Елейный яд

• Степан Гаврилов. Опыты бесприютного неба. — М.: Эксмо, 2020. — 288 с.

Ситуация такая: я сжимаю зубы. Только не так, как обычно, не так, как сжимают зубы все люди. Я сжимаю их в руках. Точнее, даже не сами зубы, а сумки с зубами. Я зубонос — сейчас это моя основная работа.

Так начинается дебютный роман Степана Гаврилова «Опыты бесприютного неба» — и сразу становится понятно, что автор приглашает нас в удивительное и странное путешествие. Еще более странным оно начинает казаться, когда понимаешь, что этот трип совершается в том числе — к самому себе.

В конце XVI века французский философ Мишель Монтень создает трактат под названием «Опыты». Написанный как бы от скуки текст достаточно хаотичен, его структура будто подчинена движению человеческой мысли. Основное содержание книги — житейские наблюдения над собой и человеком вообще. Спустя четыре с половиной столетия на нее ссылается — через заглавие и композицию собственного произведения — молодой уральский прозаик.

В марте прошлого года роман Гаврилова вышел в журнале «Знамя», в марте этого — отдельной книгой. Казалось бы, случайное совпадение, но оно почти наверняка имеет свои причины — в глобальной системе мироздания. Ее незримая целостность (или вера в нее) как бы легитимизирует окружающий нас хаос. Жизнь — это набор случайностей. У Набокова была на этот счет красивая метафора: ковер, за четким узором которого скрываются спутанные нити.

И все же есть повод надеяться на то, что все идет своим чередом. Об этом мне сообщают внезапные сбои, являющиеся в цепочках привычного. Я называю такие штуки швы реальности. Это когда что-то понятное и объяснимое вдруг наползает на другое понятное и объяснимое, или когда эти два пласта максимально разъезжаются, как куски льда во время ледохода.
Озарения эти — коварные вещи. Ими почти никогда нельзя поделиться с другим. Все потому что шов — это ничто. Его нельзя описать, за ним нет чего-то, что было бы облечено в слова. И передать как часть опыта я его тоже не могу.
Это досадно. С другой стороны, попадись это явление в клетку слов, от него ничего не останется. Я всегда могу описать только части, которые были сшиты между собой, но на какое-то время наползли друг на друга или разошлись. Я и говорю, и пишу только о частях. Такая вот летопись движения кусочков и лоскутов.

Одна из характерных черт прозы Гаврилова — ее пограничность и многомерность, многосоставность; она, если говорить просто, представляет собой мешанину из абсолютно реалистического, мистического, мифического, философского, разных стилей и разных языков, разных сюжетов, которые могут подчас казаться и не связанными между собой. «Опыты» и написаны на стыке автобиографии и вымысла – в жанре автофикшена.

Главный герой инфантилен, но в этом не только и не столько его вина, он словно стоит разными ногами на двух разъезжающихся кусках льда — было бы смешно, если бы не было так страшно. Отсюда проистекает и достаточно странное для молодого человека ощущение безвозвратно ушедшего времени: он как будто везде опоздал. В попытке догнать ускользающий момент повествование летит со скоростью «Сапсана», и за ним подчас очень трудно угнаться — остановить, зафиксировать мгновение — а пересказать и вовсе почти невозможно. Второстепенные персонажи в романе столь же стремительно то исчезают, то, как заправские волшебные помощники из сказок, появляются в самый нужный момент.

В качестве вставного текста в книге появляются отрывки из философского труда о классе людей, называемых «джипси». Автор достаточно прямолинейно работает с приемом, и разве что ленивый не догадается, что представителями «джипси» являются и главный герой, и его окружение (а также готовый отождествиться с ними читатель).

Однако кромешное разочарование — наиважнейший этап становления самости джипси. Неосознанно понимая знаменитое утверждение Леви-Стросса, согласно которому самоописание общества посредством символов есть неотъемлимая часть социальной реальности, джипси, раскусив обман, предлагаемый социумом, по выражению Лакана, не застревают в пищеводе обозначающего и легче расстаются с местами, работой, родным городом и легко меняют курс жизни.
Итак, теперь можно сказать, что сущностная черта рассматриваемой нами группы — безапелляционная, отчаянная витальность…

Пребывание в вечном движении, способность быть всем и ничем — вот суперсила этих современных кочевников. Отчетливая сюжетная канва в романе отсутствует, на первый план выходят не события, но идеи, которыми пространство «Опытов» насыщено до предела. Эта лоскутность, конечно же, сознательный прием — о какой четкости и линейности вообще можно говорить в романе о тех, для кого «изменения — пожалуй, то, что единственно неизменно»?

Текст прихотливо движется между настоящим центрального персонажа и его воспоминаниями. Но композиция закольцована и, по сути, все описанное можно принять за одномоментные размышления героя. Другое дело, что в это самое мгновение с ним и происходит кардинальный переворот, трансформация сознания, если угодно. Ведь, как поется в известной до зубовного (оцените отсылку!) скрежета песне, «есть только миг между прошлым и будущим, именно он называется “жизнь”».

Формально этот приход-переход заключается в том, что герою больше ни за что не стыдно, на метафизическом уровне это означает, что он стал по-настоящему свободен: «И если нигде нет моего места, то мое место везде». И все же роман называется «Опыты бесприютного неба», и, как бы ни была замечательна свобода от всего и ото вся, кто-то наверняка вместе с ней ощутит неприкаянность.