Дарья Трайден. Грибные места

• Дарья Трайден. Грибные места — М.: Издательство Папье-маше, 2024. — 69 с.

Дарья Трайден родилась 4 марта 1995 года в Гродно и живет в Беларуси. Она одновременно пишет на русском и белорусском языках. В ее арсенале как проэтическое, так и прозаическое. Прежде у Дарьи уже выходил сборник «Крыштальная ноч». Теперь она представляет нам свой дебютный роман.

Автогероиня романа «Грибные места» покупает здание старой почты в деревне и начинает ремонт — из этого сюжета рождается нелинейное повествование, полное воспоминаний о детстве, размышлений о телесности и идентичности, бедности и насилии и, наконец, — о Доме. Обращаясь заново к своим корням, она приходит к частичному переосмыслению, и отвечает на волнующий многих вопрос: «Каково это оставаться — когда все уезжают»?

 

Когда рабочие присылают фото изменившегося дома, я чувствую усталость. Эта усталость пропорциональна масштабу ремонта, словно я собственными руками снимала пол, меняла окна и шлифовала стены. Видеть дом в новом виде — опыт, родственный переезду: теряю одно, обретаю другое, между прощанием и приветствием нет дистанции. После завершения каждого крупного этапа переустройства я подолгу лежу в постели, словно дом — это особый вид болезни.

Вдруг вспомнила, как пахло в сосновом лесу, куда мы с мамой часто ходили. Обычно мама шла впереди со своей подругой, стоматологом тетей Женей, и иногда они понижали голоса и смеялись, а нам с братом было неловко. Мы шагали сначала по старому серому асфальту, потом — по желтому песку, а затем, перебравшись через деревянный мостик, попадали на узкую грунтовую дорогу, что вилась вдоль реки. Через пятнадцать минут осторожных увертываний от ивовых ветвей и крапивы мы поворачивали направо и, взобравшись на крутой холм, оказывались среди крошечных пушистых сосен. В тот раз мама взволнованно и тихо говорила что-то тете Жене, иногда переводя взгляд на меня. В ее взгляде читалась тревога. Тетя Женя тоже начала на меня посматривать, но на ее лице не было ни волнения, ни тревоги. Она растянула в улыбке узкие губы, и, кажется, показала мне за раз какое-то невообразимое, нечеловеческое количество зубов. — Иди сюда, ну, иди, — позвала тетя Женя, смеясь и вытягиваясь во весь рост. — Открой рот. Шире. Голову запрокинь, чтобы я могла посмотреть. Ну. Выше, — она ударила тыльной стороной кисти под подбородок. Я послушно раззявила рот и уставилась в небо над макушкой тети Жени. — Ну, Наташ, вы дотянули. Тут весь зуб черный. Конечно, надо рвать. Она умеет чистить зубы? В профилактический кабинет после сходит. В среду я в первую, берите талон и приходите. Лучше прямо на самое начало смены бери, там поспокойнее будет. Всё, иди, — тетя Женя подбородком и бровями указала мне направление и отвернулась, усаживаясь на мамино покрывало. Я похолодела от страха. Еще ни разу за все пять лет жизни я не бывала у стоматолога. С отпевания деда пришлось уйти. Устав, я села, скрестив ноги — это оказалось грехом. Священник прошептал на ухо моей матери, что так нельзя. Я не стала менять позы и просто вышла. Брат пошел за мной, и мы бродили кругами по церковному двору, обсаженному туями, пока из церкви не вынесли два гроба: одновременно с моим дедом священник отпевал какую-то незнакомую покойницу. Мама заплатила за это пятьдесят долларов.

Впервые еду по этой дороге, подумала я, увидев городскую свалку. Спустя секунду я поняла, что это не свалка, а кладбище. Земля, усеянная цветным пластиком венков, казалась покрытой мусором. Я вспомнила пластиковые ленты дедовых кошыкаў. Может ли быть, что кладбищенский пластик тоже что-то укрепляет? Например, границу между миром живых и миром мертвых, между смертоносной природой и городом, где смерти нет?

Когда хоронили бабушку, я тоже ушла. В небольшом и очень холодном храме были мы с братом, мама, наши двоюродные, священник и женщины хора — кто-то из них болел, и то и дело по церкви разносился звук сдавленного кашля. Мы с братом отстояли службу почти до конца. Когда раздали небольшие свечи, все выстроились в очередь, чтобы поцеловать руку священника. Мы с братом переглянулись. «Я не буду этого делать», — прошептала я. Двоюродные уже ставили свечи в заупокойный канун. Я вышла, всё так же держа свою свечу в руке. У основания была насажена небольшая бумажка, чтобы защитить пальцы от капель воска. Я задула свечу и сунула ее в карман пуховика. Наконец вышел брат. Я спросила, целовал ли он руку. Брат ответил, что просто поставил свечу и никто не возражал.

Бабушку похоронили рядом с дедом. Они навсегда легли в землю, с которой их ничего не связывало — они родились и прожили всю жизнь в других местах. Если думать, что кладбища — только для живых, всё это не имеет значения. Но если учесть голоса мертвых, то, возможно, у них об этом другое мнение.

В средневековом трактате «Слово о рассечении человеческого естества» плотские страсти называются тюленями. «Тюленей уморил ты, преподобный», — сказано там. Уморил — значит умертвил, убил. Мне не нравится, как это звучит. Возможно, я сама сопротивляюсь исцелению от любви — недоверие к врачам у меня в крови.

В детстве, когда у меня был тяжелый коклюш, мама везла меня через семь мостов, чтобы оставить там болезнь. Мы ехали в машине ее друга, выходя перед каждым мостом: преодолеть его нужно было пешком. Потом снова садились в машину и ехали к новому мосту. Запомнила один высокий и длинный, наверняка через Неман, — с моим страхом высоты и усиленным болезнью головокружением идти по нему было жутко. Ветер выл, запутываясь в прутьях мостовой ограды, и я боялась провалиться, влекомая им. В конце концов я выздоровела — то ли просто так, то ли из-за медвежьих ушек, то ли из-за мостов, то ли из-за уколов антибиотика, которые мне наконец прописали.

Нагретый кагор.
Зеркала к больному месту.
Молитвы на древнеперсидском
Обнесение тела свечой.
Заговоренный сахар.
Заговоренная вода.
Старуха из деревянного дома, которая вела меня на второй этаж и размахивала ножом над головой, что-то шепча.
Так лечила мама.

Худшей на свете травой были медвежьи ушки. Они продавались в прямоугольных спрессованных брикетах и пахли горечью. Когда мама отламывала от брикета кусок и заливала водой, уже по запаху было ясно, что это невыносимо. Выпить нужно было всю чашку. По ночам, когда вставала в туалет, я часто заходила на кухню, снимала салфетку с плетеной корзинки, где они лежали, и смотрела на брикеты. Пыталась угадать, на сколько порций их хватит. Думала, смогу ли я спрятать один или два брикета. Понимала, что мама заметит, и уходила без всякой надежды. Болезнь кончилась раньше, чем лекарство, и корзина с медвежьими ушками стояла в нашей кухне еще много лет. Я помню, как пахла лестница в доме старухи, что лечила сжиганием волос и рафинадом, завернутым в салфетки (невкусный сахар под строгим присмотром слизывался до крошки). Я помню желтые высокие цветы, что росли перед фронтоном этого дома в два этажа. Желтый — цвет смерти, от которой уберегает лишь волшебство. Мой отец умер от рака легких. Он никогда не курил — просто жил в городе Припять в неподходящее время.

Если моя любовь к тебе — что-то вроде болезни, может ли исцеление оказаться хуже недуга?

Я пряталась от бабушки в небольшом картофельном поле на задах двора. Огромный лопух, переплетенный с листьями и стеблями тыквы, скрывал меня целиком, и с нежной щекоткой в груди я убеждалась, что бабушкин пронзительный недовольный голос не приближается. Разлетающиеся в стороны звуки помогали представить, как бабушка по-бычьи вертит головой и порывисто вскидывает обе руки, чтобы подтянуть и без того крепкий узел косынки. Ее злит, что она почти никогда не может до меня добраться. Сегодня я прячусь вместе со Светой — нам нельзя играть, потому что ее родители воры. Кроме того, они не ставят новые ворота во двор. Забор, идущий вдоль палисадника, обрывается вместе с последним рядом неопрятных желтых цветов, и подъездная дорожка, пустые сараи и старая кроличья клетка бесстыдно открываются взгляду любого, кто проходит мимо.

Про Светину бабушку говорят, что она отравляет и наводит порчу. Мне нельзя есть то, что изредка приносит с собой Света, но я беру тонкие сладкие блинчики, щедро смазанные маслом. Боюсь, что умру медленно и со страшной болью в животе, и еда, пропитанная этим страхом, утяжеляется, чтобы навеки запомниться расцветающим внутри предательством. Однако я не болею и не умираю — ни от блинчиков из чужого дома, ни от тяжелого коклюша, ни от медвежьих ушек, которыми его лечили.

И сейчас тоска по тебе не смертельна. Я буду ходить по знакомой темноте, и Варя будет нести золотой нимб своего ночного ошейника, и карабин будет мелодично звенеть, задевая латунный кружок с ее именем.

Мое тело приросло этим домом, и, возможно, поэтому теперь я сильнее.