Жемчужины мысли

• Борис Дубин. О людях и книгах. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2018. — 632 с.

В школе и университете за слово «непонятно» только что не били по рукам. «Так вы расписываетесь в собственном скудоумии», — стучала по столу учительница физики, когда параграф о плавании тел оказывался неподъемным сразу для тридцати семиклассников. 

Оказывается, с книжными обзорами примерно такая же история. Признаться, что провалился через сито текста — стыдно, неудобно, все время приходится приплетать формалистов. Но в скудоумии я все-таки распишусь и даже распишу, почему расследование заходит в тупик. Не без Эйхенбаума.

«О людях и книгах» — сборник статей переводчика и социолога Бориса Дубина. Автор был близок к поэтам СМОГа, много преподавал, руководил одним из отделов знаменитого «Левада-Центра» и работал редактором легендарной «Иностранки». Книгу составил его сын Антон Дубин — здорово как дань отцу, но не слишком хорошо для самого сборника. 

Во-первых, остается загадкой принцип, по которому статьи отбирались и структурировались. Подряд могут идти несколько некрологов, потом — три предисловия (жанр, вообще-то, в отрыве от изданий сомнительный), вот тут — запись чтения стихов, а тут — даже не черновик, а пункты, тезисы лекции. И вот я пролистываю несколько аннотаций к книгам, которых — да, не читала (помним о скудоумии), всякий раз попадаясь в ловушку переименований. Вот «Открытая структура как универсальная переводимость». Что такое? Хочу знать! Разгоняюсь на пересмотре понятия мифа, лечу через филологизм русской культуры — и разбиваюсь на второй же странице у скалы: «Книга Наталии Автономовой убеждает в нужности и продуктивности подобных усилий». Все. Это финал текста. Про универсальную переводимость придется додумывать самой.

Во-первых, обнаруживаешь, что никакого зазора между жизнью и письмом у Вальзера нет, — это едва ли не буквально биография. Кажется, все, что он видит, слышит, чувствует, выдумывает, вспоминает, с лету, само собой ложится на бумагу, и пишущий переводит взгляд с окружающего вида на исписываемую страницу и обратно без малейшего усилия, безо всякого оптического преломления. Таков едва не всякий вальзеровский очерк, сценка, новелла. Возьмите хотя бы гениальную „Прогулку“ или неподражаемый „Сахарочек“, „Дети и маленькие домá“ или „Человек в гостях у цветов“: чудится, они возникают прямо из языка, здесь же, у нас на глазах, в непритязательной, беззаботной и безостановочной болтовне с нами.

Нужно отметить, что это специфическая особенность стиля Дубина — брать блестящий высокий старт, смело разгоняться и как-то... зачастую обрывать на самом интересном месте. Нет, это даже не плохо, это именно что особенность — но такая, с которой редактору и составителю нужно хорошо поработать. Потому что после третьего подряд падения на задницу хочется бросить общение даже с самым тонким и образованным собеседником.

Особенно это касается частей с некрологами. Вообще-то все тексты «на смерть», конечно, похожи. По-другому просто не может быть: я знал N с такого-то времени, запомнил его таким-то, светлая память. Но попробуйте прочитать пять-шесть некрологов подряд — и держите в уме, что читать о чьей-то кончине никогда не бывает приятно. 

Кстати, зачем они здесь? Если это штрихи к портретам ушедших — рядом нужны и сами готовые портреты. Если это характеристика самого автора — то и на картине должен быть он. Такую, кстати, Антон Дубин уже пытался написать, собирая воспоминания об отце.

Любые антологии — устройства памяти. Память же (если на миг отвлечься) только по видимости вызывается тоской по началу и будто бы возвращает тоскующего к истоку: словно кинолента сна, которую запускает пробуждение, память действует с конца, она — предвестие утраты в сознании, все-таки не желающем, вопреки неизбежному, с этой утратой смириться.

Сборники публикаций — вещь не новая. И обычно их объединяет общая тема: искусство перевода, поэзия, проза, политика, в конце концов. «О людях и книгах» — в общем-то, название для сборника работ по любой из перечисленных тем, Чуковский ни при чем.

Попробуем кое-что вычесть: долгие благодарности издателям в предисловиях и комментариях, совсем черновые записи, частые повторы и отступления. Что останется? А как раз две группы текстов — только не о людях и не о книгах. На самом деле — о времени и о языке — двух вещах, которые больше всего интересуют переводчика и социолога Дубина.

Поэтому самая сильная часть сборника — рассуждения о режиме нацистов и жизни в лагере. Эта тема разрабатывается с подключением философии, социологии — скажем, через книги Бруно Беттельгейма. 

На другом полюсе— Дубин как критик и переводчик. Наверное, глупо писать рецензии на чужие рецензии Однако — нет, тексты Дубина о собственно литературе представляют собой скорее полноценный филологический анализ. Его интересует в первую очередь бытование языка, его сдвиги, новые — вертикальные в поэзии и горизонтальные в прозе — смыслы, техника, философское наполнение. Можно выдохнуть: способа ответить на чужую диссертацию вне академического сообщества попросту не существует.

Но возникает еще один вопрос. К статье Эйхенбаума мы обращаемся после прочтения Гоголя. А рецензию на новый роман Пелевина изучаем, как правило, задолго до похода в магазин. Разумеется, это не единственное отличие, но именно оно ярче всего проявляется в текстах Бориса Дубина. Да, все очень интересно, да, наблюдения невероятно точны, да, нет никаких сомнений в таланте и проницательности автора. Но нужный уровень понимания не достигнут.

Я думаю, почему из советского была вытеснена смерть. Из советского была вытеснена вообще фигура «другого». А смерть и мысль о собственной смерти и о смерти другого — это начало метафизики. Потому что мы через это понимаем, что есть другой, такой же, как мы, и тем не менее другой. Только здесь начинается настоящая метафизика.
И второе. Есть такое слово замечательное у Надаша в повести: «кувырнуться». Я напомню одну цитату из Бланшо, она касается литературы и смерти и того, как они соединены. «Для того чтобы речь по-настоящему возникла, жизнь должна пройти через опыт своего небытия, она должна стать потрясенной до самого основания». Это и есть «вывернуться» и «кувырнуться».

Для подобной книги, видимо, нужно найти другой способ чтения (при использовании которого мы постоянно изучаем материал, уходим в русскую Википедию, куда нас прямо отсылает автор, или проделываем большую подготовительную работу с указателем имен). И в этих шестистах страницах на самом деле спрятано две-три полноценных книги, у каждой из которых есть свой читатель. Социолог, переводчик, историк зарубежной литературы, стиховед — в общем, тот, кто поймет и оценит. И для этого понимания ему не нужно будет выискивать драгоценный жемчуг в налипших к раковине водорослях.

Я же расписываюсь в скудоумии еще раз.