебной — и в то же время такой раздражающей: «он перепрыгнул», — читаем мы о некоем персонаже, и потом должны продираться через десятки страниц, чтобы узнать (кое-как, мимоходом), что именно значило это «перепрыгивание» — куда, в какой мир, почему?
Текст на восемьсот страниц, кое-где блестящий, много где заурядный, а в некоторых местах кажущийся совершенно излишним. Во всех интервью Мариам Петросян говорит, что больше книг не пишет, она не писатель, и не стоит от нее ничего ждать. Что на этом все.
Жаль все-таки.