Елена Чижова. Повелитель вещей

• Елена Чижова. Повелитель вещей. — М.: АСТ : Редакция Елены Шубиной, 2022. — 381 с.

Елена Чижова — писательница, переводчик и эссеист, лауреат премии Русский Букер за роман «Время женщин». В своей прозе она поднимает острые темы — будь то советский антисемитизм в «Полукровке», альтернативная история захваченного немцами СССР в «Китаисте» или конфликт мужчины и женщины, связанных общим советским прошлым в «Планете грибов».

В новой книге «Повелитель вещей» Елена Чижова продолжает тему семейной истории на фоне трагических событий ХХ века. Действие разворачивается в Санкт-Петербурге, в середине 2010-х. Бывшая учительница Анна Петровна в одиночку воспитывает сына, который мечтает стать гейм-дизайнером, и приглядывает за стареющей матерью. Через историю этой семьи прослеживается не только связь сталинской эпохи с событиями в современной России, но и смена общественных настроений и идеологий, что заставляет переосмыслить происходящее вокруг и жизнь в целом.

 

***

— До выхода на пенсию я служил внештатным сотрудником в заводской многотиражке. — Пожилой претендент на ее руку и сердце заметно волнуется. Хвастаясь своими жизненными достижениями, он обтирает лоб носовым платком. Мнет платок в руках.

Кивая из вежливости, Анна исподтишка его рассматривает: лысоватый, чуточку квадратный череп, глубокие залысины — где-то она читала, что у мужчин такие образуются от большого ума.

Между тем претендент на ее сердце замолкает.

Видимо, решив, что пора поинтересоваться и ее жизнью, выяснить, чем она, его будущая супруга, как говорится, живет и дышит.

— А вы, как я понял из вашего объявления, учительствуете? Так сказать, сеете разумное, доброе, вечное… Надеюсь, не военное дело?

С его стороны это, разумеется, шутка, ирония — но ставящая Анну в неловкое положение. Анна колеблется: признаться, что она давно не учительствует? Или умолчать — тем самым начиная семейную жизнь со лжи?

Не найдя достойного ответа, она переводит стрелки разговора на упомянутую многотиражку.

— Вы сказали, многотиражка…

— Да, я сказал многотиражка. — Собеседник делает шумный глоток, обтирает лоб и смотрит на Анну испытующе.

В иных, не таких волнительных обстоятельствах Анна наверняка бы нашлась: спросила бы, как эта газета называлась? С какой периодичностью выходила: раз в неделю или чаще? Сколько было сотрудников? Какие темы освещались: общероссийские или местные?.. Чтобы задать содержательный вопрос, надо собраться с мыслями, сосредоточиться.

Мешает платок, которым ее неприятный собеседник поминутно вытирает лоб; глядя на платок, Анна думает: «Ну почему, почему он такой… несвежий?»

Этим утром, когда Анна под присмотром младшей подруги накладывала грим, ей представлялось, что все будет иначе: она войдет в огромное необозримое — дальше и выше горизонта — море.

И вновь почувствует себя девой Европой. Пожилой дядька, с которым она ведет натужную беседу, меньше всего похож на бога-быка. Анна глубоко разочарована — она не находит ничего лучшего, кроме как спросить:

— А многотиражка… большое помещение? — будто ищет не мужа, а работу по своей нынешней специальности. В подобных обстоятельствах размер помещения играет важную, чтобы не сказать, решающую роль.

— Ну это как посмотреть… По крайней мере, не маленькое. — И пока он, входя в ненужные подробности, рассказывает, сколько комнат занимала редакция его многотиражной газеты, Анна чувствует себя так, будто перемыла не только полы во всех этих не то трех, не то четырех комнатах, но вдобавок еще и окна, подернутые жирной уличной грязью…

 

В отличие от первого, жених номер два сосредоточен на возвышенном. Заказав для них обоих самый дешевый американо, он, сверля Анну узкими («Монгол он, что ли?») глазами, рассуждает о крутых поворотах истории, о каком-то, бог знает, русском мире:

— Мы — свидетели возрождения, переживаем трудное, но счастливое и, чего уж греха таить, долгожданное время. Россия отвечает на вызовы современности. Возвращается назад, на прежние позиции, с которых она сошла после краха СССР… — Сверлит и сверлит.

Явственно слыша зудящий звук, Анна переживает странное чувство: будто перед ней не живой человек, а кривое зеркало, из которого на нее смотрит отец Павлика, ее несостоявшийся муж.

Светлана, сидя в сторонке, внимательно наблюдает за процессом, вернее, его регулирует — постукивает нетерпеливым пальчиком по циферблату наручных часов.

Жених номер два этого не замечает. Забыв об остывшем американо, гнет свое: надеется, что доживет до того дня, когда с русскими снова начнут считаться — как с грозной непререкаемой силой, полюсом исторической справедливости, последней надеждой прогрессивного человечества, которую человечество едва не потеряло, когда мы, простые советские люди, не уберегли СССР.

Анна вздыхает и подносит чашку к губам. Делает маленький глоток и морщится — до чего же ей невкусно и горько! — оглядывает стол в поисках сахара… Стоит ей отвлечься на мгновение, и кривое зеркало превращается в телевизионный экран; сплошным потоком оттуда льются «фашистские звери, каратели — члены украинской хунты, захватившей командные посты».

Анна вздрагивает, вспомнив мать.

Перспектива удвоенного безумия — этого ей не выдержать. Заметавшись и придя в отчаяние, она (в нарушение всех правил вежливости) бормочет:

— Да-да. Я понимаю… хунты. Но… кажется, вам пора.

Экран, оскорбленный в лучших чувствах, поджимает губы. Застегивая пальтецо (именно пальтецо — Анне не подобрать другого слова), он обиженно спрашивает:

— А вы… готовить-то умеете?

Светлана громко фыркает. Встретившись глазами с Анной, она складывает руки — в воздухе, на манер косого креста.

 

Жених номер три — воплощенная практичность: дядечка с таким выразительным лицом, будто он сам, своими руками вырубил его топором из старой растрескавшейся колоды, выспрашивает про сорта яблонь, растущих у нее на участке, и делится своими предпочтениями касательно черной смородины и поздних сортов клубники. Глядя на его морщинистые щеки и одутловато-тяжелые подглазья, Анна нисколько не расстраивается. Напротив, ее охватывает непонятное веселье: «Да на черта он сдался мне — такой!»

Сейчас она мечтает об одном: оказаться дома, встать под душ, включить воду на полную катушку — смыть с себя ошметки этого нелепого дня.

Похоже, ее младшая подруга тоже устала. Подсев к Анниному столику, она не скрывает облегчения: на сегодня список претендентов исчерпан, но со временем непременно пополнится; сдаваться ни в коем случае не надо, наоборот, надо набраться терпения и ждать.

Анна беспечно улыбается: вся ее жизнь — бескрайнее терпение, которое может посоперничать с любым, даже самым древнегреческим морем. Улыбаясь ей в ответ, Светлана предлагает:

— Может, по коктейльчику? А? Расслабиться…

Анна думает: «Почему бы и нет!»

Для нее, пора признать, эта девочка больше, чем подруга. Скорее, названая дочь (пару дней назад она даже разозлилась на сына за то, что бросил на Светлану неподобающий взгляд — не как брат на сестру).

— Вам мохито или «Лонг-Айленд»?

Анна пожимает плечами: иностранные названия ей ни о чем не говорят.

Выбрав по своему вкусу — для Анны зеленый, для себя голубенький, — Светлана говорит:

— Первый блин комом. Вы, Анечка Петровна, особо не переживайте. Погодите, лето красное настанет, мы таких блинов напечем! Отбою от женихов не будет. Станете, как эта… древнегреческая. Из головы вылетела. На букву пэ…

— Персефона? — Анна называет первое всплывшее в памяти.

— Нет, не Персефона… Сейчас погуглю. Черт, садится… — Светлана откладывает телефон. — Да знаете вы ее! Днем ткет, а по ночам распускает. И правильно делает. Замужество — дело серьезное. Главное, не поступаться изначальными требованиями. Не туфли покупаем. — И, вспомнив совместно купленные туфли, велит потихонечку их разнашивать; заодно вырабатывать привычку ходить на каблуках. Сперва по квартире. А когда подсохнет, по улице.

По квартире? Этого Анна не может себе позволить: мать слепая, но ведь не глухая. Уж стук-то каблуков услышит.

Чтобы не выдать себя, Анна — благо тротуары уже сухие — решает так: вынуть туфли из коробки, завернуть в вафельное полотенце, положить в темно-синий подарочный пакет. И носить с собой.

Теперь, если позволяет погода, она выходит на одну станцию раньше — переобувается, спрятавшись за киоск «Союзпечати», и до самого дома идет на каблуках. Стараясь не спотыкаться, а ступать ровно и красиво. Мучительная красота заканчивается у двери в парадную, когда она, держась рукой за железную трубу, снимает жесткие туфли и с облегчением вдевает ноги в разношенные ботинки.

 

Лишь в двадцатых числах мая, когда почки на деревьях не только надулись, но и лопнули (глядя из окна, кажется, будто парк Победы накрылся зеленоватой полупрозрачной сетью, в которой запутываются тонкие лучики дрожащего утреннего солнца), Анна догадалась, что охранник Петр, отсутствующий на своем рабочем месте без малого два календарных месяца, не заболел и не ушел в очередной отпуск (самый долгий отпуск давно бы закончился), не отправился по своим мужским делам куда-нибудь в Орловскую или Новгородскую область, а ушел добровольцем на Донбасс, где разворачиваются события, которые нормальному человеку не представить: ну кому могло в голову прийти, что два братских народа — или даже один (мать-то у нее с Украины) — дойдут до такого беспримерного безобразия, чтобы стрелять и убивать.

Со временем догадка превратилась в уверенность. Теперь, ловя обрывки офисных разговоров про российские гробы — которые якобы плывут, едут, летят домой с Донбасса, — Анна всякий раз пугалась, но потом брала себя в руки: мало ли чего несведущие люди наболтают, вот и Василий не торопится верить слухам. Даже на учениях, говорит, бывают несчастные случаи. Вплоть до неосторожного обращения со взрывчатыми веществами или банальных ДТП.

— Этим, вашим, — он выразительно косится на Викторию Францевну, — только дай волю, раздувают. В погоне за сенсацией. Не журналисты — враги, пятая колонна. — Василий криво усмехается. — Лишь бы нагнать волну.

Но сердце все равно не на месте: как представишь этих фашистов-бандеровцев, расхристанных, с рукавами, закатанными по локоть, как на документальных кадрах времен войны… Представляла, но все-таки не всерьез: ведь даже таким беспокойным сердцем Анна прекрасно понимала: те, прежние, дошли до сáмого Ленинграда. А эти, кем бы они там ни были, — где у них Гитлер со своим планом «Барбаросса»?

Да и Бог, она надеялась, милостив. В церковь пошла. Купила свечку. Не самую толстую, но и не самую тоненькую. Пока бродила, разглядывала стены, растерялась и запуталась. Лица темные, таинственные… И ведь не спросишь, кому тут полагается ставить? Чтобы не убили. В самом крайнем случае ранили… Может, этому, с мечом? Или тому, лысоватому, с книжкой?.. Жалко, что не как в музее, где у каждого экспоната своя табличка: прочтешь, и гадать не надо (было время, когда она жалела, что не устроилась работать в музей, где ее окружали бы культурные, вежливые люди, которые не спорят по всякому ничтожному поводу, а спокойно выполняют свою работу — ухаживают за ценными вещами, чьи владельцы давным-давно умерли, а вещи их живут, служат людям). Перебрав небесных покровителей, имеющих непосредственный выход на самый высший уровень, Анна остановилась на одном, тоже лысоватом, с ключами. Знать бы, что он ими отпирает и кому эти волшебные ключи выдает…

Но всё это мелочи по сравнению с тем огромным, необыкновенным чувством, которое она впервые в жизни испытала. Раньше, приходя в церковь, она чувствовала себя учительницей, не верящей всему на слово; но сегодня отрешилась от своего учительского прошлого, ощутив себя простой верующей женщиной, ни хуже ни лучше остальных. Тех, кто смиренно просит о помощи.