Ничего не страшно и ничего не жаль

• Степан Гаврилов. Рождённый проворным. — М.: ИД «Городец», 2021. — 224 с. — (Книжная полка Вадима Левенталя).

Слово «проворный», вынесенное в заглавие повести Степана Гаврилова, — не только любимый эпитет автора (который не раз можно встретить и в его дебютном романе «Опыты бесприютного неба»), но и характеристика ритма, с которым этот текст, а вместе с ним и герои, бешено, под стать песне Born Slippy группы Underworld, несутся по Южному Уралу.

Кстати, об Урале. Место действия повести не приходится угадывать — о нем автор говорит не просто прямо, а в лоб:

Мы проехали весь город и покатились по ровной лесной дороге. Сразу за лесом лежала деревня Печки, а чуть дальше текла река Ильменка, за которой и жил мой дядюшка, прозванный пацанами дядюшкой Коршуном. Именно так его за глаза и называли — дядюшка Коршун. <...>

Тут надо бы описать пейзаж. Ну там, как красив, таинственен и прекрасен уральский лес, когда он лежит у подножий гор и холмов, как он манит заглянуть в него, пройтись по его свежим тропам и так далее, как здорово собрать в лукошко грибов или ягод, или — просто остановиться на опушке и пописать на ближайшую березу.

Вот только если вбить гугл-картах названия реки и деревни, станет понятно, что деревни Печки на Урале не существует, а вот река Ильменка есть, но строить реальный маршрут с такими исходными данными все равно довольно трудно.

Это говорит о том, что повесть Гаврилова не столько об уральских рейвах, наркотиках и «о настоящей русской хтони», которая, впрочем, в тексте действительно играет важную роль, сколько о взрослении и понимании того, кто ты есть. Сюжет, где кто-то переправляется через реку и попадает в иной мир, широко известен и в целом даже избит: как минимум вспоминается Харон, который по реке Стикс перевозит умерших в царство Аида. В повести у Гаврилова есть свой Харон — его зовут Боцман, а переправляет он героев на плоту из пластиковых бутылок.

Рассказчик и его приятели Гера, Сантьяго, Нат, Сгуха отправляются в отчаянное путешествие на поиски бензонасоса от советского генератора, который кто-то из них когда-то стащил с местного завода. Насос нужен, чтобы устроить рейв в день солнцестояния. Облажаться нельзя (они и так облажались, потеряв его), иначе вечеринка не состоится. И вроде бы все складывается удачно, но ровно до тех пор, пока они не оказываются у той самой реки. Поездка, которую парни изначально планировали как небольшое приключение, заканчивается неожиданно — они то ли тонут, то ли чудом выживают:

Нежный, властный мрак закрыл многочисленные пузыри вокруг, закрыл вспышки гнева и радости, шума и ярости. Чистейшее H2O, обогащенное биологическими элементами, наполнило мои альвеолы и направилось разрушать мою кровь клетку за клеткой. Мою кровь — человеческую, слишком человеческую. Когда клетки жаждали кислорода — О, О, О — кричали они, им упорно отдавали только Н. Аш аш аш! — горели клетки одна за другой.

Дошедшие до нас древнегреческие тексты, в которых упоминаются те или иные мифы, были созданы в дофикциональную эпоху, то есть они априори достоверны. Но в повести Гаврилова все ровно наоборот: как только в повествовании проявляется мифологическая основа (а это случается в первой трети книги), читательское впечатление раздваивается. С одной стороны, все происходящее описывается более чем реалистично, а юмора становится едва ли не вдвое больше, но, с другой стороны, теряется ощущение достоверности.

При этом все пятеро героев оказываются равными самим себе, то есть то, что составляет их человеческую суть, практически не меняется на протяжении всей повести и только находит лишнее подтверждение в их поступках. Например, Сгуха, названный «стремным барыгой», пытается слить своего напарника по незаконной деятельности, но в итоге попадается сам и, только стоя на краю обрыва, понимает простую вещь — что жизнь имеет ценность.

Кот-кавээнщик тем временем хватает Сгуху за левую руку и четко, уверенно накидывает на запястье браслет. Секунда — и вот Сгуха стоит с руками за спиной и смотрит в открытое небо — обрыв карьера шагах в двадцати. Теперь небо пульсирует куда как заметнее. Такое летнее небо, о котором только рассказывать или вспоминать можно, но которое отчего-то никогда, сука, сам не замечаешь, только если в особо важные моменты жизни.

Мир по ту сторону реки безжалостно справедлив и логичен: как только ты делаешь что-то неправомерное или даже аморальное, тебя ждет наказание. Эта довольно простая мысль — о том, что нужно нести ответственность за свои действия (или бездействие) — доходит до героев не сразу: они не раз проходят через испытания, чтобы это понять. При этом зубодробительное (в прямом и переносном смыслах) путешествие, которое вынуждает персонажей повзрослеть, имеет нечто схожее с обрядами, которые сопровождают праздник летнего солнцестояния. Здесь есть и пожар (вместо костров), и своеобразное купание в реке (герои чуть не утонут в ней во время переправы), и даже само торжество — только не у приятелей, а у сектантов в желтых балахонах, смахивающих на кришнаитов. Все это в совокупности меняет и переворачивает смысл праздника: он больше напоминает испытание на прочность.

Может быть, прямо сейчас Сеня понял, что его голимое Солнцестояние — вообще-то не праздник, а трагедия космического масштаба. Ведь завтра же эта ночь за окном жигулей начнет минута за минутой пожирать день. Чего тут праздновать-то?

Эта фраза звучит почти в самом конце повести, которая композиционно замыкается в кольцо. И если в романе «Опыты бесприютного неба» можно было пенять автору на рваную структуру текста, до которой, казалось, ему не было дела, то в повести «Рожденный проворным» задача с построением текста решается просто: время сжимается до одного дня и течет линейно. События сгущаются, и мы буквально чувствуем бег времени.

Самый лучший, хотя и самый банальный ответ на вопрос, зачем было нужно это путешествие, — ради самого пути. Потому что мы никогда не остаемся прежними и только что-то прожив, понимаем, что на самом деле ничего не страшно и ничего не жаль.