Закрытый клуб: регистрация или вход с паролем | выключить рекламу
Урок на будущее:

Осень — время размышлений о школе, даже для тех, кто не пересекал ее порога с тех пор, как раздался последний звонок. В том числе потому, что самые «школьные» праздники приходятся именно на этот сезон. Ко Дню учителя мы попросили писателей и писательниц рассказать, как у них проходили уроки литературы. О роли преподавателя как значимого взрослого, о том, чем чтение по программе отличается от «библиотечного», почему любовь к книгам совсем не гарантирует прилежности на занятиях, а также «где находится ложечка, под которой все время сосет у героини Констанции О’Бэньон», — в материале «Прочтения».

 
Ислам Ханипаев

Практически все десять лет учебы в школе моими классруками были учителя русского и литературы. Несмотря на то, что одну из преподавательниц я бы искренне назвал своей второй мамой из-за ее отношения ко мне и поддержки «рассыпающегося на глазах» мальчишки, в целом с литературой у меня не сложилось. У нас была довольно стандартная программа все годы, и никто из учителей особо не усердствовал в том, чтобы донести до нас большие смыслы великой литературы. По крайней мере, я это дело помню так. Но могу ошибаться. В общем, наверное, я не понимал, зачем вообще должен читать. Оценки меня несильно мотивировали, поэтому все упиралось в стандартные школьные требования. Я не читал ничего ни из школьной, ни из летней программы и совершенно никак не реагировал на родительскую библиотеку и отцовские наставления: «Надо читать книги!».

В итоге, оглядываясь назад, я понимаю, что при наличии телевизора, двора, спортзала, а позже — и компьютера с интернетом у книги не было шансов.

 
Алексей Олейников

Я бы разделил литературу на школьную и библиотечную. Школьную не помню совершенно: что мы читали, что писали, о чем говорили — все исчезло из памяти, потому что не было никакого вовлечения, ни сердце, ни ум в этом не участвовали, не помню ни-че-го. Изучение параграфа про мочеполовую систему на уроке биологии (если уж сравнивать) вызывало значительно больше интереса. Один раз я почувствовал слабый укол удивления: когда учительница литературы дала нам задание составить таблицы с описаниями героев «Войны и мира» (она прекрасно понимала, что заставить нас читать роман невозможно). Это было необычно, поэтому я удивился, а следовательно — запомнил.

Другое дело — библиотека. Мне страшно, невероятно повезло встретить личного книжного ангела — школьного библиотекаря Людмилу Евгеньевну Воронову (пишу вот ее имя, чтобы оно осталось в памяти чуть подольше). Она была гениальным библиотекарем. Она не очень любила детей и очень любила книги и тех, кто их написал. Без разницы, живые они или мертвые, в ее памяти все были рядом, все «под вишнями в цвету», как писал один японец, — и Гомер, и Чехов и Пелевин. Проводить мероприятия и развлекать танцами, как сегодня требует библиотечное начальство , она не умела и не хотела — и делала это крайне плохо.

Она умела слушать. Умела отвечать. Умела принять участие в тебе, постоять рядом с путаной, трудно себя осознающей подростковой жизнью. Она просто была рядом: наливала чай, давала книгу, пускала в фонды и делилась своими вырезками и подборками, которые кропотливо собирала в бумажные папочки. Все на свете: научно-популярные статьи о пользе йети в сельском хозяйстве, выдернутые из бумажных сборничков редкие ценные переводы западных фантастов, самиздатовские альбомы Гумилева и Ахматовой — и дальше без конца. Метафора библиотеки как сада расходящихся тропок лучше всего подходит — да, ты открывал эту белую облупившуюся дверь, не зная, в какие края тебя унесет в этот раз. Именно там я прочел не только Майн Рида с Буссенаром, и Конан Дойлем, и Дюма, но и Ефремова, и Казанцева, и Парнова, и Стругацких, и Погодина, и Гуревича, а потом и Штерна, Лукина, Дьяченко, и всех фантастов конца восьмидесятых, и, конечно, Крапивина. Там я встретил и мега-газету всего обозримого Универсума «Голос Вселенной» (кто знает — тот знает, как говорится). Там, бродя по фондам, куда вообще ученики и нос совать не должны, я добирался до ее личного шкафчика, где стояли Ницше, Цвейг, Майринк, а рядом Блаватская или Гурджиев. Поэтому, наверное, мне сейчас, уже в качестве учителя, так скучно на обычных уроках литературы: я привык говорить о книгах просто или молчать, если все понятно.

 
Илья Мамаев-Найлз

Мы в классе считали важными только те предметы, по которым предстояло сдавать ГИА и ЕГЭ. Литературу нужно было сдавать только паре человек, поэтому никто не читал буквально ничего. Чтобы мы знали хоть что-то, Ольга Павловна, наша учительница литературы, зачитывала отрывки во время уроков. Кто-то играл в это время в телефоне, кто-то спал, прикрывшись тетрадками. Я редко выполнял домашнее задание, но всегда читал, что задавали. Поэтому на уроках литературы мне было вдвойне скучно. Иногда Ольга Павловна замолкала, смотрела на нас. Ее глаза казались больше из-за толстых стекол очков. У нее дрожали руки. Подбирая слова, она говорила о важности литературы. Если не для жизни, так хоть для экзаменов. Нам же все равно нужно будет писать сочинение. Мы молчали. Она садилась за стол, снимала очки. Вытирала платком глаза. Массировала пальцами виски. Только когда наступала тишина, мы били по плечам одноклассников, чтобы те проснулись или отложили телефон. Ольга Павловна грозилась перестать нас выручать и начать ставить двойки за то, что мы ничего не знаем и не делаем. Мы ее отговаривали, обещали, что исправимся. Она сидела еще с минуту, глядя в окно, потом снова брала в руки книгу, вставала к доске и, прочистив горло, продолжала читать.

А мы возвращались к своим делам.

 
Ксения Буржская

В школе я училась очень плохо, домашние задания не делала, много прогуливала — в общем, классическая троечница. А все потому, что я с детства решила, что буду писателем и что школа мне в этом помочь не может (разве что не мешать). Я много читала, но совсем не по программе, а программа меня раздражала: я закатывала глаза при упоминании Пушкина и, кажется, так и не дочитала «Войну и мир». Учительница по литературе в меня не верила — у нее были любимчики в параллельном классе. И было два момента, когда это стало очевидным: она «забыла» отправить мои стихи на какой-то поэтический конкурс, а на конкурсе чтецов поставила меня сразу после артистичного мальчика, который занимался в театральном, и когда он получил первый приз, сказала: «Читать после Г. невозможно, любой проиграет!» Имеет ли она какое-то отношение к тому, что я увлекалась литературой? Совсем нет. Просто книги всегда меня интересовали — в абсолютном отрыве от школы.

 
Саша Степанова

Школа была для меня повседневным адом, изо дня в день погружающим в ощущение полной личной несостоятельности: как на грех, я училась в физико-математическом классе, хотя была равноудалена и от того, и от другого. Русский язык и литература чем-то особо серьезным не считались, но именно уроки Ольги Александровны позволяли чуть-чуть высунуть голову из болотца и поверить, что я вовсе даже и не ноль, а хотя бы ноль целых пять десятых. Не помню, чтобы всерьез штудировала правила — их внутренняя логика была понятна мне сама собой, — а вот читала я всегда и все подряд: программное или нет, значения не имело, мне вечно не хватало книг и хотелось чего-то совершенно иного, чем то, что могла предложить детская библиотека города Нижнего Новгорода, пусть даже районная.

Видимо, на общем фоне я писала неплохие сочинения, потому что регулярно участвовала в олимпиадах по литературе, хотя ни разу не победила: на олимпиадном уровне мне внезапно становилось страшно, и, сидя в чужой школе над двойным листочком в линеечку, я снова переставала верить в себя и свои слова. Но у меня была вера в меня моей учительницы: для подростка это очень, очень много.

Уже в старших классах за меня основательно взялась Александра Федоровна — и ее я с уверенностью могу назвать наставницей: то, что она мне давала, выходило за рамки школьной программы. Мы читали диссертации по Набокову, обсуждали Довлатова, выпускную работу я писала по «Котловану» Платонова, который пугал и завораживал одновременно. Как пугала и завораживала сама Александра Федоровна — строгая, строжайшая как учитель, но очень академичная. Ее предмет уже не получалось считать менее научным, чем алгебра или химия. И всем внезапно стало сложновато. Но именно такой упорядоченности мне и не хватало, чтобы перестать быть только восторженным читателем-поглотителем и попытаться понять, как именно сделано то, что приводит меня в восторг. Это было чувство потайной избранности. Потайной — потому что на уроках она никак не проявлялась, но я знала, что от меня ожидается большее, и старалась изо всех сил. И это не имеет отношения к предмету — он мог быть любым, — но имеет отношение к взрослению в ситуации тотальной неуспешности, когда безумно важно оказаться увиденной кем-то, чтобы попытаться стать кем-то.

 
Марина Кочан

Мое первое воспоминание — об учительнице, которая не преподавала литературу, потому что это была начальная школа. Она просто заменяла нашу классную. И вот она пришла и почему-то решила нам в третьем классе рассказать про повесть Анатолия Приставкина «Ночевала тучка золотая». Надо понимать, что это литература на возраст сильно старше, но после этого рассказа я настолько впечатлилась, что пошла и взяла книгу в библиотеке. И оказалось, что она на сто процентов в меня попала, потому что я вообще люблю такую околосоциальную тематику. Сюжет в том, что двух мальчиков-близнецов эвакуируют в детдом на Кавказе. Эту книгу я читала потом еще раз пять, и мне кажется, она оказала на меня огромное влияние.

А начиная с пятого класса у меня была учительница литературы, которую я тоже очень хорошо помню. Но не по ее занятиям, а потому, что она была первой, с кем я решила поделиться книгами, которые писала. Я помню, что принесла ей почитать повесть про кошку, которая ушла от хозяев жить в лес. И помню, как она оставила меня после уроков и рассказывала, что такое штампы и клише. Почему не классно, например, писать «красное солнце садилось над городом». Я любила ее и то, как она общалась с нами. При этом — поразительным образом — я крайне мало помню уроков литературы, и я очень мало читала книг именно по программе. У меня здесь огромный провал, и, когда у нас в очередной раз сменилась преподавательница, я села на заднюю парту и просто перестала слушать. Но в то же время мне нравилось ходить в школьную библиотеку и выбирать что-то самой.

 
Евгения Некрасова

Я с детства любила придумывать — кажется, считалось, что я неплохо пишу сочинения. Хотя сейчас, перечитывая свои сохранившиеся школьные тетради, я так не думаю: вижу в своих детских текстах набор языковых штампов и сюжетных банальностей.

Я любила литературу больше всего из предметов в школе. Училась в физико-математическом классе, сильно страдала, а уроки литературы отличались для меня отсутствием стресса и иногда радостью. Еще мне повезло с учительницей, ее звали Евгения Николаевна, она довольно интересно преподавала, любила свой предмет и, кажется, выделялась среди многих учителей (мне кажется, я застала ее в возрасте примерно от тридцати восьми до сорока пяти — то есть молодая по нынешним временам женщина) природной интеллигентностью: никогда никого не унижала и не оскорбляла, не выбирала любимчиков, не орала и проч. Просто органически не умела этого делать. У нас, кажется, таких учителей было еще два или три, и почти все, в отличие от этой учительницы литературы, из старшего поколения.

Кстати, читать я не очень любила: не ходила в библиотеки, не фанатела от классики — то есть к самим текстам была равнодушна. Но идея того, что можно выдумывать миры и персонажей, мне нравилась. Евгения Николаевна преподавала в том же классе, где я училась, и русский язык. С ним у меня всегда были проблемы. Оценки за сочинения я получала такие: 5/3-, 5/2, 5/1. Ну то есть я почти не могла записывать слова правильно. Только к двадцати пяти годам я узнала, живя на тот момент не в РФ, что у меня дислексия (в нетяжелой форме, разумеется, я могу составлять слова и читать, но часто пишу/вижу их будто впервые). А эта учительница литературы лет через шесть-семь после того, как я выпустилась, уволилась из школы насовсем.

 
Ася Володина

У меня со школой сложились вполне хорошие отношения — во многом благодаря тому, что я ее не меняла все десять лет: мама сдала меня в гимназию, которая считалась одной из лучших школ города, и я как-то в ней зацепилась. Учителя литературы менялись — из всех выделила бы, пожалуй, Инессу Аркадьевну — не только как преподавателя, но и как личность. То есть существует некоторый стереотипный образ учительницы литературы (кстати, русский язык она не вела, это интересно) как человека интеллигентного, может быть, более чуткого, склонного к рефлексии, при этом принципиального, вынесшего какие-то идеалы именно из литературных образов — и наверное, все это я в ней и видела, и за это очень уважала.

А литература сама по себе была одним из самых любимых предметов — из-за возможности поговорить о книжках, конечно же. Я не помню каких-то неприятных историй, где занижали оценки за то, что ты высказываешь точку зрения, отличную от учительской или учебниковской, — казалось, если ты прочитал и можешь высказаться, то уже молодец, ведь большинство и не читало. Я ходила на олимпиады, участвовала в конкурсах чтецов — в целом была той самой девочкой, которая вписывалась в систему. Поэтому и пошла на филфак — за теми предметами, которые мне точно были интересны: литература и языки.

 
Екатерина Манойло

Во втором классе начальной школы я пришла к учительнице с вопросом, где находится ложечка, под которой все время сосет у героини книги Констанции О’Бэньон. Потом я пришла с вопросом, кто такие душегубы и медвежатники. Потом учительница устала и вызвала в школу мою маму, которая ответила, что я читаю все, что захочу, и это неконтролируемый процесс. Я очень быстро прочитывала книги из школьной программы и для внеклассного чтения и переключалась на все, что попадалось под руку: энциклопедии для девочек и женщин, Бодлер, Стендаль, Флобер, Толстой, Мопассан, Энн Райс и другие.

В пятом классе в моей жизни появилась учительница литературы Лариса Ивановна, которая смогла упорядочить тот «контент», что я поглощала. Она давала мне книги из собственной библиотеки и вслух перед классом читала мои сочинения. Кстати, вот эти все «Как я провела лето/зиму/каникулы» мне давались очень легко, и там не было ни слова правды. Все выдумывала.

Недавно мы возобновили общение с Ларисой Ивановной, я рассказала о своей книге, а она историю, как в молодости ее саму украли, но вернули из-за скандала, что она устроила. Сейчас Лариса Ивановна живет в Нижнем Новгороде, хочется найти время для поездки, чтобы увидеться.

 

Дизайн обложки: Полина Рудашевская

Дата публикации:
Категория: Ремарки
Теги: Алексей Олейников  Евгения Некрасова  Саша Степанова  Ислам Ханипаев  Ксения Буржская  Ася Володина  Екатерина Манойло  Илья Мамаев-Найлз  Марина Кочан 
Подборки:
0
0
4154
Закрытый клуб «Прочтения»
Комментарии доступны только авторизованным пользователям,
войдите или зарегистрируйтесь
Объявлен лауреат Нобелевской премии по литературе 2023 года
Сегодня, 5 октября 2023 года, был объявлен лауреат Нобелевской премии по литературе. Им стал норвежский писатель Юн Фоссе.
Великий писатель, найдись!
Почти каждая часть «В тайниках памяти» тянет на самостоятельную книгу. Сарр будто бы скрестил несколько разнородных произведений, скрепив их для надежности общей темой эмиграции, изгойства и географической разлуки. Колониальная история — «о шипе белой цивилизации», вонзившемся в африканское тело — совмещена с постколониальной, показывающей, как спустя много лет выглядит культурный мостик между Францией и Африкой.
Иван Шипнигов. Непонятный роман
В «Непонятном романе» Ивана Шипнигова — тексте-фантасмагории, тексте-эксперименте — две повествовательные линии. Вот главный герой дает пьяное интервью вымышленному блогеру, а вот — ищет с другом клад ночью в подмосковном лесу. Интервью становится пространством ностальгии по поздним 2010-м, а поиски клада — психоделическим трипом, который заканчивается в уральской тайге.
Саша Степанова. Другая Саша
Сборник «Помутнение» — это десять рассказов о проработке травмы и проживании ментального расстройства. Это десять разных голосов, хор которых исполняет общую мелодию. По словам издателей, «в каждой истории герои борются со своими демонами, неизменно обращаясь к свету, стараясь противостоять засасывающей их бездне». Один из рассказов, вошедших в сборник, — автофикциональный текст Саши Степановой. На похоронах отца, страдавшего от алкоголизма, героиня узнает, что у нее есть еще одна сестра, которую зовут так же, как и ее.