Борис Кутенков. Абонентом всезвездного горя

Борис Кутенков — поэт, литературный критик, литературтрегер. Родился и живет в Москве. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького (2011), учился в аспирантуре. Работает репетитором по русскому языку, редактором и преподавателем литературного мастерства. Редактор отдела критики и эссеистики портала «Textura» (с 2018 г.), редактор отдела критики и публицистики интернет-журнала «Лиterraтура» (2014–2018). Автор четырех стихотворных сборников (последний — «решето. тишина. решено», издательство «ЛитГОСТ», 2018), публикаций стихов в журналах «Интерпоэзия», «Волга», «Урал», «Homo Legens», «Юность», «Новая Юность» и др., а также многочисленных статей и рецензий в журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Вопросы литературы», «Дружба народов», газете «НГ-Ex Libris» (приложение к «Независимой газете») и мн. др., III томе антологии «Современная уральская поэзия». Ведущий рубрики «Книжная полка» в журнале «Homo Legens». Колумнист портала «Год Литературы.ру».

 

***

с колыбелью могила срастется — и станет светло
в этой зыбке качаться — но ты еще помнишь другое
дай же господи сил не стучаться в чужое стекло
дай им боже неверье как меньшее зло
не качнувшим еще паруса претворенного горя
всем рифмующим «будет — прошло»

с колыбелью могила срастется — и станет по ту
этот яблокопад — но саднит еще связь ножевая
гулких жен-эвридик с молодой укоризной во рту
матерей с новизной в бессемейном бреду
что ты знаешь о прошлом крылом очумело сшибая
слабой памяти щит на внезапном свету

тишиной угнездившись в щитке — что ты знаешь о нем
белый ток возвращая протянутым пальцам желанья
с колыбелью могила срастется — и видно в проем
как лодейников сходит в биноклевый ад с фонарем
видит ужас и в страхе бежит этот ад поджигая
ясным пламенем синим огнём

так беги если ад колыбельный нещедр
зазеркалье темно и лицо на лицо не похоже
синей музыкой в тролле в немодном плаще
геростратовым хрустом в побеге ветвистом до дрожи
кто мы боже ветвящийся боже
кто и что мы такое вообще

 

***

садом забвенья на поздней окраине тела
садом признанья невинно влетевшим злом
дальним ли гостем в дедлайне осиротелом
или морской суетой с молодым веслом

рай посекундный руша твой между делом
через который уходим по одному
я не хочу быть больше мне надоело
тесно и строго в твоем дому

если мы перекличка — то я слепое
если прямое — поодаль пойду слепя
гулкий твой голос — лишь звук одного гобоя
медные трубы твои — переплавка горя
в них зазвучит похожее на тебя

если ты дверь отворяешь чтоб лучше слышать
голос мой — я негромко и невпопад
я молодых музык плотяные ниши
я что хочешь лишь бы царящий рад

в дудке его камышиной и напряженной
в жизни его двухаршинной и трехгрошовой
несовпаденье песенка-перестук
ты поджигаешь хрустнув опавшим родом
я из огня творю золотым фаготом

север
со мной говори
я юг

 

ДИАНА

I.

стрекоза слетает на могилу
словом нарушаемым кружась
— я тебя любила не любила
это искра ложная зажглась
в танце мене текела ночного
фаресе распила ножевого
горячо обнявшая беду
я тебя отторгну не-такого
словно песня отторгает слово
ты по эту — я уже по ту

хорошо с моим незрячим даром
начинать небывшее нестарым
и со мною в закутке блажном
гулкий жданов под коньячным паром
тёмный виктор с праздничным ножом

убегаю к ним роняя тапки
все свои обмолвки из охапки
претворяя в корневую тьму
хорошо ли девице без шапки
хорошо ли мне в хмельном дому

встреть меня ребенок богоданный
я лицо ослепшее от горя
в бесприютном танце за стеной
что мне клементина дана боря
что фейсбук своим движеньем пьяный
пересверки музыки стальной


ничего печаль не отвечает
девочка в беде души не чает
лапает целует не спрося

— ты прости нахалка с ликом светлым
как огню не по дороге с пеплом
слуху — с глохлым
зрячести — с ослеплым

так тебе — со мной — нельзя


II.

в ясном просверке сна ножевого
в дымном промельке над хиросимой
раздается чуть слышное «стой»
— я тебя приручу хоть какого
кто ты в жизни моей уносимой
буду плакать молчать над тобой
хочешь меда — уста мои спьяну
потекут — хочешь музыкой стану
пьяной песней в юрловском аду
ублажу оркестровую рану
ты по эту — а тайна по ту


человек обнимает диану
человек утешает диану
человек приручает беду

— ты диана не свет ты другое
блеск айпада на краешке стула
меловой тишины позвонок
ты еще паруса не качнула
абонентом всезвездного горя
на безрыбье пропащих дорог

хочешь парус мой с крепкой отравой
хочешь скрипку с игрою лукавой
или жизнь под негрубой звездой
где другой будет правый-неправый
холить плакать и петь над тобой


в дымном небе отравленном славой
плачет девочка глохнет гобой

— что мне скрипки и что паруса мне
я не верила им никогда
абоненты все в бронзе и камне
и в мембране ржавеет руда

если дура — к тебе хоть какая
ты не дашься — и сердце мертво
лишь поется на землю слетая
в симфоническом зле проступая
невозможность лица твоего

 

***

в гости к нам приходит в гости к нам
твой самматайм

Евгений Пышкин

Волчья шуба мне машет густым рукавом…
Анна Павловская

_____

волчья шуба живет оторвавшись от стай
легкий пепел бросает в ночной самматайм
скоро лето и тополь с балкона
кто-то утренний шлепает по мостовой
в эту брешь ни о ком в этот сон меховой
регги-блюзом своим вне закона

— я прошел сто дорог очумелые крылья в росе
запихай меня шапкой и сделай таким же как все
меж ночных позывных обломалось больное крыло
а другое окрепло и сном поросло
стало истиной отче сияющим смертным ничем
дай мне руку на легком плече


волчья шуба швыряет окурок в пространство зари
— говори, — говорит, — говори

я смотрел как запутался свет выживая по лжи
календарный свой подвиг вершил выживая по лжи
был твой руси твой хинди твой верный вассал
ты сказал раз утеряна речь это печка пляши
ты сказал раз утеряна вера все печка пляши
я плясал и плясал и плясал
не смыкая очей в их мартеновской пляске печей
плясовых не смыкая вибраций ночной и ничей
дай мне руку на легком плече


волчья шуба рассеянно смотрит в ночи
— помолчи, — говорит, — помолчи

я давно непричастная снам непричастная тайн
что мне белый твой пепел и гулкий ночной самматайм
что твой голос больной проходящий насквозь как юла
я бессмертьем была отмороженным волком была
не загрызла чужих и своих не спасла
колкий ветер в сосне
заполярный была енисей
потому что я белая шуба по крови своей
и неравная шуба убила меня наповал
в час когда ты от печки плясал

мне на плечи кидается день кладовщицкой чумы
уворованный час быстробликого дара взаймы
сто лакун благодарной бормочущей тьмы
память выстрела там-тарарам

не стоять не смотреть
не со мной не со мной не со мной
как приходит твой бред плечевой позывной
по ушам не моим по ненужным словам
в гости к нам
в гости к нам
в гости к нам

 

***

выплыть в себя из умерших музык двух
словно в трамвае сна проливном и белом
то ли был воздух узок и к пенью глух
то ли взглянув на свет уступила делу
санкам везущим новый дедлайн дневной
плотно прижатым крыльям чужого слова
видишь не умер свет без твоей одной
вспыхнут дела как после дождя грибного
в каждом по маслу аннушка чуть видна
абрисом черт скандальных дневных неточных
сын заискрится резок в просвете дна
и не поймет по ком омертвела почва
лишь децибел прорежет причину вслух
той что убила дабы цвело и тлело
видишь погасло близко — не рухнул дух
видишь погасли обе — и нет предела

 

***

Роману Мичкасову

вот и лучший из прежних устал
отправляется спать
под волошинский гам громогласное винное наше
мне пойти бы за ним по колено в зыбучих песках
но остался сидеть разобщённого неба на страже

не вмещаться в пружинное время
всегда без пяти
прочь из памяти клин вышибать журавлиный протяжный
вот бессмертная снова лежит в забытьи
и ладони легко и безвинно разжали пропажу

улетай мой огонь негасимый на шпаге простерт
отдувайся мой мыльный легко и знакомо
за беременный словом ночной не-аборт
прущий мимо детдома

 

Забвенье

I.

говорит забвенье в ребре, старея:
— много-много времени впереди,
есть и крепкий гусь, молодая шея,
и нетварный сын в молодой груди;
на реке ватага, не помня неба,
сотворит легко из одной земли,
если тело — гулко, а лоно — слепо,
если небедовых не завезли;
если свет, что лился из колыбели, —
скрипка зла теперь, оркестровый гнет;
я теперь беспамятство на пределе,
чуть качнешь — и руки бедой качнет;
чуть протянешь — пусто в суме дорожной,
а отдернешь — посох на дне сумы;
все смогу подобьем своим небожьим,
растворяя тьму в лучевое «мы»;
а о чем болелось, в огонь стремилось,
застекольем плакало под пятой, —
то не я, а юность, щенячья милость,
то не я — в часах отраженье сбилось;
рот раззявил, вали, не стой.

II.

— эй, птенец, прием, я теплый дом! —
да не дом, всего пропащий атом, —
так летящий, вытеснен гнездом,
пять минут живет собой-распадом,
две берет у смерти напрокат:
имя чуждо, речь едва знакома;
дальше — кровь — бессмертный вертоград —
говорит, как скрипка перелома:
— помоги мне доползти до дома,
петь с моим забвеньем наугад.
встану, сам себе трава и пламя,
сам себе и кража, и ворье,
благодарен битыми крылами
за уют гнездовый между нами
с черной меткой «не мое».

III.

за то, что имя — никогда,
за то, что сейф — неотворим,
чужое имя — никогда,
и сейф неотворим, и снова, —
чужое, чуть его качнешь,
сожжет хатынью колыбель,
а колыбель, пустившись в пляс,
займется музыкой бедовой,
займется музыкой до неба, —
благодарю, а Ты не слышишь,
и я-не-я расслышит все.

 

Отцу

I.

как будто засветло отец, еще он не потух,
еще летит, непобедим, а не калачиком во сне,
а это речь ушла от слов и стала дым и слух,
и стала — свет неразличим и с горем наравне,
где мать — не полчище обид, а яблоко с руки,
там ножевая меркнет связь, прощанья искорка зажглась,
всю землю погружая в сон, рассудку вопреки,
храни, безмолвие мое, тех, кто со смертью на вась-вась;
всех, кто простреленный морфлот в моих беспамятстве и мгле,
болящий год, бегущий год и год, приникнутый к земле,
катай в золе пропащий плод, скажи: «дитя, задрал нытьем»,
будь горю этому фагот,
а мы не подведем

II.

под этой сенью неминучей так сын твой страшно различим,
что надо за руку покрепче, вперед и — на засов детсад,
а ну скользнут на лед колени, на колкий зной, на душный дым,
и губы вымолвят пустое и злое слово невпопад,

а ну как станет сном борцовым, целораспадом слова «мы», —
— отец, в диване растворенный, вставай на мой горючий зов! –
но слышно эхом из дивана, из головы ночной тюрьмы:
две белых тени зазеркальных сбирают поздний свой улов,

корзины, тяжестью согбенны, — где ты, где я, не разобрать,
не будет голоса из пены, не будет рыбы золотой;
под этим сном военнопленным погас огонь, погасла мать,
и надо тяжкий блуд терпенья держать спрямленной запятой,

плетись же, зренью не мешая, держась за острые края,
расти большая-пребольшая, беспозвоночная моя,
дыра, помеха ростом с космос, в руках слепца слоновий смех,
туда, где свет идет не горбясь,
в ночи
и застилает всех

III.

все бросить, бежав, и отнятым светом светить, —
но как эту веру отнять у проросшего в пустошь, —
куда ты, отец, продлишь безответную нить,
там босховский ад, ветвистое это «тювить»,
но что тебе ад — протянешь, болишь, не отпустишь;

птенцовые руки в чужую суешь синеву;
небывшее это светлей, только им и живу,
а той синеве лишь она по колено:
не руки на грани — а предупредительный ток,
не ад претворенный — а скачки с лицом на восток,
где чужесть поет, белопенна

все бросить, бежав, и адское не всколыхнуть;
лодейников зрящий — из рощи тропой невпопад,
изнанка наружна — и зеркало взгляда не стоит,
покуда в тебе персонален твой ад,
покуда болит, равномерен, твой путь,
болит и не ноет

Иллюстрация на обложке: Akira Kusaka

Дата публикации:
Категория: Опыты
Теги: Борис Кутенков
Подборки:
0
0
7674
Закрытый клуб «Прочтения»
Комментарии доступны только авторизованным пользователям,
войдите или зарегистрируйтесь