Павел Пепперштейн. Бархатная кибитка

• Павел Пепперштейн. Бархатная кибитка. — М.: Альпина нон-фикшн, 2023. — 640 с.

Павел Пепперштейн — художник, критик, теоретик искусств и писатель. Основатель течения «психоделический реализм», суть которого — наполнить реалистическое искусство галлюцинаторным содержанием. В его книгах психоделика — главный инструмент интерпетации современной культуры. 

«Бархатная кибитка» — новый роман Пепперштейна, посвященный детству, на первый взгляд, его собственному. Но это не обычные воспоминания, автор анализирует период взросления как культурный феномен, раскладывая его по типам: английский, французский, позднесоветский, русско-дворянский и скандинавский. Детство в этой книге — проводник, ведущий читателя сквозь традиционную литературу и эксперимент, который сам автор назвал «эйфорическим детективом».

 

 

Глава пятая 

Весы

Году, наверное, в 2009-м мне позвонили из какого-то московского журнала и сказали, что вот, мол, готовят номер, посвященный чудесам, и не могу ли я в связи с этим с ходу рассказать им по телефону какую-нибудь историю из своей жизни. То есть вспомнить какую-то ситуацию, которую я сам склонен считать чудом. Поначалу я замялся, начал лепетать что-то о том, что чудеса всегда сыпались на меня в избытке и мне трудно выбрать что-либо в этом потоке, но затем в голове моей словно молния сверкнула, высветив одно раннее воспоминание.

Не скажу точно, сколько лет мне было, наверное, около девяти, когда я решил обратиться к Богу с одной просьбой. В тот вечер взрослые много говорили о молитве. Наслушавшись этих разговоров, я, лежа в своей детской кроватке, перед засыпанием решил тоже помолиться и кое-что попросить. Это было моление о весах.

В детстве я часто болел. Соответственно, являлся постоянным посетителем детской поликлиники, где происходили различные терапевтические процедуры — вспоминаются кварцевые прогревания (достаточно приятная, кстати, штука). Ну и каждый раз, когда я там бывал, происходило ритуальное взвешивание меня на больших весах, специально предназначенных для взвешивания детей.

Я был ребенком высоким и длинным, но до тринадцати лет очень тощим и весил меньше, чем следовало, но это меня не волновало. Почему-то я влюбился в эти весы, они казались мне умопомрачительно прекрасными! Нечто таинственное, нечто совершенно обворожительное чудилось мне в этом объекте. Объект состоял из большого металлического квадрата, на который следовало вставать, причем он слегка пружинил под ногами. Квадрат был снабжен металлическим столбиком, на котором (примерно на уровне глаз стоящего на весах, если взвешиваемому было лет под девять) располагалась подвижная градуированная шкала из толстого и блестящего металла, а по шкале перемещался тяжеловесный цилиндрик из того же металла, настолько гладкого, что он обладал отражающими свойствами. Взвешиваемый мог рассмотреть на поверхности цилиндрика свое исхудалое, вытянутое лицо, а также освещенный неоном закуток поликлиники, где из керамического вазона (прилепившегося к стене, словно ласточкино гнездо) свисали бессильные и печальные стебли традесканции — традиционная меланхолическая флора учреждений, больниц, почтамтов и прочих присутственных мест, — это растение всегда казалось почти безжизненным, растратившим все свои силы в неведомой борьбе, бессильно опустившим руки, — и эти его свойства как нельзя лучше гармонировали с долгими ожиданиями, тусклыми волнениями и томительной скукой. В глубине неонового пространства маячило поликлиническое окно, а за ним, как правило, проступало нечто заснеженное, бело-черное или же синеватое в силу ранних сумерек, потому что затяжные простуды, бесконечные летаргические недомогания, сопровождающиеся повышенной температурой, имели обыкновение являться в начале зимы, чтобы продлиться затем до влажного и подспудно тревожного апреля. И все же, несмотря на опрятное уныние этих коридоров и кабинетов, залитых ярким неоновым светом, несмотря на легкую жуть, проступавшую в разноцветных пластмассовых телах детских игрушек, никому не принадлежащих, присутствующих здесь лишь ради временного развлечения не вполне здоровых детей (все эти поликлинические игрушки были одутловаты, легковесны, как бы даже пузырчаты — легкие, ядовитых оттенков Чебурашки, большие Крокодилы Гены, элементарные клоуны, коты-обмылки, космонавты, маленькие красноармейцы, — если таких уронить на кафельный пол, то они катились, полые, словно легковесные кегли, издавая гулкий звук, свойственный чему-то сугубо пустому и отчужденному), — несмотря на все эти вроде бы не вполне очаровательные аспекты, я все же любил детскую поликлинику. Более того, я любил даже те долгие недомогания, те простуды и острые респираторные заболевания, которые и служили причиной моих визитов в это медицинское здание, обращенное своим стерильным лицом в сторону детей. Причина моей приязни была проста: поликлиника в сочетании с болезнями обещала мне свободу. В этих неоновых кабинетах меня освобождали от школы, которую я ненавидел всеми фибрами своей невзрослой души. Ради того, чтобы не ходить в школу, я готов был на большие жертвы — я соглашался пить приторную анисовую микстуру от кашля и глотать янтарный рыбий жир, сервированный в столовой ложке, я пил даже омерзительно горькую жидкость под названием «хлористый кальций», а эту субстанцию следовало смешивать с теплым молоком, — и, хотя вся моя душа и все мое тело вопили от ужаса при виде молока, я все же вкушал это тошнотворное пойло ради тех дней, недель, а иногда и даже месяцев свободы, которыми одаривала меня детская поликлиника. Я жертвовал обожаемыми скольжениями с ледяных горок, я отказывался от вожделенных дворовых игр, от метания снежков, от санок и лыж, от лепки кособоких снеговиков, от румяных лиц моих друзей и подруг — и все лишь для того, чтобы как можно дольше не переступать порог ненавистного учебного заведения.

Я никогда не спрашивал себя: почему я так истово ненавижу школу? Ведь, строго говоря, там не происходило ничего столь уж чудовищного. Но я не думал об этом — ненависть к школе казалась мне столь же естественным делом, как дыхание или испражнение.

И все же я полюбил весы не потому, что они принадлежали к освобождающему миру детской поликлиники. Весы были прекрасны сами по себе — нечто совершенно завораживающее содержалось в этом объекте. Причем гипнотический эффект этой вещи не имел никакого отношения к ее функциональному назначению, то есть к взвешиванию. Мне было насрать на то, сколько я вешу, и моя худоба, внушающая тревогу взрослым, мне самому не внушала никаких опасений. Я считал, что быть тощим так же естественно, как ненавидеть школу.

И вот, в один из вечеров, лежа в кровати перед засыпанием, я обратился к Высшим Силам с просьбой. Я попросил весы. То есть очень вежливо и ненавязчиво попросил: если, мол, это не противоречит ничему существенному, нельзя ли мне предоставить в личное пользование такие же весы, на которых меня взвешивали в поликлинике?

Каково же было мое изумление, когда на следующий день утром я вышел из квартиры и увидел, что в коридоре, прямо напротив нашей двери, стоят точно такие весы, которые я так необдуманно осмелился попросить. Я был настолько потрясен таким быстрым и фронтальным исполнением моей глупой просьбы, что даже не сделал ни одной попытки затащить этот тяжеловесный агрегат к нам домой. Родители наверняка не разрешили бы мне отяготить квартиру столь громоздким и совершенно ненужным объектом (дома меня никогда не взвешивали, да и никто не взвешивался — зачем, собственно? Глупость какая-то). Но я даже не попытался их уговорить. Я вообще ни слова не сказал ни о молитве, ни о моем приколе на весах. Честно говоря, меня слегка испугал молниеносный ответ Высших Сил на мою просьбу. Это напоминало отрезвляющий щелчок по лбу. Легкий щелбан. Ты хотел весы? На, вот тебе весы. В этом ответе мне почудилась какая-то высшая ирония. Ты попросил, мы ответили. Как ведром по голове. Я понял, что с молитвой лучше не шутить.

Поэтому весы так и остались стоять в коридоре. Они простояли там пару дней, а потом исчезли.

 

Итак, я вкратце рассказал эту историю в телефон, общаясь с незнакомым мне голосом журналиста. Через некоторое время кто-то передал мне уже вышедший номер журнала с моим рассказом о весах. Там была даже иллюстрация: незнакомый мне художник изобразил меня в виде курчавого мальчика в пионерском галстуке, стоящего на коленях перед весами.

 

Через десять лет после описанного мной телефонного интервью эта мистическая история получила свое продолжение. И снова имело место интервью. На вернисаже некой выставки ко мне подошла дама лет шестидесяти пяти или чуть старше, приятная, моложавая, с блестящими глазами. Она сказала, что она журналистка и хочет взять у меня интервью для какого-то издания.

— К тому же я хочу рассказать вам кое-что, — добавила дама, — это может вас заинтересовать.

Я был заинтригован, но тут же забыл об этом. Она позвонила мне через несколько месяцев и напомнила про обещанное интервью. Мы встретились с ней в кафе, записали интервью, а после она сказала, блестя своими моложавыми глазами:

— Я обещала вам кое-что рассказать. Десять лет назад я прочитала в одном журнале ваш маленький рассказ «Весы». Рассказ про небольшое чудо, с вами случившееся. Так вот, хочу вам сообщить: это были мои весы. Я была вашей соседкой по лестничной площадке. Вы меня не помните, а я прекрасно помню ваших родителей и вас — вы тогда были маленьким мальчиком. А я была тогда молодой матерью. У меня родилась маленькая дочь, и я должна была взвешивать ее каждый день — поэтому мне и привезли эти весы. В какой-то момент необходимость в этом отпала, и я решила избавиться от весов. Я выставила их на лестничную клетку — вдруг они кому-нибудь пригодятся? Но их никто не забрал. Через несколько дней я отдала эти весы одной своей знакомой. А знаете... — Дама задорно и даже игриво сверкнула глазками. — Я ведь очень нравилась вашему папе. Ваши родители уже развелись тогда, и ваш батюшка оказывал мне кое-какие знаки внимания. Но я была замужем, так что... ничего не вышло. А то бы могла стать вашей мачехой. — Дама звонко и весело рассмеялась наподобие седого колокольчика.