«Страстное томление по жизни»

• А. Адамович, Д. Гранин. Блокадная книга. — СПб.: Издательская группа «Лениздат», «Команда А», 2013. — 544 с. (+вклейки, 32 с.)

Все на Земле подвластно измерению. Километрами определяется путь, градусами — холод, граммами — хлеб, литрами — вода. И только мера человеческих страданий, равно как и мера стойкости, не поддается рациональному вычислению.

Люди, которые хотели жить мирно и счастливо и не отстаивать в ежеминутной борьбе право на мечты, надежду, право на саму жизнь, в течение 872 дней были обречены на героизм. «Блокадная книга» звучит их голосами — смущенными, робкими. Голосами тех, кто долгое время в молчании хранил свой подвиг. Углубляясь в пережитое, они иногда прерывают рассказ на самых страшных и болезненных эпизодах и, словно ожидая скептического отношения к их памяти, произносят: «Вы, может быть, и не поверите...»

Сорок лет назад истории нескольких сотен блокадников были перенесены на бумагу Алесем Адамовичем и Даниилом Граниным. Стереотипное представление о блокаде как о героической эпопее сопровождалось в то время массовым беспамятством, намеренным забвением цены победы, фальсификацией числа погибших горожан. Под флагом милосердия к душевным ранам советского народа об ужасах войны не говорили. Табу подверглась и история 29-ти месяцев невыносимых испытаний. Этот заговор молчания подспудно поддерживался властью с 1948 года, когда первые страницы были вшиты в «Ленинградское дело» — плод кощунственной ревности Кремля к славе города-мученика.

Отголоски репрессий коснулись и «Блокадной книги». «Идеологически вредно», — постановили в Смольном, до 1984 года запретив ее издание в Ленинграде. Гуманистический труд невероятной силы, целью которого была правдивая и лишь поэтому безжалостная повесть о человеческой душе, переиздан в новом тысячелетии с восстановленными главами и купюрами.

«Нас интересовали истоки, — сказано в одном из авторских отступлений, — то, как рождалось у тех или иных людей сознание необходимости терпеть любое лишение во имя победы, как возникал, формировался дух стойкости, сопротивления, сохранявший непреклонность и человеческое достоинство в самых отчаянных обстоятельствах». Разделение книги на две главы позволило в первой части обратиться к лейтмотивам блокадных воспоминаний. Обстрелы, введение карточек, сокращение продовольствия, голод, высокая смертность, лютый мороз... И при этом — свобода, благородство, неутомимая борьба, участие, помощь, бескорыстная любовь! «Ни разу... ни до, ни после блокады, я не имел такой осознанной и определенной цели в своей жизни», — замечает один из рассказчиков. Это, казалось бы, сугубо личное впечатление созвучно переживаниям многих его современников — людей одной, общей судьбы.

Как городской воздух очистился от смога из-за перебоя в работе заводов и автотранспорта, так прояснилось и замутненное суетой человеческое восприятие. Образ ленинградца времен войны удивительно контрастен. Закутанный в пальто, шарфы и ватные одеяла, истощенный до неузнаваемости, так, что сложно было определить не только возраст человека, но и его пол, каждый блокадник был внутренне обнажен. Пороки и добродетели принимали утрированный характер. Линия фронта проходила в душе этих людей: помимо внешнего врага, ленинградцу приходилось бороться с самим собой, неуправляемым пищевым инстинктом. В опустевшем городе, который покинули даже звуки — смеха, музыки, щебета птиц, — что удерживало их от эгоистической вседозволенности и отчаяния?

«Страстное томление по жизни» — так определили спасительное чувство А. Адамович и Д. Гранин, посвящая вторую главу «Блокадной книги» трем дневникам. Где еще столь явственно проступают душевные язвы, как не в этой форме письма? Подневные заметки фиксируют заблуждения и надежды, перемену в характере, медленное угасание жизни и возрастающую крепость веры. Авторы выбранных дневников — девятиклассник Юра Рябинкин, мать двоих детей Лидия Охапкина и пожилой директор Архива Академии наук Георгий Алексеевич Князев. Три незнакомых друг другу человека, три разных взгляда на мир, и... боль — одна на всех. Острая, обжигающая сначала, она притупляется с каждым месяцем войны, врастает в душу блокадника и саднит день за днем, год за годом. Дневники беспощадны. Не только потому, что пишущий их не знает о победе, о том, проснется ли он завтра и что ждет его рукопись. Есть и другая причина: сила совести, любви и духа блокадных авторов в какой-то момент становится высшим критерием, по которому с ними сопоставляешь и других, и самого себя.

...В безлюдных залах Эрмитажа висят пустые рамы от эвакуированных картин. По ним весной 1942 года научный сотрудник музея П. Ф. Губчевский проводит экскурсию для сибирских курсантов, описывая вывезенные полотна во всех деталях, как если бы они находились у него перед глазами. Наблюдать воплощение картины из пустоты, из горячих вдохновенных слов, сродни чуду. Этот эпизод стал для меня метафорой чтения «Блокадной книги». Исторические труды, статистика, литература, фильмы об осажденном Ленинграде превратились в богатые рамы. А образ, заключенный в них, соткался из живых свидетельств людей, просиявших в своем вынужденном подвиге.

Голоса героев и мучеников становятся все тише, переходят на шепот, сливаясь с шелестом страниц истории. Обратиться в слух, вобрать их память — значит избыть из себя забвение, малодушие и окамененное нечувствие.