Феминистская одиссея

• Мадлен Миллер. Цирцея / пер. с англ. Л. Трониной. — М.: АСТ : CORPUS, 2020. — 432 с.

Что в «Песни Ахилла», что в «Цирцее» Мадлен Миллер главными героями выбирает тех, чьи голоса приглушены и в античной мифологии, и — посредством социальной аналогии — в современности. Ее тексты — безупречный продукт условной «новой этики», дающей право на высказывание раньше игнорируемым группам. Неслучайно в одном из последних интервью Миллер и вовсе говорит, что следующей интересной оптикой для нее могла бы стать позиция раба в Древней Греции. Патрокл в «Песни Ахилла» — гомосексуал и изгнанник, Цирцея — тоже изгнанница, и вдобавок мать-одиночка. Она не богиня, а нимфа, и первая же глава задает тон повествованию:

Этим словом — «нимфа» — наше будущее измерялось вдоль и поперек. На здешнем языке так называют не только богинь, но и невест.

Цирцея (или Кирка) — дочь Гелиоса и океаниды Персеиды, нимфа, открывшая искусство колдовства и зельеварения, чародейка, которая превратила спутников Одиссея в свиней, а Медею и Ясона очистила от совершенного ими убийства юного Апсирта. Нельзя сказать, что Цирцея была незаслуженно «забыта»: она всегда была периферийным персонажем древнегреческого пантеона, но оставалась значимым звеном в искусстве — у Гомера, Овидия, Плутарха, Уотерхауса и Глюка. А пятнадцатая глава «Улисса» Джеймса Джойса, посвященная Цирцее, — самый длинный эпизод романа.

Ко второму роману Мадлен Миллер ощутимо крепнет как писательница — ее Олимп приобретает узнаваемую интонацию и превращается в самостоятельный фэндом: Одиссей рассказывает Цирцее об Ахилле так, как если бы одна книга была продолжением другой. Цирцея — уже не такой оберегаемый герой, как Патрокл, и ее жестокие поступки подкрепляются гораздо более объемной мотивировкой, чем безупречная доброта героя «Песни Ахилла». Более того, в «Цирцее» заметно проявляется дополнительная глубина — Миллер смещает фокус внимания с лелеемого персонажа на принципы функционирования древнегреческого мира: прежде всего, почему боги ведут себя так, а не иначе.

— Скажи‐ка, кто приносит жертвы щедрее — несчастный или счастливый?
— Разумеется, счастливый.
— Ошибаешься. Счастливый слишком занят своими делами. И считает, что никому не обязан. Но заставь его трястись, убей жену, покалечь ребенка, и он объявится. Месяц будет жить впроголодь вместе со всей семьей, но купит тебе белоснежного годовалого теленочка. А если сможет, то и сотню.

Несмотря на то, что сюжетообразующим источником стала «Одиссея», идейно писательница гораздо больше опирается на «Метаморфозы» Овидия. Основная магическая способность Цирцеи — превращение, именно с превращения Главка из смертного в божество начинается ее становление как колдуньи. А сюжет об отравлении Сциллы почти дословно перелагает историю, рассказанную Овидием: древнеримский поэт воссоздает миф об отверженной Цирцее, которая страдая от безответной любви мстит сопернице и обращает ее в морское чудовище. В конце концов, весь сюжет — это история трансформации и становления Цирцеи длиною в столетия.

Однако, как это было заметно и по «Песни Ахилла», Мадлен Миллер обладает уникальной способностью: следовать букве, но импровизировать. Используя известный событийный каркас, она не меняет ход событий, а лишь подсвечивает, декорирует их или бережно меняет точку обзора. Например, сцена встречи Цирцеи с Одиссеем у Гомера — это субъективный взгляд Одиссея, и Миллер он кажется малоубедительным, поэтому в романе колдунья уже не падает в ноги воину с мечом, а идет на уступки в угоду зародившейся между ними страсти.

Позже, много позже, я услышала песнь, что сложили о нашей встрече. Мальчишка исполнял ее неумело, не попадая в ноты чаще, чем наоборот, но мелодичность стиха проступала даже сквозь эту фальшь. Собственное изображение меня не удивило: надменная колдунья, которая, не в силах противостоять герою с мечом, падает на колени и молит о пощаде. Поэты, по‐моему, только и пишут, что об униженных женщинах. Будто если мы не плачем и не ползаем в ногах, то и рассказывать не о чем.

Все дальше углубляясь не только в историю Цирцеи, но и в целом в античность, Мадлен Миллер конструирует вполне канонический в своем ужасе мир Древней Греции: полный насилия, жестокости и предательства. Прометей дарит людям огонь, но не просто обречен на вечные муки — даже Цирцея рискует стать изгнанницей, лишь снисходительно напоив вероломного бога нектаром. Это патриархальный мир, руководимый волей распутного, тщеславного и едва ли символизирующего божественную справедливость Зевса: он превращается в быка, чтобы соблазнить дочь финикийского царя, из жадности до жертв и молитв отказывается делиться огнем со смертными, а его единственный способ коммуникации как с богами, так и с Грецией — гнев и наказания.

И в этом контексте исповедь Цирцеи — это протестный манифест против олимпоцентричного мира. Цирцея Гомера — посредница и проводница, но Миллер в этой трактовке уходит дальше — мировоззренчески она делает колдунью срединным звеном между миром богов и миром смертных, и Цирцея едва ли склоняется в сторону сибаритствующих родственников, не знающих конечности. Она пытается найти свое место в мире, управляемом богами, мужчинами. И в этой системе наибольший покой Цирцея нашла на уединенном острове. Но и тот пришлось чарами скрыть от чужих глаз — слишком часто загульные моряки пытались силой воспользоваться ее телом. В кинематографе последних лет фиктивные ведьмы всегда несут в руках знамя феминизма — наделенные потусторонними силами, они олицетворяют женское несогласие и женскую способность выступать в этой гендерной борьбе на равных с мужчиной. Мадлен Миллер осознанно вписывается в эту тенденцию, выбирая в качестве рупора именно колдунью, которая наперекор воле Зевса крадет фармакон — магические цветы, напитавшиеся кровью Кроноса. И здесь важно, что колдовство — не столько врожденная сила, сколько развиваемая способность: смертная Пенелопа тоже подсматривает за ворожбой Цирцеи и перенимает некоторые умения нимфы. Сила Цирцеи — самостоятельная, и не благодаря удачному замужеству или происхождению колдунья обретает и способности, и независимость, следующую за изгнанием.

Даже голос Цирцеи, неоднократно высмеиваемый олимпийцами, больше похож на человеческий, чем на божественный — об этом писал Гомер («богиня ужасная с речью людскою»), об этом же при первой встрече говорит героине Миллер бог Гермес. И парадоксальным образом наиболее созвучным себе героем Цирцея ощущает именно Одиссея. Путешествие Одиссея — возвращение домой, и Цирцея тоже ищет возвращения домой, но для начала ей приходится самой этот дом создать.