Бенджамин Вуд. Эклиптика

• Бенджамин Вуд. Эклиптика / пер. с англ. С. Арестовой. — М.: Фантом Пресс, 2022. — 432 с.

Бенджамин Вуд — английский писатель, преподает творческое письмо в Королевском колледже Лондона, работает в жанре психологической драмы и детективного триллера. Дебютный роман Вуда «Пробуждение вожака» (2012) — оммаж Донне Тартт и ее «Тайной истории». В России Вуд стал известен после выхода на русском языке книги «Станция на пути туда, где лучше». 

В романе Вуда «Эклиптика» анонимный меценат приглашает на живописный остров людей искусства, которые застряли в творческом кризисе. Здесь они под вымышленными именами работают над своими незаконченными проектами. Одна из гостей — художница Нелл, которая, экспериментируя с пигментами, ищет идеальную краску для своего творения. Но размеренная жизнь обитателей острова нарушается, когда появляется семнадцатилетний Фуллертон. Нелл подозревает, что юноше угрожает опасность, но, чтобы помочь ему, нужно узнать, зачем он приехал из Англии и над чем работает в мастерской. Все это погружает художницу в воспоминания о прошлом, о периоде творческого расцвета и, конечно, о былой любви.

Книгу можно приобрести на сайте издательства.

 

***

В один такой ничем не примечательный январский день — холодный, серый, моросящий — Джим позвонил в дверь мастерской. Я думала, что он снова забыл ключи, но, открыв дверь, увидела у его ног три холщовых мешка.

— Помоги, а? — сказал он и прошел внутрь с двумя мешками поменьше, предоставив мне тащить самый большой. 

Внутри лежали обычные с виду банки малярной краски. Потертые этикетки сообщали:

РИПОЛИН

Я заволокла мешок в мастерскую и по просьбе Джима выстроила из банок пирамиду у окна. 

— Годилась для Пабло, сгодится и для меня, — сказал он. — Давай открой одну банку. Хочу посмотреть, в каком состоянии краска. 

Поставив банку на пол, я поддела крышку черенком ложки. В нос ударил аммиачный запах. Олифа отделилась от пигмента и бурой лужицей скопилась на поверхности. 

— Что это? — спросила я. 

Присев на корточки, Джим разглядывал химическое болото. 

— Магия в банке, — ответил он. — До войны все писали «Риполином», мы еще шутили, что Пикассо намазывает его на хлеб. Но потом фабрика закрылась, и краску нигде было не найти. Выглядит не так уж плохо. И все эти сокровища достались мне задаром! — Я хотела размешать краску, но Джим шлепнул меня по руке: — Так, так, не спеши. — Он поднялся. — Надо ее испробовать. Может, она уже ни на что не годна. Двадцать лет простояла в подвале. Пигмент-то сохранился, а вот связующее как горчица, придется удалить его или смешать с масляными красками. 

Он снял пальто с крючка и начал одеваться. 

— Ты уходишь? 

— Я тащил эти мешки от самой Друри-лейн. Теперь просто с ног валюсь. — Он пошарил по карманам в поисках бумажника. — Пожалуй, заскочу домой немного вздремнуть. 

Я уже достаточно хорошо знала Джима, чтобы понять, что «вздремнуть» означает «напиться до потери сознания». Еще не было и десяти, до вечера он точно не вернется. 

— Пока меня не будет, сделай одолжение, попробуй краску на холсте. Поиграй с ней, проверь, на что она способна. Холсты не жалей, а вот с краской будь поэкономней. Вдруг это последние десять банок в Лондоне? 

Весь день я увлеченно экспериментировала с «Риполином», изучая его свойства. Оказалось, что это очень капризный материал и, чтобы подчинить его, нужно идти на разные хитрости. Перепробовав множество комбинаций и истратив целую банку «Риполина», я наконец нашла идеальные пропорции: две части масляной краски на две части скипидара и одну часть тщательно перемешанного «Риполина». Получались насыщенные цветовые пятна. Но для лучшего результата надо было наносить на холст побольше грунта. Тогда краска ложилась более укрывисто и вела себя более пластично. Это позволяло скрывать мазки и добиваться большей нюансировки, а значит, и выразительности. Каждый цвет пульсировал, гудел.

Джим явился лишь на следующее утро, в грязной одежде и с больной головой. Ни о «Риполине», ни о своем поручении он, похоже, не помнил. Как ни в чем не бывало он приступил к своим обычным утренним делам. И, лишь допив кофе, заметил пирамиду банок у окна и изнанку холста, стоявшего у стены. 

— Удалось что-нибудь сделать с «Риполином»? — спросил он таким тоном, будто банки стояли у нас уже месяц. 

— Ты был прав. Краска просто волшебная. 

Я принесла холст. 

Джим разлепил веки. Картину я писала из обрывков воспоминаний: по невидимой мостовой в сером пальто шагал он. В фигуре ощущалось движение — эффект, достигнутый при помощи «Риполина» и беглых мазков, — а в пространстве вокруг, в этом коллаже из полуприпомненных зданий — жутковатая безмятежность. Разномастные постройки занимали большую часть холста, а поскольку моей целью было проверить, как покажет себя краска в различных техниках, элементы городского пейзажа почти не были связаны между собой: красные пожарные лестницы там, размытая серая кирпичная кладка тут; тягуче-розовые перила, деревья с белой листвой, странные желтые окна. И все же разрозненные детали образовывали единство. Взятые вместе, они складывались в нечто оригинальное. Вдоль нижнего края холста брел Джим, тонко выписанная фигура, а над ним раскинулся переливчатый, размытый, меняющийся Лондон. Это было одно из самых завораживающих полотен, какие я когда-либо писала. 

Джим смог произнести лишь: «Нихрена себе», что я истолковала как решительное одобрение. Он разглядывал картину добрых сорок минут, спрашивая, как я добилась того или иного эффекта и в каких пропорциях смешивала «Риполин». Особенно ему понравилось ощущение движения в фигуре прохожего — узнал ли он себя, я так и не поняла, — и в ответ на его расспросы я показала, как работать с краской, чтобы получился такой результат. Когда я все объяснила, он поставил холст на место, лицом к стенке. Картина была написана его кистями и красками, поэтому я не знала, позволит ли он мне ее забрать, но с каждым днем, что она собирала пыль в темном углу мастерской, мне становилось все досаднее. Так стояла она недели две, нетронутая, позабытая, пока Джим писал собственные этюды «Риполином» — все те же лица, скопированные с фотографий, только более сочные, броские, живые.

А потом, однажды вечером, когда я читала у себя на чердаке, с улицы донесся рев мотора. Выглянув в окно, я увидела, как приземистый мужчина в тесной кожаной куртке снимает мотоциклетный шлем. Мужчина тряхнул головой, словно высвобождая курчавую гриву, хотя мог похвастаться лишь белым полукружьем жиденьких волос, свисавших с лысой макушки, как шторки в душе. Из коляски мотоцикла вылез Джим Калверс и прогорланил: «Макс! Я ключи забыл!» — и уже по одному его голосу было понятно, что он перебрал стаканов на семь. Прозвенел звонок — долгая, назойливая трель.

Я оделась и начала спускаться по лестнице. Из мастерской на втором этаже вышел американский скульптор Вернон Глассер в майке.

— Ему повезло, что я всего лишь спал, — сказал Вернон. — Еще раз такое случится, и я приду к нему с болторезом. Так и передай.

И он ушел, зажав уши ладонями, а я пошла открывать дверь.

Максу Эвершолту хватило учтивости представиться.

— Прошу прощения за столь поздний визит, — произнес он с приятным светским выговором. — Мы не задержим вас надолго. — Чтобы сгладить неловкость, с пьяным Джимом он разговаривал, как с верным псом: — Ну же, давай, Джеймс. Вот так. Осторожней, голову. Молодчина.

Джим нащупал на стене выключатель.

— Макс решил проверить, как мои успехи. Правда, Макс?

— Меня пригласили, насколько я помню, — сказал Эвершолт, расстегивая куртку. Он подцепил ее одним пальцем и перекинул через плечо.

— Пф-ф... Не слушай его. Тот еще пройдоха. — Внезапно Джима охватила паника. — Элли... Куда ты дела мои альбомы?

— Они в чемодане, вместе с простынями.

Пока Джим рылся в чемодане, Эвершолт изучал нагромождение холстов у двери. Каждую картину он разглядывал не дольше пары секунд, склонив голову набок.

— Это уже лучше, — говорил он. — Я вижу, как рождается стиль.

— Рождается? — повторил Джим, швырнув на пол альбомы. — Не надо бросаться такими словами. Рождается. Я их не из жопы выдавливаю.

Эвершолт стер влажную краску с пальцев.

— Джеймс, не при дамах.

— При ней можно говорить что угодно. Она чего только не слышала.

— Сколько он выпил? — спросила я.

— Ах, пустяки. Я видел его и не в таком состоянии. — Эвершолт поманил Джима рукой: — Иди сюда, старина, давай-ка посмотрим твои наброски.

— Не, я передумал, — заплетающимся языком проговорил Джим. — Они никуда, нахрен, не годятся. Я даже линию ровно не могу провести.

— Не глупи. Давай, неси их сюда.

Неохотно Джим принялся подбирать наброски. Он так долго ползал на карачках, что я решила подойти и помочь ему.

— Какой альбом самый лучший? — шепнул он, когда я присела рядом.

— Этот, — шепнула я в ответ.

Джим завалился на задницу, цепляясь руками за половицы. Я протянула Эвершолту наброски. С минуту он листал альбом и кивал.

— Ты на верном пути, Джим, на верном пути. Приятно видеть, что ты снова рисуешь. Ты определенно что-то нащупал. Симпатичные работы. Но тебе нужно больше времени. Я вернусь через месяц-другой, и посмотрим.

— Стой, стой, стой! Есть еще куча всего. Покажи ему, Элли.

Я не понимала, о чем он. Его лучшие творения уже отвергли.

— Покажи ему те, что «на каникулах». Ну же. (Я бросила на Джима нерешительный взгляд.) Пусть посмотрит.

Я повела Эвершолта в дальний конец мастерской, где Джим складывал работы, которые забросил на полпути. Он называл это «отправить на каникулы».

Эвершолт разглядывал картины с таким бесстрастным лицом, будто каждый вечер репетировал перед зеркалом в ванной, усилием воли разглаживая морщинки. На нем были престранные сливового цвета броги, и, пока его взгляд скользил по полотнам, толстые каблуки ни разу не сдвинулись с места.

— Боюсь, над этими еще работать и работать, — сказал он, натягивая куртку. — Но я, как всегда, был очень рад увидеть твое творчество. Я всем буду говорить, что ты трудишься в поте лица.

— О боже, уж лучше молчи, — ответил Джим.

Возвращаясь в большую комнату, чтобы откланяться, Эвершолт остановился: его внимание привлекла моя работа, стоявшая у стены. — Это не на продажу, — пробормотала я, увидев, что он хочет перевернуть холст. — Это так, просто.

Эвершолт не слушал. С непроницаемым видом он разглядывал полотно. Он так долго стоял неподвижно, что к нам приплелся Джим.

— А... — сказал Джим, облокотившись на дверной наличник. — Вот вы чего затихли.

Эвершолт обвел картину рукой:

— Расскажи мне про эту работу. В чем задумка?

— Долгая история.

— Автопортреты — это чистая блажь. Их почти не покупают.

Джим усмехнулся и бросил на меня скорбный взгляд.

— Это просто эксперимент.

Мне хотелось вмешаться и все объяснить, но я решила, пусть лучше Джим замолвит за меня словечко.

— Лично я ничего не имею против этого жанра, — сказал Эвершолт. — Аж мурашки по коже. Брось все, кроме этого, вот тебе мой совет. Сделай еще десяток этих своих экспериментов — и получишь персональную выставку. Конец августа. В крайнем случае сентябрь.

— Эх, Макс... Столько императивов. Обожаю твой стиль общения. — Джим улыбнулся и направился в большую комнату. — Извини, старик, ты, похоже, перепутал искусство с отжиманиями. Я не могу, как по команде, взять и сделать двадцать. Я художник. Вдохновение приходит и уходит. — Он воздел руки к небу: — Ты слышала, Элли? Вот что тебя ожидает. Все время плясать под чужую дудку.

— Если ты не веришь, что я настроен серьезно, я готов это доказать. Сколько?

Эвершолт достал из кармана куртки чековую книжку. Я молча наблюдала за ними.

— Меня не интересуют твои деньги, — сказал Джим. — Но я знаю, кому ты можешь выписать чек. Фамилия Конрой. Имя Элспет. И не спрашивай, как это пишется, я сейчас не в кондиции, но фунтов пятьдесят для начала будет достаточно.

Эвершолт начал писать.

— Кто такая Элспет Конрой, черт ее дери?

— Она перед тобой. — Джим указал на меня. — Заезжая художница.

Эвершолт медленно повернул голову:

— Это вы написали?

Я не знала, что ответить. Кровь отлила от лица. Ладони похолодели.

— Оно как-то само вышло. Случайно, можно сказать.

— Лапшу не вешай, — сказал Джим. — У нее таких еще много. Наверху. Целая тьма. И они гораздо лучше всего, что можно нарыть в этой помойке.

Эвершолт оторвал заполненный бланк и захлопнул чековую книжку.

— Показывайте.

— И снова императивы. Тебе бы поучиться хорошим манерам.

— Ты прав. Начну сначала. — До этого момента Эвершолт проявлял ко мне столько же интереса, как если бы я была горничной или мальчишкой-конюшим. Теперь же все его внимание было обращено на меня. — Мисс Конрой, дорогуша, я буду счастлив, если вы позволите мне взглянуть на ваши работы. А пока... — он протянул мне чек, — считайте это авансом.