Егана Джаббарова. Руки женщин моей семьи были не для письма

• Егана Джаббарова. Руки женщин моей семьи были не для письма. — М.: No Kidding Press, 2023. — 128 c.

Поэтесса, критик и филолог Егана Джаббарова живет в Екатеринбурге; преподает русский язык как иностранный. Публиковалась в журналах «Новый мир», «Знамя», «Парадигма», «Урал», «Новая Юность» и других. Автор поэтических книг «Босфор» (2015), «Поза Ромберга» (2017), «Красная кнопка тревоги» (2020). Лонг- и шорт-листер Премии Аркадия Драгомощенко (2017, 2019). Организатор и куратор фестиваля-лаборатории «Межа». Через письмо поэтесса исследует колониальность и идентичность.

Повествование дебютной прозической книги Еганы Джаббаровой строится вокруг тела молодой женщины, «существование которого, с одной стороны, регулируется строгими правилами патриархальной азербайджанской семьи и общины, а с другой — подчинено неврологической болезни, вызывающей сильные боли и отнимающей речь». С каждой частью этого тела связаны воспоминания, традиции, практики, запреты и предписания. Неизбежность и фундаментальность телесности приводят к поискам ответа на вопрос: может ли болезнь быть не только ограничивающей, но и освобождающей силой?

 

ГЛАЗА

В школе у всех популярных одноклассниц были голубые или зеленые глаза, поэтому я быстро поняла, что мне не повезло, ведь мои глаза были карими. В них не было ничего интересного, они были обычными, такими же, как кора дерева, поверхность крепкого стола, половая тряпка уборщицы — слишком много некрасивого и привычного было карим. Глаза всех моих двоюродных сестер и родственников были карими. Это тебе не спокойное голубое небо, или шумный голубой океан, или прекрасные зеленые листья, или волнующаяся зеленая трава, или замечательные голубые реки: почему всё красивое было голубым и зеленым? Почему так мало красивого было карим?

Земля оказалась отравлена до самого сердца: разлагающиеся тела бывших колонизаторов успели передать миру свою норму, где голубое всегда было красивым, а коричневое уродливым. И даже маленькая девочка из мира, где у всех были карие глаза, хотела голубые. Голубые, как у некоторых жен султана или турецких актрис, они наверняка получили голубизну своих глаз от матерей, бабушек и прабабушек, которые были в гаремах султанов или оказались трофеем победившей Османской империи. В душных бакинских квартирах двоюродных сестер мы завороженно смотрели турецкие клипы, на голубые глаза турецких актрис или поп-исполнительниц, с грустью отмечая, что в нашем роду не было таких глаз. У нас не было общих тем для разговора: мы с сестрой плохо говорили по-азербайджански, а двоюродные не говорили по-русски, поэтому единственное, что мы могли делать вместе, — это смотреть. Смотреть на вещи, комнаты, книги и экран телевизора. По сути, мы хотели переписать историю рода так, чтобы в ней оказались далекие голубоглазые красавицы, порабощенные преимущественно из-за своей красоты и нетипичной внешности. Чтобы когда-то пережитое насилие сделало нас необычными, выделило из толпы себе подобных и включило в сообщество других красивых девочек. Но почему красота оказалась неотделима от насилия и почему одна женщина должна была поработить другую, чтобы стать «нормативной»?

В какой-то момент идея сделать глаза не карими поглотила меня полностью: я с грустью перелистывала фотографии журналов, где у актрис и моделей были, конечно, голубые глаза; с грустью наблюдала за одноклассницами, у которых были голубые глаза. Я решила, что обязательно должна переделать свои глаза, вырасти и купить самые голубые линзы из всех возможных, чтобы мои глаза наконец перестали быть карими. Мне хотелось, чтобы они, если бы и не стали голубыми, то хотя бы были похожи на отцовские: у отца глаза медово-карие с зеленоватым оттенком. Как я ни пыталась внушить себе, что цвет моих глаз не карий, или накраситься, подобрав нужный цвет теней, глаза оставались карими. Но однажды я случайно разревелась, сидя напротив зеркала, и, когда глянула на свое отражение, заметила, что глаза стали немного светлее, в них появился отлив медового с зеленым, как у отца, только он был не таким выраженным, практически незаметным. Наконец я успокоилась, всё же они не совсем карие, в них есть зеленоватый оттенок, правда, появлялся он только после долгих слез: глаза становились светлее только в минуты отчаяния, словно страдание было отбеливателем, необходимой платой за «красивое».

Голубым был даже домашний göz monjuk, или, как его называют некоторые имамы, око сатаны, — главный атрибут любого азербайджанского дома: голубой глаз с маленьким черным зрачком посередине. Именно его вешали в каждом доме над входной дверью, чтобы никого из членов семьи не сглазили; булавки с бусинами в виде глаза можно было увидеть на одежде детей. В небольших магазинах и в мастерских местных художников в İçərişəhər¹ глаз сатаны висел напротив входа. С раннего детства я помню, что самым страшным, что могли сделать чужие люди, был сглаз, а потому все женщины семьи знали несколько способов уберечь от него себя и любимых. Помимо маленького глаза, в ходу был и узерлик², без этой травы дом будто бы не был домом. Как только последний гость закрывал за собой дверь, мать доставала щедрый пучок узерлика и поджигала его в специальной чаше. Приятнее и интереснее запаха я не ощущала за всю жизнь: он был таким одурманивающим, густым, плотным, интригующим. Во всем мире не было места безопасней, чем густые клубы узерлика: мать окутывает тебя дымом и повторяет: Pis gozler partasin pis gozler kor olsun³. Каждый раз, когда сухая головка могильника лопалась, мать утверждала, что это лопаются глаза завистников. Дурными глазами объясняли практически любое несчастье в доме, любая беда происходила по вине этих глаз. И было неважно, голубые глаза или карие, главное — добрые они или злые. Хотят ли они, чтобы красивое было красивым, а здоровое здоровым.

После летних каникул мы всегда возвращались в Россию с множеством маленьких глазиков в виде браслетов на тонких запястьях, булавок и цепочек с бусинами. Я с воодушевлением надевала голубые браслеты и хитро думала, что они защитят меня, если кто-то пожелает мне зла. Маленькие голубые амулеты помогли мне забыть о собственном цвете глаз и всегда смотреть в глаза других. У мамы были карие глаза, как и у моей сестры, как и у матери мамы, как и у сестры мамы, как и у двоюродных сестер: у всех вокруг были карие глаза.

Но самыми таинственными глазами для меня были глаза бабушки, матери папы. Черно-белые фотографии в альбомах и на большом надгробии цвета глаз не передавали, как не говорил о нем и отец. Конечно, легко догадаться, что они были карими, как и у всех ее детей. Но важнее другое: они лучились добротой. Когда мы с сестрой в очередное лето оказались в Баку, мама, папа и дядя куда-то нас повезли, все трое были очень серьезными и грустными. Мы ехали долго, почти целый час, пока не увидели большие надгробия серого и песочного цвета. С них на нас смотрело множество разных людей, они казались практически живыми, кто-то смотрел задумчиво, кто-то с печалью, кто-то с улыбкой. Мы шли мимо случайных людей, пока не уперлись в ограду. За ней было три лица: мать папы, отец папы и папина бабушка (теперь там четыре, включая его сестру). Взрослые начали плакать, папа и дядя словно стали маленькими мальчиками, они беспомощно опирались на надгробие и утирали слезы, с нежностью гладили покатый край камня, будто материнские плечи. Могилы совсем заросли травой: взрослые дети приезжали раз в год и то с большим трудом, разбросанные по разным странам и городам. Дядя решил поджечь траву, и тут всё вспыхнуло — трава загорелась моментально: с надгробий родители укоризненно смотрели на старшего сына, которому было лень убрать траву руками, мы с сестрой прижались к калитке и смотрели, как пламя разгорается всё ярче, уравнивая мертвых и живых.

Единственное, что было неизменным, — красивые глаза бабушки, они будто светились, в них осталась любовь, не исчерпанная за всю жизнь. Я никогда не видела ее живой, только на старых фотографиях, но я знала, что она была из тех, в ком любовь никогда не кончается. У нее были большие глаза, родинка у губы, ямочки на щеках и длинные волосы ниже бедер: до конца своих дней она носила длинные косы, ухаживать за которыми было очень непросто. Ей приходилось ставить большой металлический таз посреди комнаты, наполнять его подогретой водой, ставить табуретку и в полусогнутом положении мыть голову, поливая ее из ковша. Сложнее всего было заплетать и расплетать длинные густые черные волосы. Из-за своей длинноволосой матери отец запрещал нам стричь наши косы: они должны были быть длинными, потому что только длинные волосы считались красивыми.

Каждый день она вставала в пять утра, чтобы дойти до своей мамы, живущей в пяти минутах от их с мужем дома, и приготовить ей завтрак. За такие побеги ей приходилось платить своим телом: каждый выход из дома превращался в очередной синяк, свидетельство ярости мужа, ведь ему казалось, что все мужчины вокруг возжелают его жену. Если он ловил случайный мужской взгляд, брошенный на супругу, вечер для нее оборачивался тугим узлом черной ткани, которую она смачивала холодной водой и прикладывала к лицу, животу и спине. Ничто не успокаивало бабá⁴: даже умер он, глядя на фотографию жены, он наблюдал за ней и после ее смерти. Вот и здесь они лежали рядом: его злые и сухие глаза напряженно следили за всяким прохожим, а она с любовью посматривала на калитку в ожидании своих детей, ее главного утешения, единственной радости.

Интересно, почему глаза восточной женщины должны были быть черными и бездонными, как Кааба⁵? Почему глаза женщины не должны иметь дна? А только вмещать мир без права его изменить. Разве мир существует, когда глаза оказываются закрыты?

Не дурной ли глаз сделал так, что я перестала расти, а мое тело начало разрушаться? Я думала, что болезнь берет только большое, но она забрала и глаза: однажды я проснулась и поняла, что мир замедлился. Словно кто-то изменил скорость воспроизведения, пространство казалось рваным, как неотправленные любовные записки, мир распадался. Невролог раскрыл тайну. Оказалось, что это зрачок дергался и двигался рывками, словно забыл, как нужно перемещаться. Вместе с ним оказался разорванным и замедленным мир: без очков он еще был и очень размытым, я могла обнаружить только крупные детали и яркие пятна.

С самого детства у меня было плохое зрение, мать таскала меня по окулистам, покупала самые разные очки, начиная с черных очков с дырочками, заканчивая очками с диоптриями. Единственным, что мне разрешали есть в огромных количествах, была фиолетовая черника, после которой рот становился темным, несколько дней свидетельствуя о съеденном. Нами были испробованы все доступные аппараты для глаз, включая старые машины от косоглазия и синоптофоры⁶. Каждую неделю я послушно приходила в кабинет детского окулиста и сидела на неудобной кушетке, глазами соединяя в одну фигуру кота и его хвост, верхушку и низ елки, звезду, самолет и ракету. Ездила на другой конец города, чтобы смотреть на разбросанные по экрану цветные точки и пятна. Но зрение всё равно падало, с каждым днем мир становился всё менее надежным и четким. Поэтому у меня очень рано появились очки: самые первые очки были в красной оправе с леопардовым футляром и черной салфеткой из микрофибры для протирания стекол. Мне нравилось носить их, потому что мое лицо заметно менялось, я выглядела старше и могла видеть мир таким, каким его видели остальные — четким. Вторые очки, прослужившие дольше всего, были некрасивыми, не помню, почему мы выбрали их, может, потому что они были недорогими: два прямоугольных стекла в бордовой оправе. Некрасивые очки изрядно испортили мне подростковые годы, я и так была главной девочкой для битья, ч***ой, ч*******ой, ботаничкой, а тут еще и уродливые бордовые очки. Но, в отличие от подруг и окружающих, очки, как и книги, никогда не подводили меня. Они всегда ждали, когда я вернусь в их мир, когда открою очередную книгу или возьму их с прикроватной тумбочки, ждали, когда я снова открою глаза.

---

1 Старый город (азерб.) — район Баку.
2 Узерлик — азербайджанское название могильника, или гармалы обыкновенной.
3 Пусть лопнут глаза недоброжелателей, пусть ослепнут дурные глаза (азерб.).
3 Дедушка (азерб.).
5 Кааба — мусульманская святыня в виде черной кубической постройки во внутреннем дворе мечети аль-Харам (Заповедной мечети) в Мекке, место паломничества.
6 Синоптофор — офтальмологический прибор, с помощью
которого проводится диагностика и лечение нарушений двигательных функций глаза, которые сопровождают косоглазие.