Декоративная природа настоящего

• Шамиль Идиатуллин. До февраля. — М.: Издательство АСТ : Редакция Елены Шубиной, 2023. — 512 с.

Медленно и нехотя литература подбирается к правде времени. Ретушировать сюжеты, довольствоваться необязательностью стиля художнику становится все труднее. Вендерс, фотографирующий покинутые амбары и заброшенные фабрики, теперь как-то неприличен; куда благороднее Фасбиндер, выползающий на ошпаренный солнцем ринг, бьющий в кулаки и требующий реальность к поединку.

Карнавал окончен. Улыбавшиеся рукотворным ненастьям искусства, теперь мы вынуждены прятать взгляд от их подлинников, что бушуют совсем неподалеку. Иное — возможно, но с трудом осуществимо. Как литература объяснит страх, если полностью соткана из него? Как литература укажет, что делать, если и сама, по правде говоря, бездействует?

«До февраля» Шамиля Идиатуллина — один большой шифр. Правда в нем упрятана где-то на дне, вскользь упомянутая и выхваченная лучом фонарика. Все прочее — будто бы из другой стилевой реальности. Тяжелые метафоры, очередная инвентаризация реальности и спонтанно-угловатые беседы наших с вами современников — о сугубо нашем, сугубо современном.

Но человек — не джинн. Он сам творец своего счастья, личной свободы и чужой свободы. Настоящий человек, конечно; подобный змею, а не шакалу или обезьяне. Терпеливый, пронырливый и хладнокровный. Он сам запирает себя в кувшин несвободы и в режим ожидания. И сам решает, что дождался. Что пора выходить.

История-то простая: двадцать первый год, осень, провинция; первокурснице Ане поручено вызволить из архива затонувший журнал «Пламя». В процессе этой бессмысленной авантюры обнаруживается рукопись исключительного по своей увлекательности романа, нашпигованного кровавыми убийствами по самые выходные данные. «Новый Несбе родился», — замечает кто-то.

Сенсация! Неограненный алмаз!

Правда, чем дальше роман прочитывается, тем больше вызывает вопросов: и описаны эти убийства чересчур детально, и синтаксис дергается, навевая не лучшие мысли об авторе, и общие впечатления таковы, что хочется глаза мылом протереть. Говоря проще, художественность ни к черту. Это — вещдок.

Из столь нехитрого начала и плетется история параллельного смысла; читай, мол, что читаешь, но подмечай истину. Саспенс подгоняется, вполне конвенциональный ритм первой сотни страниц уступает впечатляющей погоне — даже не содержания за смыслом, но, скорее, контекста искусства за контекстом жизни.

Руслан не хуже остальных знал, что толку от экскурсов в историю не бывает: тут не кино, а жизнь, настоящая, в России, в Сарасовске, где каждое десятилетие отменяет предыдущее так, что любые достижения, тонкости и детали даже на замазку не годятся. Но знал он и свою дебильную совесть, не умеющую затыкаться. Проще дать, чем нытье терпеть, как говорила Любочка с первого курса технаря — которая так и не дала, кстати, зараза.

Идиатуллин написал крепкий триллер, в котором нет жизни. Это не факт триумфа или неудачи, а редкое стилистическое проворство. С одной стороны, мы получаем историю узнаваемых реалий, осязаемых границ чувствования — люди боятся друг за друга, преследуют и преследуются, любят и ненавидят, смеются, разочаровываются, испытывают стыд.

С другой стороны, мы получаем бумажную кровь и воздушное фанданго. Ходули жанра спотыкаются о материал, бушующий за пределами написанного, — то, что пробудило и до неприличия каверзное название романа, и его более чем дуалистическое содержание. Шифр, бережно вынесенный к финалу, считываем, но скромен. Все написано ровно так, как задумывалось: взвешенно, бесстрастно и несколько испуганно.

Чарует в романе, правда, другое — внутренний журналистский быт, не понаслышке Идиатуллину знакомый; лаком обработанный универсум старых журналов и провинциальных литературных объединений — о да! — прежде неплохо обрисованный Сальниковым; матрица «романа в романе», ощущающаяся несколько игривей самого текста.

Разнообразие приемов и наблюдений не позволяет заскучать — ведя за руку по декорациям то одной, то другой маргиналии, знакомой любому думающему человеку. Метафизические капканы повсюду — всмотрись в пейзаж и неминуемо обнаружишь горечь. Как там писал Надсон? «Погружена в себя и свой бездушный сон, она — из мрамора немая Галатея, а я страдающий, любя, Пигмалион».

Это о природе.

Вот и мы о ней.

— А я же не дура, я же понимаю, что это до февраля только именины сердца и распускание хвостов. Причем первый номер все равно ни в коем случае не успеет выйти, как планировалось, к началу февраля. Макет сгорел. Сборка и материалы у меня в облаке остались, я проверила, но все пересобирать и доверстывать надо. Я уж молчу о том, что типография не факт, что заработает вообще, — ее ведь тоже пожаром тронуло, и никто пока не смотрел, насколько серьезно.

Декоративная природа настоящего, так ревниво удерживаемая искусством, будто бы перестает себя оправдывать: все меньше силы в мармеладных терцинах и сложносочиненных фабулах. Мы столкнулись с той ситуацией, когда и хочется не смотреть, но отвести взгляд невозможно. Приходиться свыкаться с новым временем и новыми ритуалами дыхания, о которых писало так множество тяжелых, недобрых изгоев — от Шаламова с его «новой прозой» до Целана и Платонова.

«До февраля» остается любопытным продуктом усопшей коммерции — его читают, любят, ценят. Это действительно хороший роман. Другое дело, что принимать декоративную природу настоящего он не хочет — но вынужден. Как писать здесь и сейчас иначе? Вопросы, наверное, к самой правде. Ее нарративный бег столь стремителен, что прочее — контексты, стили — едва поспевают.

Литература — пока что — слаба.

Но все меняется.