Закрытый клуб: регистрация или вход с паролем | выключить рекламу
Андрей Фамицкий:

Текст: Антон Чёрный

Потребность в хороших стихах не отнесешь к тем базовым, что определяют нашу жизнь. Но появление серьезного автора словно отвечает нашему внутреннему стремлению к настоящему искусству, лишь при столкновении с ним мы понимаем, чего ждали и хотели от новой словесности. Таким долгожданным неожиданным знакомством стала для меня книга стихотворений Андрея Фамицкого «Жизнь и ее варианты» (2019). Ее отличает взвешенное отношение к слову, когда спокойная самоирония не переходит в клоунаду, оригинальность не оборачивается оригинальничаньем, и все словно бы служит одному замыслу, разгадать который и призвана эта поэзия. В этом году вышла новая книга — minimorum. Это хороший повод обсудить с автором некие промежуточные итоги и не только их. Ведь Фамицкий — деятельный участник того, что называют литпроцессом: создатель портала Textura, куратор различных литературных проектов, лауреат премии «Лицей» (2018). Долгое время он работает на пересечении русского и белорусского культурных полей, и новая книга, в том числе, многое прибавляет к этому (уж так случилось) злободневному вопросу добрососедских отношений.

 

— Предыдущая книга казалась цельным высказыванием, а новая более эклектична. С чем это связано? Как вы их выстраивали?

— На мой взгляд, Антон, эклектика не подразумевает обязательное отсутствие цельности. И новая книга не кажется мне менее цельной (даже наоборот). Но я понимаю, почему вам так могло показаться, особенно если сравнивать ее с предыдущей. Да, minimorum действительно более эклектичная, состоит аж из пяти разделов, и все немного разные. Но сначала расскажу о книге «Жизнь и ее варианты».

В 2014 или 2015 году белорусский литератор Рагнед Малаховский пригласил меня напечататься в поэтической серии (к сожалению, не помню ее названия), я долго ждал, книга все не выходила. А осенью 2016-го Александр Переверзин предложил мне выпустить книгу в издательстве «Воймега», и я с радостью согласился. На тот момент у меня уже была собрана рукопись, но до того, как издательский процесс запустился, я смог ее дополнить и расширить. Композиция книги моя. Стихотворения следуют друг за другом, повинуясь некой иногда алогичной, а чаще ассоциативной связи, которую я видел в момент составления. В конечный вариант Александр привнес свое видение, с моего согласия переставив несколько текстов (первым стихотворением книги я изначально предполагал другое). Название тоже мое. Перебрали около пяти-семи вариантов, а потом меня осенило тем словосочетанием, что и стало названием.

— В книге «Жизнь и ее варианты» довольно много внимания уделено литераторской саморефлексии, причем довольно саркастичной. Мне казалось, что тема «исчерпанности слова», извините за каламбур, порядочно исчерпана предшествующей традицией постмодерна. Но у вас она как-то заново получилась, может быть, как итог искреннего порыва и искреннего же разочарования. Как вы в целом смотрите на проблему «стихов о стихах»? Не пора ли их «оставить мальчикам в забаву», как говорил классик?

— Эти стихи рождаются во мне, из меня, они требуют, чтобы я их написал —  поэтому-то я их и пишу. Ну кто решает, исчерпана тема или нет? Если на какую-то тему пишутся стихи, значит, она не исчерпана. Главное — придавать теме некое новое направление, новое движение. Обеспечивать приращение смыслов.

Стихи о стихах плохи, если в них нет поэзии, а есть только лишь стихи. И наоборот. Если стихи о стихах оставляют читателя не там, где он начал читать стихотворение, а где-то в другом месте, значит, все хорошо. А еще плохо, если кроме стихов о стихах у поэта нет других стихов. Если же других стихов — большинство, а еще они неплохие, — то вообще замечательно! А писанию стихов о стихах все возрасты покорны.

 
“

* * *
в конце концов, поэзия важней
всего на свете,
еще немного поблуждаю в ней
и кану в нети.

смотрю в окно и вижу стадион,
трамвай, троллейбус,
я должен лицезреть со всех сторон
твой мир, твой ребус.

пустой вагон везет пустой портфель
в депо пустое,
а в полночь сочиняется апрель,
тепло простое.

тетрадь закрою, юркну в темноте
под одеяло.
теперь представь, что нет меня нигде
и не бывало.

Что же до книги minimorum, то появилась она по нескольким причинам. Но в первую очередь, наверное, по той, что у меня закончились авторские экземпляры воймеговской книжки и нечего стало дарить или продавать тем, кто интересовался и просил.

Если говорить о композиции, то, во-первых, на тот момент не так много у меня осталось «свободных» стихотворений для включения в новую книгу (отсюда и название, всего понемногу). Во-вторых, были переложения стихов иностранных поэтов, которые я хотел непременно издать в своей книге, а не в сборниках переводов или альманахах. В-третьих, в последнее время я все чаще по своему желанию или чьей-то просьбе высказываюсь на темы вокруг и около литературы. И отобралась пара эссе, которые мне показались допроявляющими сверхидею книги. Получилось пять разделов: первый — стихи, не вошедшие по разным причинам в воймеговскую книгу, второй — переводы с белорусского и на белорусский, третий — стихи, написанные после выхода книги «Жизнь и ее варианты», четвертый — переводы с английского, пятый — эссе.

Я пока не могу понять для себя, лучше эта книга или хуже, но она немного другая, это да.

 
“

* * *
фамилия отца
и матери могила
все что осталось от
оставшегося от
не он меня растил
и не она молила
простить и тишина
бесшовный саван шьет

— Многие из авторов возраста 30+, как мне кажется, болезненно зациклены на детстве, пионерии, вообще рефлексии прошлого. Это уже исчерпанная тема? Есть, например, мнение, что Борис Рыжий и Денис Новиков закрыли эту сферу лирического. В какой мере это свойственно вашей поэтике?

— К этому возрасту, тридцати с чем-то, детство еще не у всех прошло: поэты же — народ инфантильный. И потом, поэт пишет стихи, потому что прочитал стихи поэта, который написал их, потому что прочитал стихи другого поэта. И вот тот поэт тоже писал о детстве и прошлом. Это не исчерпанная тема. Это неисчерпаемая тема. Будь она исчерпаема, писали бы о другом. Станислав Ежи Лец сказал: «Мысль бессмертна — при условии, что ее постоянно рождают заново». Это почти о том же. У каждого свое детство, каждый видит и проживает его по-своему, а по прошествии лет и пишет, рождает заново то, что было рождено поэтами ранее. Кто там сказал, что в искусстве есть всего две темы — любовь и смерть? Так вот детство и прошлое — вечные подтемы этих двух глобальных тем, и они всегда будут присутствовать в поэзии.

Вы спрашиваете про тему лирического, но ведь лирическое не ограничивается только детством или только прошлым. Вся поэзия — лирика. И тут уже нельзя сказать, что вся поэзия только о тоске по пубертатному периоду. И, конечно, же, ни Борис Рыжий, ни Денис Новиков, никто другой эту сферу лирического закрыть не могут. Они могут лишь сказать свое слово, добавить свой маленький смысл ко всеобщему большому смыслу.

Есть и у меня стихи о детстве. О моем детстве, так как, повторяюсь, оно у каждого свое. Исчерпал ли я эту тему? Нет, не думаю. Я еще только ищу тропки, подходы. Детство было тяжелым, и мне еще предстоит осмыслить, что же это было такое. Я даже боюсь заглядывать туда. Хоть и заглядываю.

 
“

школа

мы ходили в котельную,
где с нас состригали детство.
на рубашку нательную,
доставшуюся в наследство
от прокуренных старших,
молодой устремлялся локон,
а потом было страшно
засыпать у огромных окон
на огромных скрипучих койках
в холодном теле.
кто-то плакал во сне тихонько,
и дни летели…
 
и они пролетели.
 
приветливый парикмахер
вечно спрашивает,
какую хочу прическу.
я сижу перед ним
в дорогущей такой рубахе
и почти что привыкший
к своему покупному лоску.
возвращаюсь к себе —
нахожу себя на диване,
что стоит у стены,
от большого окна подальше.
и сострижено детство,
и мы обросли делами,
и хочу закурить
или просто уснуть пораньше.

— В вашем пантеоне почти нет белорусских авторов. Вы творчески формировались только в русском культурном поле?

— Я никогда не мыслил культурное поле, в котором формировался, как «русское». Для меня всегда было важнее просто — культурное поле. Да, я много читал русскоязычных авторов, но, думаю, иностранных авторов я читал не меньше, и они оказали на меня громадное влияние. Но читал я их в переводах на русский. Нескольких — в переводах на белорусский. Что касается культуры на белорусском языке, то я просто не находил авторов, которые удовлетворяли бы моему вкусу. Скорее всего, они есть, а я — допускаю — плохо искал. Во-первых, русский язык — мой родной, поэтому произведения на нем я воспринимаю без усилий, а вот про белорусскоязычные произведения так сказать не могу. Во-вторых, белорусскоязычная поэзия почти всегда теряет при переводе: из-за своей молодости она еще не проговорила многих вещей, которые уже проговорены в других языках. Поэтому при переводе на тот же русский стихи многих и многих авторов автоматически становятся банальны.

— Меня очень заинтересовал раздел переводов, и не только по причине профессионального интереса. Мне он показался неким цельным высказыванием на тему национальной идентичности. Было бы интересно узнать вашу версию. Что вы хотели сказать этим разделом? Может быть, и ничего не хотели, допускаю. Но если попробовать проговорить это вслух, как бы вы это сформулировали для себя и других?

— В minimorum два раздела переводов. Первым я в самом деле хотел показать свою идентичность: я белорус и белорусский автор. Многие считают, что то, что я делаю, не принадлежит белорусской культуре, но, вообще-то, это бред сивой кобылы, по-моему. Так что этим разделом я хотел показать недоброжелателям средний палец. Вторым разделом переводов я хотел закрепить для себя некую высоту, установить некую планку. А еще всегда есть тексты, которые ты хотел бы написать сам, но их уже написал кто-то другой. Вот я и присвоил себе некоторые такие тексты.

 
“

* * *
мая радзіма, дзе мяне няма,
ды дзе цярпліва прычакае яма,
кім я табе,ты вырашыш сама,
калі ў нябыт расчыненая брама
 
зачыніцца, ніхто не праслізне —
анёлы не вяртаюцца дадому,
і ты мяне ўбачыш скрозь мяне,
і мы даруем нас адно другому.

— По поводу «пальца». Мне при прочтении сразу показалось, что здесь до русского читателя доносится эхо какой-то внутрибелорусской культурной дискуссии, подробностей которой мы не знаем. Хотя я отчасти могу это понять: например, раньше в моем родном городе, Вологде, если ты не принадлежал к определенным кругам, не присягнул кому надо, консервативная писательская среда могла тебе отказать в праве называться писателем, русским, даже вологжанином. Как это происходит в Белоруссии? Почему необходимо «показывать свою идентичность»? Что вас к этому побудило? Есть какое-то агрессивное давление среды?

— Простите, не в Белоруссии, а в Беларуси, Антон. Эхо, да, но дискуссии не культурной, а бескультурной… С литературным процессом в Беларуси все плохо. А уж если ты пишешь по-русски, то еще хуже. Печататься негде. Единственный русскоязычный журнал, «Неман», публикует графоманов из Союза писателей. Есть белорусскоязычные журналы, но нет журналов на двух языках. Налицо искусственная сепарация. Когда я в 2012 году основал портал Textura, я декларировал двуязычие. А так, если ты не пишешь в Беларуси по-белорусски, то вроде как ты и не белорусский писатель. Мол, страна называется Беларусь, значит, белорусская литература это то, что создано только на белорусском языке. Происходит подмена понятий, передергивание. В Канаде вот почему-то канадская литература — это то, что создано на английском и французском. Англия при этом не называет Леонарда Коэна английским поэтом. Правда ведь? Когда я пытался вступить в Белорусский ПЕН-центр, мне отказались назвать членов ПЕН-центра, а намекнули, что нужно ходить на мероприятия, узнавать кто есть кто. Это и значило — присягать. Но искусство не об этом, не о присяге. И да, белорусскоязычные белорусские авторы агрессируют, когда я из раза в раз повторяю, что белорусская литература — это то, что написано на русском и белорусском языках. О культурной дискуссии говорить не приходится. Культурная дискуссия — это дискуссия с аргументацией. Аргументации от белорусскоязычных авторов не дождешься, там только эмоции. Вы зайдите на сайт белорусского ПЕН-Центра и посмотрите, на каких языках можно почитать его страницы. На белорусском и английском. Там даже устава организации на русском языке нет. Или обратите внимание, на каком языке пишут авторы, представляющие Беларусь на международных писательских мероприятиях. Потому я и хотел показать палец: могу по-белорусски, могу писать, могу переводить. Но не хочу. Мой родной язык — русский.

 
“

* * *
мертвая Беларусь,
как я тебя боюсь!
только глаза открою —
ты уже тут как тут,
ищешь какой-то «кут»,
как мне с тобой такою?

есть у меня мечта:
вместо мечты — места
разные, дорогие,
а у тебя из глаз
льется мертвящий газ
с запахом ностальгии.

я не такой как ты,
но затянув жгуты,
как оживить искусство?
утром дубинкой бей,
вечером дай рублей,
и не расти капуста?

днями с тобой делись?
рядом с тобой молись
соли и караваю?
вот он — чырвоны кут.
я расслабляю жгут
и глаза закрываю.

— Еще один «палец», как мне кажется, связан в вашей книге с премиальной историей. Вы же стали лауреатом «Лицея». Это была настолько травматичная ситуация, что ее потребовалось публично проговорить вот таким образом? Скажу сразу, мне ваша победа тогда показалась довольно логичной. Вроде как в кои-то веки серьезный автор получил признание вовремя, не у двери гроба, и не из рук своих приятелей, а вот так по-настоящему, «вчистую».

— …Да, там действительно есть «палец». Дело в том, что я не сторонник литературных конкурсов (искусство — оно не только не о присяге, но и не о конкурсах). До «Лицея» я зарекся в них участвовать, хотя и пытался на заре туманной юности. Присуждают, как известно, вечно не тебе. Но обстоятельства подтолкнули меня подать заявку. Моя девушка за несколько дней до этого перенесла клиническую смерть и лежала в медикаментозной коме. Врачи не делали прогнозов насчет будущего, не было известно, что будет, когда она выйдет из комы. Возможно, понадобились бы деньги на ее реабилитацию, какие-то курсы психиатров, отдых и т. д. Мне, честно говоря, было вообще ни до чего в тот момент. Я приходил в нашу съемную комнатушку два на четыре, ложился пластом на кровать и лежал, уставившись в потолок. Где взять деньги? Я подал заявку на соискание премии. В предпоследний или последний день приема заявок.

А дальше случилось то, что я получил первое место. Не буду скрывать, я был рад. Но не был готов к такому недовольству со стороны цеха. Вроде как да, победа, но вот вышла книга в издательстве «Воймега», а на нее — три или четыре отрицательных отзыва подряд. Я до сих пор в раздумьях, это я пришелся не ко двору или я ненастоящий поэт (не «серьезный», как вы сказали) и пора выбрасывать чернильницу.

И еще одно. Так как я никогда не побеждал в литературных премиях, то не знал, что будет на церемонии награждения. Думал, нужно будет толкать речь и все такое. Но речь толкать не пришлось, а желание толкнуть речь — осталось. Я чувствовал внутреннюю потребность, необходимость высказаться по поводу, что и сделал. А уж когда составлял книгу, то мне показалось, что этот текст о премиях вполне органично войдет в ее состав.

Конечно, я сильно переживаю, что я ни на родине не свой, потому что пишу по-русски, ни в России не свой, потому что чужак.

 
“

* * *
а те, с кем ты чаевничал над бездной,
допили чай.
ты самому себе твердил, что бездарь,
так получай.

пустынный стол, расколотые блюдца,
бычки, зола…
ты жаждал стихотворного уютца?

твоя взяла.

— Ваши стихотворения по-хорошему традиционны, в них чувствуется опора на предшественников. Кого бы вы могли назвать своими учителями в поэтическом ремесле? 

— Их великое множество, это мертвые и живые люди. Критики как заведенные называют имена одних и тех же поэтов, повлиявших на меня, как то: Ходасевич, Иванов, Новиков, Чечик, Гандлевский. Пользуясь возможностью, назову всех, кто на меня по-настоящему повлиял. Это Евгений Баратынский, Афанасий Фет, Иннокентий Анненский, Александр Блок, Осип Мандельштам, Максимилиан Волошин, Борис Пастернак, Владимир Маяковский, Сергей Есенин, Николай Гумилев, Владислав Ходасевич, Георгий Иванов, Владимир Набоков, Николай Заболоцкий, Владимир Луговской, Вероника Тушнова, Владимир Высоцкий, Александр Галич, Михаил Дудин, Иосиф Бродский, Юрий Левитанский, Константин Ваншенкин, Андрей Вознесенский, Владимир Некляев, Игорь Губерман, Лев Лосев, Александр Кушнер, Инна Лиснянская, Феликс Чечик, Олег Чухонцев, Сергей Гандлевский, Денис Новиков, Александр Леонтьев, Борис Рыжий, Олег Дозморов, Евгений Бесчастный, Ольга Злотникова, Олег Горгун. Про знакомство с каждым из этих поэтов я, наверное, мог бы рассказать небольшую историю. Иностранцев тоже достаточно, но их влияние мне оценить сложнее.

Сюда же нужно добавить море музыки и кино, которые, несомненно, на меня повлияли. А также публикации в «Журнальном зале», и многие критические и литературоведческие книги и статьи о поэзии.

Отдельное спасибо я хочу сказать Алексею Владимировичу Третьяку из города Копыля Минской области.

— Почему именно ему?

— Это человек, к которому я ходил каждую субботу после уроков, со второй по четвертую четверти в девятом классе. Каждый раз бабушка давала мне денег на шоколадку, чтобы я не приходил в гости с пустыми руками. И вот по окончании уроков я бежал на рыночную площадь, заходил в один из двух ларьков, где продавался нужный мне шоколад (пористый «Русский шоколад», как сейчас помню), а затем бежал к Алексею Владимировичу. Он встречал, шел ставить кофе в турке, и затем мы сидели в его комнате, реже на кухне, и он разбирал то, что я написал за неделю. Стихи были графоманские. Алексей Владимирович чутко улавливал, что мне сейчас нужно почитать, давал книги из своей библиотеки. Рассказывал о пути поэта. Говорил, чтобы я хорошенько подумал. Что дорожка это кривая, что дело нехлебное. Что поэты — конченые люди. Почти сумасшедшие, а иногда и в самом деле сумасшедшие. Вы, Антон, сейчас берете у меня интервью потому, что в 2002 или 2003 году я познакомился с Третьяком. Он научил меня подходить ко всему критически, к жизни вообще и особенно к текстам, показал Лотмана, привил вкус. Дорожка кривая, но она еще не закончилась.

 
“

* * *
поджидая Нину из института,
Ходасевич стоял вот здесь.
ядовитый воздух, почти цикута,
и поэзии злая взвесь.

я дышу тем воздухом петербургским,
Владислав, и неровен час,
как меня, дворнягу, накличут русским
и поэтом, как звали Вас.

только это, наверное, злая шутка,
Г. Иванов писал — игра.
потому что муза не институтка,
потому что в пальто дыра.

потому что в воздухе невесомом
сотворен идеальный ад:
Вы — лежащим на письменном толстым томом,
я — писакой, склоненным над.

Автор фото на обложке: Екатерина Богданова

Дата публикации:
Категория: Ремарки
Теги: Андрей Фамицкий  Жизнь и ее варианты  minimorum  Textura  Антон Чёрный 
Подборки:
0
0
6730
Закрытый клуб «Прочтения»
Комментарии доступны только авторизованным пользователям,
войдите или зарегистрируйтесь
Упоение катастрофой
В центре повествования Crudo — сорокалетняя Кэти, и на первой же странице автор признается, что героиня являет собой ее собственную проекцию. На самом деле все, конечно, сложнее. Черты героини здесь перемешаны даже не с деталями биографии автора, а, скорее, с цитатами и образом Кэти Акер — американской фем-писательницы и поэтессы.
Александра Герасимова. Расстрельно знала
В стихах Александры Герасимовой, как и в жизни, нет «ни абсолютной праведности / ни абсолютного зла». Амбивалентность всего и вся, припорошенная тоской, — в новых пятничных «Опытах».
Книги с социальной проблематикой: второе обсуждение лонг-листа премии ФИКШН35
В конце октября 2020 года состоялось второе онлайн-обсуждение длинного списка премии для молодых авторов ФИКШН35. О текстах с социальной проблематикой поговорили организатор премии, литературный обозреватель, блогер Владимир Панкратов, а также члены жюри этого года: Александр Карпюк, Мария Лебедева и Елена Васильева. В центре дискуссии — «Отец лжи» Володи Злобина, «Сестромам» Евгении Некрасовой, «Дни нашей жизни» Микиты Франко, «Без языка я» Натальи Подлыжняк и «Белый слон» Елены Прокоповой.
Андрей Орловский: «Современная поэзия развивается по принципу непредсказуемой синусоиды»
В издательстве «АСТ» вышел второй том сборника лучших стихотворений «Живые поэты». Создатель и главный редактор проекта Андрей Орловский и его команда ведут огромную работу, чтобы вывести современную поэзию к читателю — и помогают сотням авторов быть услышанными. Об этических и литературных задачах проекта, отличиях второго тома от первого и организационных нюансах проекта с Андреем Орловским поговорил Борис Кутенков.
Алексей Поляринов: «Любой писатель сегодня должен быть антропологом»
В начале октября выходит «Риф» — второй роман писателя и переводчика Алексея Поляринова. Это многослойный текст: он и об отношениях в семье, и о закрытых сообществах, и о культурной памяти. Работе предшествовала серьезная подготовка, которую можно сравнить с исследовательской деятельностью. Обозреватель «Прочтения» Елена Васильева поговорила с Алексеем Поляриновым о том, как все темы встали в один ряд и как ему удалось создать такую цельную книгу.