Ничего здесь не придумано — это все судьба датской писательницы Тове Дитлевсен, ею самой рассказанная и изданная в период с 1967-го по 1971-й, ранний и золотой в своей каноничности образец автофикшена. Даже имен и мест она не меняет, и за эту искренность на грани ее не раз упрекнут критики, а сама она не раз признается, что чувствует себя клоуном, который должен развлекать людей подробностями своей жизни. Ну что ж, подвинься, Лимонов.
«Копенгагенскую трилогию» сравнивают с автобиографическими трилогиями Горького и Толстого. Сказать, что это их женская версия, было бы неправильно: здесь принципиально другая оптика, рассказчик, композиционное устройство и интенция — в первую очередь интенция, — лишенная всякого дидактизма. Героиня делает то, что хочет (положа руку на сердце — все, что хочет), и не испытывает по этому поводу ни стыда, ни сожаления. Это вообще проза, рефлексивная только наполовину: Дитлевсен очень точно, скрупулезно и без всякой рисовки, самолюбования или самобичевания изображает и себя, и мир вокруг, как в зеркале. Однако оценки ничему не дает, не анализирует, искусственно не придумывает никаких рамок и поворотов, изображает события линейно, год за годом.
Может быть, в этом секрет легкости ее прозы: героиня-протагонист будто порхает по жизни, хотя события с ней порой происходят жуткие. Тове-книжная хочет — Тове-книжная делает. Ей нужна своя комната, чтобы писать — и она бесстрашно снимает ее на последние деньги. Ей нужен парень — и она терпеливо ходит каждый вечер на танцы, обручается с вроде бы подходящим юношей Акселем — и без раздумий разрывает ее, когда решает найти кого-нибудь лучше. Если Тове закончила роман, то она тут же садится на велосипед и везет конверт в издательство. Если Тове хочет дозу морфия, то она готова разыграть приступ сильнейшей боли перед новым возлюбленным-доктором, а потом даже перенести операцию и оглохнуть на одно ухо — лишь бы получить желаемое. Она словно капризный, но при этом удивительно стойкий ребенок, который принимает все удары судьбы и вообще принимает — все и всех кругом как данность, наблюдает и пытается понять.
Например, родители запрещают Тове идти к дантисту и вместо этого вырывают ей зуб за зубом — к совершеннолетию она отнюдь не блистает улыбкой. После школы ей приходится работать уборщицей в приюте и отдавать треть заработка матери — а еще она вовсе не так красива, как ее подруга, а еще у нее нет ни одного приличного платья... Можно прикинуть, как эмоции это бы вызвало у любого другого подростка — реального или изображенного в литературе — гнев, протест, злоба, еще раз бесконечный гнев и отчаяние. Но Тове только пожимает плечами: родители как родители, других нет; город как город, судьба как судьба. Иногда эта безэмоциональность даже шокирует.
войдите или зарегистрируйтесь