Дебют Екатерины Чирковой «Не знаю» — есть монолог о прожитом и прошедшем. Там нашлось место для «Литературных стай» 1970-х и для путешествий в 2020-е. По словам авторки, в ее тексте — сорок процентов сора жизни. С остальным — расстались во имя художественности. Чиркова уверена: жизнь куда более насыщенна, чем литература. Но именно книга — искусство. О том, почему у романа такая структура, а также о том, почему в нем больше нет места индейскому.
— У романа «Не знаю» есть подзаголовок — «(не)семейный роман», причем «не» взято в скобки. Почему так?
— Это решение придумала не я, его предложила редакция. Но я с ним согласилась — мне кажется, оно и отражает важность семейной темы, и в то же время отрицает ее. Намек на то, что семейной темой, при всей ее значимости, не ограничивается смысл — ни романа, ни жизни.
— Есть ли в книге элементы автобиографии или это полностью выдуманная история? Есть ли у ваших героев реальные прототипы?
— Элементы автобиографии, конечно, есть. И у некоторых персонажей есть прототипы. Но все характеры и истории видоизменены. Или, например, случайная встреча дала идею, но сам образ и перформанс персонажа в итоге придуманы, не имеют никакого отношения к реальному человеку. Так что получается, бо́льшая часть все-таки сочиненная. В целом я прикидывала — мне самой было интересно, как в итоге вышло, — у меня получилось, что реальности в романе примерно сорок процентов.
Я поймала себя на странном чувстве — как будто вины перед жизнью. Жизнь-то богаче любого произведения. И в ней значим каждый момент — даже если ты просто тупишь в окно, спишь или прокрастинируешь. А когда речь идет об искусстве, о некоем произведении, то выстраивается его концепт, идея, для которых очень многое становится лишним... А потом текст (или картина) и вовсе начинает жить своей жизнью, требовать: «Никого не волнует, как было в реальности. Это выкинь, это неинтересно. Здесь добавь, будет целостно. Тут замени, там заостри, или сделай понятнее...»
— Есть ли у романа какое-то послание читателю? Какая читательская реакция для вас была бы желаемой?
— Наверное, главное, что я хотела сказать и показать, — это то, что я для себя назвала феномен «почти». Когда вот-вот случится что-то важное, практически судьбоносное, или явно требуется наше решение — и тут мы пугаемся и делаем шаг назад. И говорим себе что-то вроде: «Ну я же взрослый человек, я же понимаю, что так не бывает... это все ерунда какая-то... иллюзии». И отказываемся — вроде бы от иллюзий, а на самом деле от жизни. Это может произойти как сознательно, так и само собой, вроде бы по не зависящим от нас причинам, как будто жизнь уже сама так настроена, по этой якобы реалистичной модели. Именно с таким поворотом событий постоянно сталкиваются герои. Кому-то удается преодолеть феномен «почти», кому-то нет. А кому-то он обходится слишком дорого.
— «Не знаю» — история одной семьи. Что нового о семье вы поняли, работая над книгой? Как слышать друг друга, как не терять живую связь? Что вы можете посоветовать — как психолог и как писатель?
— Не скажу, что поняла что-то новое, скорее яснее увидела — да, конечно, семья и то, чем наполнен «семейный пузырь», — важно. Больше всего крепкое плечо и ободряющий голос родителя нужны как раз в те самые решающие моменты жизни. Нехватка семейной поддержки долго может тянуться за нами по жизни, ограничивать и лишать уверенности. Но принять и простить — возможно, а на семейном пузыре жизнь не заканчивается. И это важнее!
— Как родилась идея вашей книги, что служило отправной точкой или импульсом к ее написанию?
— Невозможно обозначить какую-то точку отсчета. Я всегда что-то записывала, сочиняла, как говорится, «в голове». Иногда получались какие-то зарисовки, сюжеты. Картинки копились — для меня это важно, я во многом отталкиваюсь именно от визуального ряда. Думала даже какое-то время, что будет сценарий, но все-таки роман победил. Забавно, что в итоге не сохранился ни один из образов, на которых, как мне казалось, будет держаться будущее произведение.
Материал собирался, потихоньку складывался внутренний мир книжки, уже стало понятно, что роману быть. Но общей истории так и не было — идеи появлялись и растворялись. И вдруг, в какой-то момент, все сложилось — в историю, в структуру. Щелкнуло в голове — и появился финал. Финалы — в моем случае. Наверное, от этого момента и надо считать. Получится месяцев шесть на складывание пазла. И несколько лет на собирание его деталек.
— Действие романа происходит в разные десятилетия XX и XXI веков, повествование строится как мозаика монологов. Расскажите о композиции книги, как она устроена?
— Мне наиболее интересны две вещи — внутренние переживания, характер, выраженный индивидуальным языком, и создание мира, атмосферы, стилизованного пространства. В соответствие с этим выстроена (или, как некоторые говорят, срежиссирована) и композиция.
Одна из первых идей, относившихся уже не к стадии «заметок», а к появлению именно этого текста, была в том, что все герои должны говорить от первого лица. Мне это было очень важно. Это и про их разобщенность, про то, что каждый талдычит постоянно «я, я, я, я...» и про то, что все это, так сказать, информация из первоисточника — каждый персонаж реально именно так чувствует и живет.
То есть время и пространство крепко завязаны, это хронотоп в самом прямом смысле слова. И он, этот хронотоп, получается слегка «рваным», скачкообразным, так как он еще и индивидуален — пропущен через монологи героев... Это все звучит как-то напыщенно... а если по-человечески — то каждый персонаж говорит от себя, и это главное. Поэтому и мир, и пространство, и время строятся через героев и соприкасаются тогда, когда встречаются люди.
Есть, кстати, одни и те же эпизоды, рассказанные разными персонажами, — с особым восприятием и особыми акцентами.
— Что было сложнее: начать писать книгу — или продолжать?
— Сложнее всего было закончить. Я написала заключительную часть, но середину продолжала наполнять, время от времени возвращаясь к началу.
Потом я выравнивала и уравновешивала части, проясняя связи между ними, уточняя хронологию. Это довольно муторно, но интересно: ты общаешься с собственным текстом как с самостоятельным объектом, текст сам требует того или иного хода. Только с завершением этого процесса можно говорить о том, что книжка готова.
Хотя предстояла еще редактура... Но это уже другая песня.
— Насколько первоначальный замысел отличается от финального варианта?
— Как мы уже выяснили, замысла как такового не было. Если говорить о том, насколько авторская ипостась текста отличается от редакторской... Отличается! Думаю, если найдутся читатели, которым будет любопытно прочитать обе версии, они заметят разницу. Например, мы убрали обсценную лексику. Я сознательно на это пошла, но в книжке есть глава, для которой это критично. Вроде придумала как выкрутиться...
— Как складывалось взаимодействие с редактором книги?
— Непросто. Редактор Анна Воздвиженская была, кажется, настроена довольно академически, а у меня много разговорного языка, авторских знаков и прочих закидонов. Кроме того, она безжалостно ловила меня на неточностях, неровностях, ошибках — за что я крайне признательна — и не стеснялась в выражениях. На некоторых страницах развернулись настоящие дискуссии, с привлечением редактора от издательства Даны Сергеевой в качестве третейского судьи. А на некоторые комментарии я отвечала с иллюстрациями или ссылками.
Редактура — отдельное искусство. С одной стороны, редактор — это такой блюститель чистоты и правильности, но с другой — это человек со своим представлением о прекрасном, с образованием и вкусом. И этот человек имеет право тебя править! Только тончайшее профессиональное чутье спасает. С живописью не так: там галерист просто либо возьмет тебя, либо нет. Без лишних комментариев. Никто с кисточкой или там с линейкой не стоит за плечом. Есть учитель — но это совсем другая фигура.
Для меня редакторская работа — самый адский этап любой работы. Мне гораздо проще накидать идей и образов, чем довести что-то до ума, до бескомпромиссного качества. Как один художник мне сказал по поводу моей живописи: «Чтобы никому в голову не приходило лишних вопросов». До такой степени мне это сложно, что лежат в столе три диссертации — одна по филологии, две по психологии — написанные, но не оформленные и, соответственно, не защищенные.
— Какую из редакторских правок вам было сложнее всего принять?
— В нескольких случаях я довольно легко пошла на то, чтобы выкинуть целые страницы. А в других — с упорством маньяка цеплялась за один какой-то оборот, который для меня держал весь образ, а по мнению редактора был лишним. Были кейсы, когда я переписывала здоровые куски текста, только чтобы сохранить одно слово. Сейчас вспоминаю словосочетание «секретно хихикая» — ради этой «секретности» я перелопатила целый абзац. Или баталия разразилась из-за слова «полкапусты». Редактор очень настаивала на том, что нужно сказать «полвилка капусты», а мне этот «вилок» казался слишком пресным.
Мне немножко жалко мата, хотя приемчик, которым я его заменила, вроде забавный.
И жалко еще кусок про индейские языки — это прямо зря согласилась выкинуть. Там было о том, как устроен мир индейских языков, в которых, например, существительные изменяются по времени и в зависимости от того, насколько говорящий уверен в том предмете, о котором говорит. То есть «дом сегодня» и «дом вчера» — это разные формы. «Дом, который я видела своими глазами» и «дом, о котором мне кто-то рассказал», — это разные формы. И была еще пара легенд о бытовании индейских языков сегодня.
— Какой этап работы над книгой был самым интересным для вас?
— Как раз те полгода — от момента рождения финала до момента рождения целикового текста.
— Вы писали книгу, опираясь на заранее подготовленный план, или больше следовали за воображением?
— Я следую больше всего за жизнью. Это такой магический процесс — персонажи, сюжеты, эпизоды, картинки из жизни чуть-чуть поворачиваются, меняется свет, акценты, связи... И вот уже реальность не реальная, а книжная. Появляется мир как в кривом зеркале — вроде тот же, да немного не тот.
Во всяком случае, изначально плана никакого не было. Он появился примерно тогда же, когда финал. Выстроился от обратного.
— Как был организован процесс вашей литературной работы? Есть ли у вас особые «писательские ритуалы»?
— Ритуалов нет. Хотя я знаю, что это работает и другим людям в разных ситуациях это рекомендую. Но, возможно, как раз потому, что я слишком хорошо знаю теорию этого дела, на практике оно мне не помогает.
Мне необходима возможность полного уединения и запас времени. Идеально — чтобы не было никаких других обязательств, связанных с расписаниями и людьми, — хотя бы полдня. Если я знаю, что меня через два часа ждут, чаще всего уже не могу сосредоточиться.
— Кто стал первым читателем вашей книги?
— Муж и две подруги. Муж — эмоциональный человек, он проникся. Подруга одна за ночь прочитала. Другая — филолог — читала долго и «с карандашом в руках». Друг один сказал, что даже поплакал.
— Читали ли вы книги других авторов, когда работали над своей? Если да, то какие?
— В период активной работы над текстом если и читала, то без привязки к собственному «процессу». Те книги, что цитируют герои — Пушкина, Овидия, Маркеса, — я достаточно хорошо знаю, не перечитывала целиком, сразу искала место, которое нужно было для цитаты. Хотя это такие книги, которые открываешь на нужной странице, а закрываешь... когда спохватишься.
Читать что-то «для вдохновения» или сравнения мне не хотелось.
В период «сбора материала», конечно, читала — ведь это было на протяжении нескольких лет. Читаю я довольно беспорядочно, не думаю, что была какая-то связь моего чтения с писанием. Последнее время стала больше читать автобиографий, раньше на этот жанр как-то не обращала внимания. «Путеводитель растерянных» Вернера Херцога максимально меня впечатлил. Но там смысл не в литературе, а в личности и ее перформансе.
— Как придумывалась обложка для книги? Долго ли ее выбирали?
— О, обложка — это еще одна история. Для меня было невероятным вызовом смириться с тем, что на обложке будет чужая картинка. Я и так и эдак пыталась уговорить издательство взять одну из своих картин. Уже позже я поняла, что это было невозможно, — из-за того, что книжка вошла в серию, и это диктовало определенный стиль оформления.
Утвержденная обложка для меня стала компромиссом: во-первых, это фотография, а не иллюстрация. Потом, вид с воздуха, в легкой дымке, как будто из-под крыла параплана — мне этот образ кажется подходящим.
— Что вы чувствуете теперь, когда книга уже вышла и ждет своего читателя?
— Я все еще в некотором замешательстве. С одной стороны, я слегка напугана, для меня это выход из тени под прожектор.
С другой стороны, я совершенно четко поймала чувство — довольно странное, — когда твоя книга становится уже немножко и не твоей, слишком много людей в ней заинтересованы, это больше не твое частное дело, а «продукт», за который ты отвечаешь.
С третьей стороны, я вспоминаю какие-то пропущенные линии, детали, картинки, выпавшие, не уместившиеся истории... Они уже собираются в новой папочке, для нового романа.
Но главное — я волнуюсь за дальнейшую книжкину судьбу. Она теперь самостоятельная, как там оно все у нее сложится — я не знаю...
Фото на обложке: из личного архива Екатерины Чирковой
войдите или зарегистрируйтесь