Булат Ханов: Нам не нужен писатель-апостол - рецензии и отзывы читать онлайн

Текст: Елена Васильева

В 2020 году вышла третья книга молодого писателя из Казани Булата Ханова — роман «Развлечения для птиц с подрезанными крыльями», посвященный молодости, максималистским бунтам, локальному активизму и иронии, которая подрезает людям крылья. Обозреватель «Прочтения» Елена Васильева поговорила с автором о характерах и судьбах героев романа, о том, выносит ли книга вердикт поколению тридцатилетних и о том, чем современная литература похожа на пиво.

— Как появился этот роман? Что возникло первым: идея о противостоянии молодости и старости или какой-то из сюжетов? А может быть, герои?

— Я хотел отдать дань увлечению крафтовым пивом: в Казани оно настигло среду, в которой я вращался, в 2015–2016 годах. Какие-то интересные зарисовки были, плюс литература прошла мимо сообщества любителей крафта, и я хотел его если не в большую литературу, то хотя бы в литературный мейнстрим вписать. В России я не встречал такого рода текстов, если не брать в расчет условные зарисовки, рассказы про себя, которые конвейером отправляются на «Липки» (ежегодный форум молодых писателей, который проводит Фонд социально-экономических и интеллектуальных программ. — Е. В.): «я туда пошел, с тем-то встретился, пива выпил». Я хотел чего-то другого, может быть, гротескного, местами фантасмагорического, но без фантастических допущений, без звездолетов. Хотя мы понимаем, что то, что проговаривают герои, и то, как они себя ведут, — это не всегда воспроизведение именно реалистической манеры письма.

— А как издательство отнеслось к такой теме? Не было возражений?

— Издательство отнеслось к теме с интересом. Ни разу не встретил препятствий на пути выхода текста. У меня было опасение насчет названия. Но Юлия Селиванова (редактор серии современной русской прозы в издательстве «Эксмо». — Е. В.) сказала: «О, какое крутое название, длинное». Я подумал, что оно с маркетинговой точки зрения как минимум рискованное, но нет, редактор благосклонно отнесся и к тексту, и к названию, и к теме.

— Читатели не возмущались, мол, что это за пропаганда употребления алкоголя?

— Я, конечно, не мониторил читательские мнения по всем возможным сайтам, может, кто-то и возмутился. Я видел один комментарий, который оставили мне на странице «ВКонтакте»: «А я против пива». Я сказал: «Ну, это хорошо».

— В одном интервью ты говорил, что названия каждого из трех твоих романов приходили к тебе по-разному и в разное время. А механизм текстопорождения, выработки структуры — это работа одного формата или все получается спонтанно?

— Я не сторонник спонтанности и не сторонник тотального надзора, какой учреждал Флобер, который два года раздумывал над структурой, потом писал, каждый абзац прорабатывая последовательно — он мог писать один абзац месяц или полтора, и не так, чтобы взялся и через два дня слово написал, а именно чтобы каждый день работать. Обычно работа строится следующим образом: я собираю в вордовские файлы заметки, наблюдения, сравнения, которые мне приходят в голову, какие-то фразы, которые я подслушал и которые могут быть включены в текст. И когда я начинаю работу над текстом, то перед каждой главой смотрю документы и беру то, что, на мой взгляд, туда подойдет. Иногда кажется, что, если я прикручу шутку какую-нибудь или сравнение, будет интересно — но если это избыточно, я выкидываю. Получается рефлексия, контроль происходит на нескольких этапах. По поводу сюжета: наверное, у меня есть некие смутные очертания, как будто развитие сюжета, но по ходу написания каждой главы логика может меняться. Эти смутные очертания выплывают из тумана и становятся более зримыми. Скажем так, детализированность, структурированность оформляются в процессе работы над текстом. Но, как правило, что-то вроде концовки я знаю в начале работы, но и она может меняться — фраза или какой-то исход.

— Два героя «Развлечений для птиц с подрезанными крыльями», Елисей и Ира, — те, кого можно назвать интеллигентами. Они же — резко положительные характеры, хоть и со своими противоречиями. Персонажей предыдущих твоих романов тоже можно назвать интеллигентами. Ты при этом симпатизируешь марксистским идеям, а марксизм опирается на пролетариат. Почему же у тебя нет пока ни одного классического героя-пролетария, а максимум только арт-пролетариат без классового самосознания? Или это все не стоит смешивать?

— Согласно Марксу, пролетариат — это наемные рабочие. Поэтому к пролетариату сегодня можно отнести и веб-дизайнера, который трудится на какую-то компанию, и курьера Delivery Club, и репетитора, отправляющего часть заработка сайту, с которым заключен договор. То есть пролетарий часть заработка отчуждает тому, кто предоставляет ему работу. Поэтому пролетариатом и сейчас, и при Марксе считались не только фабричные, заводские рабочие, но и представители других видов деятельности — те, кого некоторые патриотично настроенные граждане называют креаклами. Я бы не назвал их интеллигентами, потому что слово «интеллигент» несет гуманистический оттенок — не в плохом и не в хорошем смысле, это, скорее, из другого языка. Тот же Елисей просто раздолбай, то тут подработает, то там подработает, то тут увлечется, то там увлечется. Мы понимаем, что у него нет такой миссии, как у интеллигенции, как у того же Глеба Веретинского (главный герой романа «Гнев», преподаватель университета. — Е. В.), который впрягается черт знает во что и не выдерживает давления. Поэтому Елисей не похож на интеллигента.

Ира чем-то похожа, но это, скорее, такой бунтарь от университета: не преподаватель, а тот студент, который хорошо учится и ненавидит преподавателей, которые, на его взгляд, недостаточно хорошие интеллигенты.

Возможно, я напишу какой-нибудь текст о традиционном рабочем классе. Сейчас у меня есть рассказ о строителе, который, возможно, войдет в будущую книгу, правда, не знаю, когда она выйдет. Так что все впереди.

— При этом Елисей и Ира (вообще в «Развлечениях» можно выделить только одного резко отрицательного персонажа — это Сергей) при всей своей положительности кажутся бездействующими. Что бы они ни делали, это не решительные действия, не те действия, которые способны масштабно что-то изменить. Это какой-то вердикт поколению? Или герои делают достаточно?

— Заметь, ты сама чуть раньше сказала, что они положительные — «но». Поэтому я бы не считал, что они однозначно хорошие, а Сергей однозначно плохой. Некоторые читатели, такие зрелые мужчины среднего класса с хорошим заработком, говорят, что Сергей — единственный нормальный человек, а тут какие-то молодые хипстеры. Я хотел, чтобы каждый герой был раскрыт с разных сторон. Что касается персонажей, мне кажется, сегодня действие возможно как нечто нерешительное, нечто, не опирающееся на уверенность в том, что это действие будет как-то положительно воспринято и принесет плоды, то есть это буквально хождение по болоту. Путем проб и ошибок та же Ира и тот же Елисей, хотя он в меньшей степени, придут к пониманию, как нужно организовать активистскую работу и как получать достойные плоды своих действий. Это не приговор поколению.

— А что ты думаешь про поколение, которое изобразил?

— Это новая генерация, которая приходит на смену людям, чье формирование имело серьезный советский отпечаток. То, что называется советской травмой, миллениалам не свойственно. То есть они пришли после тех людей, у которых осталась огромная дыра в груди, которые хотят ее заполнить чем-нибудь и не знают чем. Миллениалы тоже не знают, но такой дыры в груди, как у людей, родившихся до 1980-х, у них нет. И они вынуждены изобретать новые ориентиры. Уже не советские люди, но еще не западные, и я вижу на самом деле в этом промежутке — в этом «не то» и «не то» — некую возможность для самоопределения. Поэтому, конечно, говорить о том, что изображенное поколение изменило мир, я бы не стал: оно уже не изменило — но и говорить о том, что это потерянные люди, которые швыряются по барам и ищут подработку то там, то здесь, не находя места в жизни, я бы тоже не стал. Не осуждать, не возлагать особых надежд.

— То есть это такой переходный период, ступень к чему-то новому?

— Да, переходная генерация. И мне смешно слышать упреки со стороны старшего поколения, которое провалило все, что только могло, в том, что их дети оказываются неопределенными, что их дети не могут занять какую-то позицию, которую, как старшее поколение считает, они должны занять.

— В финале книги мы не очень понимаем, что будет с Елисеем и Ирой дальше. У тебя как у автора тоже нет четкого представления об этом?

Возможно, Ира дальше будет участвовать в акциях. Благодаря той, что описана в книге, она получает интересный опыт и сможет развить свои организационные навыки. Потому что пространство для активизма сужается, и новые законодательные инициативы нас не радуют, но в целом остается возможность для того, чтобы противостоять существующему порядку — можем назвать его капиталистическим, можем назвать его неолиберальным, как угодно.

Что касается Елисея, то, мне кажется, он не избавится от своей кочевнической природы и будет так же скитаться по городам, по работам и избегать всякого застывания.

— Не могу перестать спрашивать про Елисея и Иру. Социологи и философы в последние десятилетия высказывают идею о том, что для современных людей отношения заменили любовь. А твои герои способны на любовь — или им нужны только отношения?

— Меня радует, что на отношения они не способны, и их история это показывает. Отношения — это нечто из жаргона современной эпохи, когда мы вроде не имеем права претендовать на страсти, потому что любовь и страсти — это абьюз, это присвоение себе кого-то другого, а отношения — это партнерство, когда все по уговору и все расписано. Эти герои на отношения не способны, и сама Ира, которая считает себя сверхтолерантной, сверхоткрытой, отмечает, что у нее тоже есть собственнические поползновения. Способна ли она на любовь — не знаю, потому что слово «любовь» звучит для них слишком претенциозно и высокопарно. Возможно, они способны на какой-то выход за рамки договорных отношений, когда люди обсуждают, как им спать, сколько они тратят на квартиру, кто какую долю, что они будут смотреть вечером, — возможно, они смогут найти другие формы, которые уже будут не любовью, но еще не отношениями.

— Получается, что ты ставишь этим героям и поколению рамки — от и до. Не это и не это. Обозначаешь пространство, но однозначных ответов не даешь.

— Да. Есть определенные условия, но у них есть свобода в рамках данных условий существовать и менять эти условия.

— Воспринимаем ли мы активизм как часть политической жизни? В случае с Ирой, например?

— Есть две формы: политика и политическое. Как говорит Ален Бадью, чья цитата дана в эпиграфе, политическое — это борьба думских фракций, распределение бюджета, выступления медийных персон (будь то Дудь, Навальный, Путин, неважно) — вот это политическое. Там чего-то существенного не происходит. А политика — это то, что стремится изменить сам формат политической дискуссии и задать какие-то новые координаты в рамках существующего политического поля. Тот же Ален Бадью приравнивает к политике искусство, науку и любовь, потому что искусство, наука и любовь в лучших своих проявлениях тоже пытаются задавать новые координаты. Ищут не возможность определиться в существующих концептах, а возможность поменять само поле. Политика — это возможность изменить само поле.

— А сейчас ты видишь, что такое изменение поля происходит? Я вижу большую активистскую жизнь в разных регионах. Но мне часто кажется, что активизм и низовые инициативы оборачиваются пшиком и не оказывают на самом деле влияния ни на что. Выход, на твой взгляд, возможен, или это все теория?

— Выход возможен. Если взять удачные действия активистов, то они происходят на ниве борьбы за окружающую среду. Шиес, Куштау, под Казанью мы пытаемся сейчас помогать активистам, которые борются против застройки природной зоны. Такие инициативы объединяют самых разных людей. Борьба за окружающую среду представляет собой именно форму политики для людей, чьи интересы, казалось бы, пересекаются спонтанно: марксистские активисты нашли возможность применить свою теорию, а местные жители просто не хотят отдавать свою территорию — и в этом совпали их интересы. На самом деле это структурно обусловлено: потому что состояние природы является сейчас чуть ли не главным беспокойством, как ни странно. Казалось бы, у людей сейчас есть более насущные проблемы: оплатить жилье, получить минимальный набор медицинских услуг, поесть нормальную пищу, а не полуфабрикаты из «Пятерочки», и люди должны бы заботиться именно об этом, но почему-то многим людям есть дело до окружающей среды, и это симптоматично.

— Как вообще у тебя сочетается литература и политика? Ты их разделяешь, или они идут рука об руку?

— Для себя разделяю. В литературе я могу позволить себе такое высказывание, которое не позволю себе в публицистике. Поскольку в публицистике мы имеем дело с политикой, а политика — это отношения между другом и врагом. И посмеяться над другом ты не можешь — ни по-доброму, ни по-злому, — потому что тебе нужно изобличать врага. А в литературе ты можешь посмеяться над другом, и над другом ты будешь смеяться чаще, чем над врагом, поскольку правила игры это не просто позволяют, а диктуют. Тем, кого ты любишь, ты предъявляешь больший счет, чем тем, с кем тебе не по пути.

— А эта твоя точка зрения всегда встречает понимание или кто-то может обидеться?

— Не всегда встречаю понимание, но тогда я показываю конкретные места в тексте, где я выставляю себя совершенно в комическом свете. Например, в «Непостоянных величинах» есть персонаж, литератор, который совсем уже ненормальный. Или в «Развлечениях для птиц» какие-то вещи, которые относятся к Елисею, относятся и ко мне, и видно, что я не возвышаю свои действия. Я показываю, что предъявляю к себе те же требования, что и к своим близким, поэтому поводов для обиды нет, и конфликты даже не зачинаются.

— В Элнет Энере угадывается Йошкар-Ола. Это единственный прототип города или были какие-то еще?

— Конечно, Йошкар-Ола является структурообразующим городом, но и Казань, и Уфа сюда вписываются, и Ижевск, возможно. Это средняя полоса России, обязательно национальные республики, где происходит взаимодействие потомков местных жителей — называю их потомками, потому что они уже встроены в русскую ментальность, в русский быт, и говорить, что это татары, башкиры, удмурты и марийцы в том виде, в котором они были раньше, уже нельзя. Но это не Чечня, не Дагестан, потому что таких взаимоотношений народа и власти там нет.

— В трех твоих романах действие происходит именно в республиканском центре средней полосы России. Почему тебе важен именно этот контекст, а не столичный? Вообще, как тебе кажется, отличия российских областных центров от столиц — это добро или зло? А централизация власти?

— Логично, что моя жизнь в Казани формирует интерес к городу, интерес к противоречиям, которые не видны из Москвы и Петербурга. Я лучше ее знаю, поэтому мне легче перенести действие крупного текста в Казань или другой республиканский центр. При этом у меня есть отдельные рассказы, где действие разворачивается в Петербурге. Писать целый роман о Петербурге я бы не стал. Во-первых, этим прекрасно занимаются петербуржцы, а о Москве прекрасно пишут москвичи, и тягаться с ними — какой смысл, какой-то выскочка-провинциал написал про петербургский миф. Возможно, я что-то такое напишу, что никто не писал, но это будет искусственная попытка встроиться в тему извне. А о Казани я пишу изнутри.

Что касается взаимоотношений периферии и столиц — в будущем, возможно, это разделение будет размыто так же, как будет размыто разделение между городом и деревней, поскольку оно обедняет и город, и деревню. Так же, как такое разделение обедняет столицу и провинцию и сталкивает жителей Москвы и жителей любого другого города. В некоторых городах в Забайкалье, например, москвича ненавидят по умолчанию.

Хотя это необоснованно.

Представляется, что люди жируют в Москве и пьют соки из всей страны. Хотя быт моих московских друзей предполагает, что они будут работать по двадцать часов в сутки, чтобы оплатить жилье. Многие из москвичей совсем не такие пауки-вампиры, как мыслится.

— Ты уже не впервые помещаешь в свой роман отсылки к реальным местами и сообществам. В «Развлечениях», например, есть отсылка к объединению Write like a Grrrl, в «Непостоянных величинах» ты писал о посетителях центра современной культуры «Смена». Никто еще не возмущался тем, как ты изобразил их в книге? И зачем они все тебе нужны?

— Это просто попытка повеселиться. Не все же с серьезным лицом писать. На самом деле то, как видится «Смена», мы представляем только с точки зрения Веретинского, который пристрастен, поэтому мы не можем говорить, что это объективный взгляд. Про Write like a Grrrl я могу говорить только извне, реконструировать то, что происходит, поэтому это фантазия на тему «как устроен женский писательский семинар», куда мне по объективным причинам входа нет. Каких-то претензий со стороны описанных групп я не видел. Я могу посмеяться над кем угодно, в том числе над условными гражданскими активистами и над другими сообществами, к которым я питаю теплое отношение. Просто попытка изобразить в ироническом ключе. Это, опять же, развлечение, которое остается автору.

— Нескромно вспомню, что в своей рецензии я сравнила современную русскую литературу с крафтом. Согласен ли ты с этим сравнением? И с чем бы ты сравнил современную русскую литературу?

— Ну, это сравнение комплиментарное, это лучше, чем сравнить с линейкой «Балтики». Скажем, «Елтышевы» Сенчина — это «Балтика-9», а серия янг-эдалта — это «Балтика-нулевка» с грейпфрутовым вкусом. Что-то такое, что можно совершенно разным группам населения, в том числе подросткам.

Какое-то другое сравнение я не стал бы придумывать, потому что придется очень сильно обобщать, я так не умею. И я всегда вижу, что обобщения не работают, видно, как что-то выламывается из них, я ищу попытку обобщить по-другому, и тоже не получается, не склеивается.

— О чем главным образом сейчас литература тридцатилетних, на твой взгляд?

— Литература поколения тридцатилетних — это о современности и попытках найти язык, адекватный современности. Вот об этом современная литература. Если объединять всех авторов от Алексея Поляринова до провинциальных писателей с Дальнего Востока, с Сахалина, которые присылают прозу на «Липки», — оказывается, что между ними есть что-то общее.

— А нужны ли сейчас литературе серьезные изменения, возможно, революционные?

— Конечно, нужны. Потому что иначе литература будет сокращать свое присутствие в жизнях людей. Она и так занимает крохотное пространство, и оно будет только сужаться, если никаких изменений не будет.

— Такая условная революция нуждается в одном или нескольких лидерах?

— Революция, мне кажется, это не нечто апостольское. Нам не нужен писатель-апостол, который тянет на себе всю революцию, а остальные за ним слепо следуют. Нам нужны разные инициативы, которые возникают независимо в разных участках и сплетаются в некую сеть, некое поле, которое начинает мерцать, тревожить и будоражить.

— Литературный активизм?

— Я думаю, честное письмо, выполнение тех задач, которые писатель сам на себя возложил. Да, это можно назвать активизмом.

— Есть ли такой текст — книга, роман, повесть, рассказ, — который ты очень хотел бы написать, но точно знаешь, что никогда не напишешь? О чем он был бы?

— Я бы хотел написать книгу о партийной борьбе в Советском Союзе в двадцатые годы, какой-нибудь роман, где есть место и шпионским интригам, и идейным спорам, и предательствам, и неожиданному стечению удачных обстоятельств. Но я не возьмусь за эту тему, поскольку придется не только перелопатить горы материала — с этим-то я справлюсь, — но и постоянно ругать себя за то, что текст получается не таким, каким я хочу его видеть. Это неподъемная для меня тема, и за нее я не возьмусь. Скорее возьмусь за крупный семейный роман, который включает в себя несколько поколений. Возможно, в будущем, лет через пять-десять, я созрею до такого, а пока буду работать над тем, над чем работают другие молодые авторы, а именно — искать адекватный современности язык, адекватных ей персонажей.

— Тебе не кажется, что формат большой семейной истории, саги умирает?

— Да, я считаю, что семейная сага умирает, что рассказ умирает, но поэтому ими и надо заниматься, потому что это будет максимально неуместно. Нам нужны в литературе неуместные вещи.

— Но семейных саг же довольно много, особенно в последние десятилетия.

Но это были семейные саги о советском прошлом: какие-то поколения диссидентов, у них есть дети, а у тех есть отцы — партийные деятели, там обязательно присутствуют Сталин и ЧК. Они скроены по лекалам, которые устарели. Я хочу написать что-то, что будет соответствовать сегодняшней эпохе: скажем, там будут родители, которые формируются в советскую эпоху, потом — миллениалы, у них уже могут родиться дети, которые этих миллениалов пугают своим несоответствием самим миллениалам. Вот тогда, мне кажется, есть шанс, что эта семейная сага будет востребована и интересна. И пока таких произведений я не встречал.

Автор фото на обложке: Юлия Калинина