Егана Джаббарова: «Я мечтаю, чтобы судьба книг была радостной»

Роман «Руки женщин моей семьи были не для письма» стал прозаическим дебютом для поэтессы, критика и филолога Еганы Джаббаровой. В этом тексте она говорит о «болезни, семье и культуре» — темах, уже затронутых в ее поэтическом творчестве. Первый роман писательницы «во всю длину» исследует «бесконечную потерянность» не вписывающихся в общество людей — неврологических больных и женщин из этнических меньшинств.

Продолжая серию интервью с молодыми авторами, главный редактор «Прочтения» Полина Бояркина поговорила с Еганой Джаббаровой о роли автофикционального и следовании законам «жанра» в романе, способе борьбы с колониальным мышлением, экзистенциальном опыте, приобретенном в болезни, а также об общности ее творчества с прозаическим наследием Марины Цветаевой.

— Как возник замысел книги «Руки женщин моей семьи были не для письма» и как вообще работает твое письмо? Почему этот текст должен был получиться именно автофикциональным?

— На самом деле я давно вынашивала идею написать текст, посвященный культурной идентичности, связи с родом и телом: меня этот вопрос интересует не только с точки зрения процесса самоидентификации, но и с исследовательской точки зрения. Я регулярно читаю труды постколониальных и деколониальных исследователей, рефлексирую над этим, преподаю. В какой-то степени замысел был в том, чтобы преодолеть травму и писать не из точки боли, а из точки освобождения от нее. Интерес к прозе у меня был всегда, и на компьютере лежит не один черновик эссе и прозы, но, будучи стеснительной, я не была уверена в своих силах. Пребывание в эмиграции, с одной стороны, обострило потребность в полноценном разговоре о культуре и идентичности (год я жила и работала в Тайбэе), с другой — у меня появилось много свободного и одинокого времени для работы.

Относительно природы письма — к счастью или к сожалению, я быстро осознала, что оно крайне исповедально и похоже на аффект. С одной стороны, автофикциональность — вызвана аффектом, с другой — мне было важно писать из точки лично прожитого опыта, поэтому форма письма здесь — органическое следствие.

— Ты по большей части писала стихи — почему решила поработать с объемной прозой? И что в этой работе тебе дал опыт поэтического письма?

— Письмо о болезни, семье и культуре сопровождало меня всегда, эти темы регулярно появляются в моих поэтических текстах — тем не менее было чувство, что им не хватает ширины. Ширины, которую тебе дает проза: образно говоря, словам хотелось лечь во всю длину, а не стоять в узком пространстве. Прозаическая форма позволила сделать письмо объемным и наконец завершенным. Сам опыт был чрезвычайно ценным: я убедилась в том, насколько разные эти способы письма и насколько разных вещей они требуют от пишущего.

— Мне кажется, автофикшен — это всегда в том числе про некоторое социальное. Если ты ощущаешь это так же, какую подобную функцию ты видишь у своего текста?

— Согласна. Первая важная составляющая моей книги — откровенный разговор о болезни и репрезентация неврологических больных, что для меня принципиально. Часто это трудно излечимые или неизлечимые заболевания, радикально влияющие на жизнь человека, не говоря уже о том, что это еще и «невидимая инвалидность». Человек выглядит функциональным, пока не происходит обострение — как, например, при рассеянном склерозе. Вторая социальная тема: представленность этнически нерусских девочек, девушек и женщин в поле русскоязычной литературы. В целом — представленность «других» и расшатывание стереотипов и стигм вокруг их описания. Наконец, проблемы домашнего насилия и вообще насилия, напрямую связанные с патриархальностью, и разговор о последствиях этих явлений.

В этом смысле проникновение социального в современную литературу естественно, в некоторой степени литература — это живое, бьющееся прямо сейчас, сердце социума.

— Автофикшен стал одним из важнейших направлений современной литературы, и уже понятно, что он бывает очень разным. Ощущаешь ли ты как автор и исследователь, что есть разные типы автофикшена, и если да — какой тебе ближе?

— Объемный вопрос, полноценный ответ на который, пожалуй, потребует отдельного исследования. Я, безусловно, чувствую, что автофикшен неоднороден, его много, он про разное и по-разному написан. В моем случае я, наверное, соглашусь с послесловием Мадины Тлостановой, когда она говорит о том, что эту прозу трудно «назвать».

— Телесность — одна из важных тем автофикшена, и у тебя она достигает предела за счет описания болезни. Это индивидуальная, единственно возможная для твоего текста рамка или дань жанру в том числе?

— В моем случае это был органичный способ реконструирования опыта и его преодоления. Честно признаться, в процессе письма я даже не думала «отдавать дань» жанру — скорее пыталась прийти к реэкзистенции и выстроить новый мир вне боли.

— Какие осознания принесло столкновение с болезнью?

— Это определенно был и есть экзистенциальный опыт, который побудил в целом задаться слишком серьезными для моего возраста вопросами о смысле жизни, семье, собственной идентичности, приоритетах. Важных инсайтов было несколько: один из них — понимание, что поэзия и письмо для меня — это пространство эмпатии и сопереживания. Слова не могут лишить боли, но помогают услышать другого и на долю секунды разделить его или ее ощущения.

— Притом что основной темой книги является боль, сам текст не вызывает ощущения открытой раны у читателя. Как тебе удалось этого достигнуть?

— Наверное, здесь мне помогло то, что я писала из позиции любви и благодарности — роду, семье, прошлому, болезни. Плюс время: со сломанной ногой невозможно о ней написать — нужно как минимум обезболить, чтобы слова пришли.

— Были ли у тебя какие-то ограничения в откровенности — та степень, которую ты могла себе позволить?

— Конечно, будучи существом социальным, я не могла не думать об ограничениях, наложенных временем, в котором мы живем. Плюс совру, если скажу, что не переживала о восприятии текста представителями культуры и диаспоры, хотя при всей осторожности письмо все равно случилось очень откровенным.

— Одна из важных тем романа — дом. Для героини изначально это понятие очень сложное, она не чувствует себя дома ни на родине, ни в России. В последние два года восприятие этого концепта обострилось еще сильнее. Есть ли у тебя какое-то место, где ты чувствуешь себя дома?

— Да, пожалуй, самый сложный вопрос для нас всех. Наверное, сейчас для меня дом — это место, где живут любимые.

— Если позволишь откровенный вопрос — каково это, ощущать себя отличной на всех уровнях от традиций культуры, в которой ты выросла? Что такой опыт дает для творчества — благодатную почву или скорее неизбывный источник боли?

— С одной стороны, это бесконечная потерянность: ты как часть пазла, которая никуда не вписывается. Не могу сказать, что у меня нет связи с культурой, — скорее, у меня с ней свои отношения. С другой стороны, отличность — это отчасти трикстерство, способность переходить границы. Мне кажется, важно научиться преобразовывать боль в другие формы — не просто сублимация, а нечто созидательное, способное объединять.

— Еще одна важная тема книги — видимость представителей этнического меньшинства, в том числе через включение в текст иноязычных элементов. Творчество — это твой способ борьбы с колониальным мышлением?

— Да, для меня это способ расшатать в том числе внутреннюю колониальность, пересмотреть норму и пересобрать мир через призму забытых, стертых, лежащих вне нормы ощущений.

— А какую роль сыграла академическая карьера? Ты цветаевоведка — чувствуешь ли общность с героиней своих исследований?

— Спасибо за этот вопрос, ведь это повод поговорить о Марине Цветаевой! На самом деле я очень люблю прозаическое наследие Марины Ивановны, грустно, что его часто опускают в школьной программе. Помню, что, когда я начала работать над кандидатской диссертацией, научный руководитель предостерегала меня, говоря, что Цветаева часто довлеет над изучающим, ведет его за собой. Действительно — проза, а особенно эпистолярное наследие оказывают сильный эффект на читателя или исследователя, но, думаю, мне все же удалось сохранить «холодную» голову.

— А общность с какими-то другими авторами и авторками, прошлого или современности?

— Ох, на этот вопрос трудно ответить кратко, но я обозначу ряд имен. Наверное, это Салман Рушди, Орхан Памук, Чимаманда Нгози Адичи, Тони Моррисон, Зэди Смит, Варсан Шаир, Афина Фаррукзад, Джамейка Кинкейд, Одри Лорд, Майя Энджелоу, Сильвия Плат и многие другие. В этом отношении послесловие Мадины Тлостановой было невероятно точным. Добавлю еще, что очень люблю кинематограф, и упомяну Джафара Панахи, Нури Бильге Джейлана и Фатиха Акина как существенно повлиявших на меня.

— О чем ты мечтаешь? В творческом и общечеловеческом плане.

— В творческом — чтобы судьба книг была радостной. Сейчас у меня лежит черновик второй книги, и я очень надеюсь, что получится ее издать. В человеческом — о мире и любви. Чтобы все мы научились любви, милосердию и сопереживанию — сейчас это кажется не просто красивыми словами, а необходимостью.

Фото на обложке: из личного архива Еганы Джаббаровой