Вечное сияние писательского разума

• Чарли Кауфман. Муравечество / пер. с англ. С. Карпова и А. Поляринова. — М.: Индивидуум, 2021. — 704 с.

Во вступительной статье к русскому изданию «Мифологий» Сергей Зенкин приводит цитату Ролана Барта: «Мне очень хочется написать роман, и каждый раз, когда я читаю роман, который мне нравится, мне хочется самому написать так же; но, по-моему, я до сих пор чувствую внутреннее сопротивление некоторым операциям, которые в романе предполагаются. Например, сплошная ткань повествования. Разве можно написать роман в афоризмах, роман во фрагментах? Разве самой сутью романа не является некоторая непрерывность?» Кажется, что с такой же трудностью столкнулся и Чарли Кауфман — один из самых оригинальных голливудских сценаристов современности, который в разгар ковидного 2020-го дебютировал c монструозным романом «Муравечество».

Впрочем, поначалу роман не предлагает ничего революционного. Стареющий кинокритик Б. Розенбергер Розенберг, написавший ряд сверхинтеллектуальных монографий на никому не интересные темы (среди них, например, «Манеры речи: от ворчания до бурчания, от запинок до заминок, от нуканья до сюсюканья, от монотонности до возбужденности» и книга «о прогрессе саунд-дизайна в связи с сионизмом 20-х, озаглавленная „Слушай, Израиль“»), встречает старого афроамериканского режиссера Инго Катберта, который хранит у себя на полке неизвестный публике анимационный фильм. Фильм хронометражем три месяца сначала меняет все представления эрудита Розенберга о кино, а затем сгорает в пожаре, и Розенберг пытается восстановить его хотя бы в памяти — при помощи гипнотизера Барассини и его таинственных помощников.

Уже по завязке видно, что нарратив в «Муравечестве» представляет собой чистую условность. Кажется, что книга просто вобрала мотивы из других работ Кауфмана. Фильм размером с город хотел снять безумный герой «Синекдохи, Нью-Йорк» (в российском прокате — «Нью-Йорк, Нью-Йорк»). Попыткой спасти воспоминания с помощью хитроумной техники занимались персонажи «Вечного сияния чистого разума». Причудливое переселение душ было главным двигателем сюжета в «Быть Джоном Малковичем», а полная эрудиции рефлексии характерна вообще для всех персонажей Кауфмана , в том числе для героя вышедшего в том же 2020-м году фильма «Я думаю, как все закончить». Тут можно сказать, что единство мотивов характерно для творчества любого автора, но складывается впечатление, что для Кауфмана «Муравечество» — способ оглянуться назад и понять, чем по прошествии лет стали в итоге его работы и как изменился мир вокруг. В конце концов, Розенберг Б. переживает личностный кризис на пороге шестидесятилетия и с трудом пытается вписаться в мир, в котором меняется само понятие идентичности: Б. просит обращаться к нему гендерно-нейтральным местоимением «тон», много говорит о политкорректности и постоянно вспоминает, что его девушка — афроамериканка, а сам он «ни разу не еврей».

То есть роман представляет собой обоюдоострую сатиру: с одной стороны, под прицелом оказывается резко «посерьезневшая» за последние годы массовая культура, из которой практически напрочь исчез юмор, но в которой зато пользуется популярностью «осознанность», а с другой — сами белые гетеросексуальные мужчины в возрасте, как Б. (и сам Кауфман), которые пытаются пересмотреть стереотипы об окружающем мире, но делают это из рук вон плохо и то и дело попадают в неловкие ситуации. Сатирический запал делает из «Муравечества» чертовски смешную книгу — чего стоят только сцена секса Дональда Трампа с собственной роботизированной копией и уничижительные комментарии Б. по поводу фильмов Кристофера Нолана и самого Кауфмана.

«Персонаж» — это фильм, который Кауфман мог бы написать, если б умел планировать и структурировать сценарии, а не выдумывать их на ходу, тяп-ляп набрасывая на бумагу сырые идеи безо всяких критериев качества, кроме идиотского «будет круто, чел». Подобный подход мог бы сработать, если бы в душе у него было хоть какое-то представление о человечности. Кауфман же его лишен и потому забрасывает своих персонажей в ад безо всякой надежды на понимание и искупление. В «Персонаже» Уилл Феррелл учится жить полной жизнью. Дама Эмили Томсон, играющая «автора», тоже учится состраданию, осознает роль и ценность искусства. Если бы «Персонажа» написал Кауфман, фильм представлял бы собой длинный список «умных» идей, которые приводят к незаслуженной кульминации посредством эмоциональной жестокости и цепных реакций рекурсивных событий, после чего выясняется, что у автора есть автор, у которого тоже есть автор, у которого тоже есть «автор, у которого тоже есть автор, et chetera, — и все это оставляет зрителя истощенным, удрученным и, самое главное, обманутым. Кауфман не понимает, что подобные «высокие концепции» не должны замыкаться на самих себе, они должны давать возможность исследовать насущные проблемы человечества. Кауфман — чудовище, самое обыкновенное, но при этом совершенно не осознающее своей поразительной несостоятельности (Даннинг и Крюгер могли бы написать о нем книгу!). Кауфман — это Годзилла со вставной челюстью, Майк Майерс из «Хэллоуина» с резиновым ножом, клоун Пеннивайз с контактным дерматитом, подхваченным в канализации.

Больше всего от Б. достается самому Б. Он то и дело скатывается в самоуничижение («Я сам себе смешон»), не любит смотреться в зеркало, и, хотя и находит лишь горстку исторических личностей, которые, «вероятно» умнее его (нет, Кауфман не в их числе), впадает в патологическую зависимость от чужого мнения, будь то редактор журнала или бариста в кафе. Возвращаясь к мысли Барта: невозможно написать роман, обладающий сюжетной и смысловой цельностью, просто потому, что сам мир такую цельность потерял, а значит, герой романа обречен на постоянный кризис идентичности.

Который, кстати, настиг и само «Муравечество». Да, темы распада личности и коммодификации эмоциональной культуры звучат актуально, но по форме текст представляет собой старый-добрый постмодернистский роман, жанр, «лебединой песней» которого стала «Бесконечная шутка» — сатирический гимн творчеству и сопротивлению тотальной коммерциализации, который одновременно призывал не относиться к вещам слишком серьезно. Симптоматично, что переводчики «Шутки» Сергей Карпов и Алексей Поляринов работали и над «Муравечеством» и в очередной раз совершили подвиг, сохранив заумный стиль Кауфмана и с изяществом обойдя каверзы вроде непереводимых модных терминов и отсылок к малоизвестным явлениям культуры. Но постмодернизм с его задором неловко читать в 2021 году, когда в Соединенных Штатах провалилась попытка государственного переворота, а в России наступило время политического террора. Конечно, кризис идентичности преследует каждого, и критиков в том числе — дискуссии на тему «Зачем нужна критика?» плодятся, как грибы после дождя, — но все же кажется, что семисотстраничному «Муравечеству» не хватает новизны и свежести мысли. Да, нашу фантазию поглотил рынок, а оригинальные идеи пылятся на полках, — но разве мы не слышали об этом уже от других писателей? И как, в конце концов, найти выход? Ответов на эти вопросы роман не дает, зато издевается над администрацией Трампа — как будто этим не занимался примерно каждый первый автор последние пять лет.

Я сказал все, что хотел, и победил. Никто не думал, что получится. А получилось. Еще ни у кого не получалось. Еще никого без политического опыта не избирали президентом. Америка поняла, какой из меня будет великий президент. Прикиньте, как это круто. Вот вы президент Соединенных Штатов? Так я спрашиваю всех, кто со мной спорит. Им приходится говорить «нет». Я и так знаю ответ, когда спрашиваю. Думаете, смогли бы стать президентом Соединенных Штатов? Не смогли бы. А я смог и стал. Вот признак великого ума. Если подумать, я самый умный в мире, потому что догадался, как это сделать. Не унаследовал от отца. Это только мое. Сколько там было, еще сорок четыре за всю человеческую историю? И я единственный, кто обошелся без поддержки партии.

При этом «Муравечество» нельзя назвать солипсическим текстом. В нескольких диалогах Катберт объясняет Б., зачем он хотел снять такой длинный фильм: чтобы дать голоса всем, кого раньше не затрагивало искусство — их в романе зовут Незримыми.

— Вы анимировали кукол, но не сняли их на пленку.

— Это вшестеро увеличило фронт работ. Иначе я закончил бы фильм за пятнадцать лет. Это необходимая жертва.

— Но почему?

— Потому что Незримые тоже живут. Потому что если я не увижу, как они живут, то кто тогда увидит?

— Но почему бы не заснять их и не сделать зримыми для мира?

— Потому что они незримы. А если бы кто-то узрел Незримых, они бы уже не были незримы.

Искусство не может быть всеохватным, за его пределами останутся еще миллионы нерассказанных историй, которые никто никогда не услышит, и это грустная, но правдивая мысль, которая нуждается в развитии. Но текст ее не развивает и оставляет лишь пунктирной линией на полях психологических проблем главного героя.

Кроме того, кажется, что текст Кауфмана постигла та же судьба, что и его фильмы. Его заумные сценарии в итоге стали жанром-в-себе — отдушиной для Голливуда, где известные актеры и режиссеры позволяли себе творить все, что захотят, чтобы потом вернуться в мейнстрим и оставить оригинальные сценарии других авторов вне поля зрения. Мы не знаем, какие книги не опубликовали из-за выхода «Муравечества», но можем догадаться, что если бы автором не значился «тот самый» Кауфман, то, вполне вероятно, огромный том потока сознания не нашел бы отклика у издателей и у критиков.

Резюмируя, можно сказать, что Кауфман, хоть и никогда не общался с Роланом Бартом, реализовал его идею и написал роман мотивов, роман сознания и роман идентичностей, бежав плоской простоты нарративных историй, — но в результате стал заложником собственной фирменной оригинальности, которая сегодня уже не кажется такой уж оригинальной. Очень хотелось бы почитать тот же текст от лица афроамериканской подруги Б. Розенбергера Розенберга, которая с трудом ищет новые роли и вынуждена терпеть фантазии партнера-критика, — но для этого нужно, чтобы кто-то этот роман написал. Будем ждать.