Илья Бояшов. Морос, или Путешествие к озеру

• Илья Бояшов. Морос, или Путешествие к озеру. — СПб.: Лимбус Пресс, ООО «Издательство К. Тублина», 2021. — 270 с.

Илья Бояшов — российский писатель, автор документальных книг о военно-морском флоте, повести «Танкист», экранизированной Кареном Шахназаровым, лауреат премии «Национальный бестселлер» за роман-притчу «Пути Мури».

Книга «Морос, или Путешествие к озеру» совмещает элементы документального и художественного текста. Это история экспедиции белогвардейских эмигрантов в центр неизученного района парагвайских джунглей. Руководитель похода - Иван Трофимович Беляев — бывший врангелевский генерал, этнограф и основатель русской общины в Республике Парагвай. Экипаж корабля, состоящий из людей разных социальных статусов и политических взглядов, прибывает в испанскую землю накануне вооруженного конфликта между Боливией и Парагваем. 

«CORAZÓN DE AMÉRICA»

Иван Тимофеевич прекрасно знал, с каким багажом следует покорять непроходимую сельву. К удивлению Экштейна, кроме личного оружия (сюда входил и видавший виды беляевский маузер С96, с которым тот не расставался еще с Гражданской, с трудом провозя изделие знаменитой фирмы через все границы, пока не оказался с ним в тропическом Парагвае) и карабинов, имущество путешественников состояло всего лишь из нескольких ящиков с провизией и боеприпасами, двух бурдюков для воды и холщового мешка, горловину которого туго перехватила бечевка. Весь этот нехитрый скарб был загружен на борт шаткого пароходика с сентиментальным названием «Corazón de América» за считанные минуты. 

Что касается двухпалубного блина с трубой, посреди которого кособочилась ободранная капитанская рубка, весьма смахивающая на хижину дяди Тома, допотопное транспортное средство не внушало доверия даже видавшим виды офицерам, конвоировавшим партию новобранцев в район боливийской границы. Их подопечные, груженные, словно кули, винтовками, ранцами и мешками, забирались на борт с не меньшей настороженностью. Наконец прозвенела рында на пристани. Полуголый помощник капитана не отказал себе в удовольствии дернуть за веревку гудка, звук которого оказался душераздирающим. Смертельно раненное животное завопило еще раз. Многочисленным гражданским и военным пассажирам, судя по всему, этот рев был привычен. Из рубки высунулась ухмыляющаяся физиономия помощника, проснулся жестяной рупор самого капитана, пыхнул жирный дым из трубы, зачавкала мутная вода за кормой — и путешествие началось.

Перепрыгивая через вытянутые ноги взрослых, по кораблю носились дети. Женщины, безостановочно болтая, доставали из чрева плетеных корзин вареные яйца и лепешки. Палубу окутал запах дешевых сигарет. Для впервые оказавшегося на столь экзотическом судне Экштейна впечатлений было более чем достаточно: совсем еще безусые защитники Парагвая, чиновники, обитатели селений, расположенных по берегам реки, их жены, отпрыски, а также коренные индейцы представляли из себя исключительно пестрое зрелище. Вскоре взор молодого человека притянул к себе еще один участник беляевской экспедиции. Представленный Экштейну незадолго до отправления бородач Василий Серебряков — чудом спасшийся из красного плена донской казак, исходивший по сельве с Иваном Тимофеевичем не одну сотню километров, – не отличался словоохотливостью. Сидя на пресловутом холщовом мешке, этот боевитый рубака в папахе, черкеске и с кинжалом в черненых серебряных ножнах на поясе попирал палубу мягкими кавказскими сапогами, независимо попыхивая трубочкой. Угрюмое молчание старого боевого товарища с лихвой восполнял удобно устроившийся на ящике с провизией начальник экспедиции.

— Знаете, голубчик, все началось еще под Петербургом, в детстве, в имении отца Елизаветинском, — говорил Беляев Экшейну, в то время как, изрыгая клубы дыма с искрами и приветствуя попадающиеся навстречу лодки истошным ревом, доисторический мастодонт чапал по реке, мимо нескончаемого почетного караула прибрежных пальм. — Отец отправлял меня на все лето в те края. Ах, наши славные серенькие пейзажи с болотцем и дождичком! Я забирался на чердак, к прадедовым сундукам… Ну впрямь чувствовал себя Джимом Хокинсом. И знаете, что сразу же попалось мне на глаза, когда в первый раз был распахнут один из этих сундуков? Карта Парагвая! Мой прадед — адъютант самого Суворова, участник Итальянского похода, большой любитель книг. Все это понятно, но как в его архиве, в том лесном углу, за тысячи километров от здешних краев оказалось истинное Corazón de América? Я захлебывался от радости, читая названия: Асунсьон, Тринидад, Энкарнасьон. Какая таинственность! Какая поэзия! Сидючи на пыльном чердаке дома в российской глубинке, ваш покорный слуга принялся самым усердным образом учить испанский. Благодаря старинной карте я влюбился в эту страну, влюбился сразу, беззаветно, навсегда. Детские впечатления самые прилипчивые, Александр Георгиевич, мы что угодно можем по жизни забыть, но только не их! И представьте: с тех пор для меня Парагвай всегда ассоциируется с запахом сена на дедовом чердаке, с полынью, чабрецом, васильками, с дождем, который тихонечко перебирал по крыше своими лапками, пока я сидел с той картой, воображая себе черт знает что: какую-то иную планету с пальмами, обезьянами, попугаями и непременными индейцами…

Беляев протер вспотевшее пенсне.

— Дошло до того, что я сделал себе из обломка литовки мачете и рубил им крапиву за амбарами, воображая, что нахожусь в сельве. А потом два дня провалялся в постели — волдыри лопались один за другим!

Что и говорить, Иван Тимофеевич умел насыщать картины дней минувших подробностями, щемящими любое неравнодушное сердце. Благодаря его милой провокации, прежний мир с запахами сирени, хрустом снега, поеданием блинов на Масленицу, Невским проспектом, Мойкой, ресторанами, половыми, жандармами, ярмарочными рядами, а самое главное, с матерью (розовощекой, растрепанной, в домашнем салопе) и хохочущим отцом (поскрипывающие яловые сапоги, ямочки на щеках, запах одеколона, искрящиеся нежностью глаза), настолько ясно представился затосковавшему Экштейну, что у молодого человека помимо воли вырвалось:

— Господи, если бы не война… Если бы не правительство… не унылая бездарность монарха… Как бы мы жили сейчас! Как славно мы бы сейчас жили…

Серебряков сверкнул глазами на Экштейна и так сильно поперхнулся дымом, что буквально зашелся в сиплом кашле. На шее казака взбугрились жилы.

— Что вы, сокол ясный, ставите в вину правительству? – впервые подал голос есаул Войска Донского.

Раздраженный и задиристый его басок не сулил ничего хорошего. И Экштейн не стал примирительно отшучиваться, ответил всерьез:

— Только то я ставлю в вину нашему правительству, что своими действиями оно загнало мою Родину поначалу в свару с японцами, закончившуюся невиданным позором, затем – в революцию. И после не придумало ничего лучше, как всеми четырьмя лапами влезть еще и в Великую войну, хотя нам вполне можно было бы отсидеться в стороне от европейской резни.

— Помощь христолюбивой Сербии вы, сокол ясный, называете влезанием, как вы изволили выразиться, всеми четырьмя лапами в Великую войну?

— Существовала масса способов обуздать Австро-Венгрию, — кинулся на рожон Экштейн, готовый теперь схватить любую подвернувшуюся саблю, — но был выбран самый катастрофический…

— Какое вы имеете право судить государя? — вскинулся на дыбы донец.

— Василий Федорович! Александр Георгиевич! — бросился спасать еще не начавшуюся экспедицию Беляев. — Поверьте, не время сейчас судить о прошлом. Ну, право дело, остыньте. Что было, то было… — Утираясь платком, он отвел Экштейна в сторону. — Упаси вас Бог при Василии Федоровиче идти против покойного царя! Серебряков — милейший, умнейший человек, верный, преданный долгу, но, как многие русские люди, монархист, взрывается, словно стопудовая бомба, стоит только кому-нибудь высказать противоположное мнение. Как вы понимаете, я сам далеко не в восторге от того, что случилось с Отечеством. И тем не менее не считаю, что опыт просвещенной Британии, не говоря уже об Америке, может нам как-нибудь пригодиться в дальнейшем. Однако вполне мирюсь с теми, кто молится на парламент, как и с теми, кто готов распевать при любом удобном случае «Боже, Царя храни».

Внимательно посмотрев на Экштейна, самый известный в Парагвае друг краснокожих на всякий случай уточнил:

— Судя по всему, вы, голубчик, из первых?

— Не буду скрывать своих воззрений! – запальчиво отвечал все еще не остывший лейтенант. — Считаю, беды можно было бы избегнуть еще в пятом году, вовремя распахнув двери реформам… Единственный шанс России — партии демократической направленности. Но им не воспользовались. Демократические партии попросили с трибун. Их идеи растоптали, вдавили в землю, да еще и каблуком припечатали. В результате мы получили торжество всех этих балалаечных ванек, пьяной матросни, недоучившейся бурсы, витебских, вильнюсских и минских паразитов, которых свои же поганой метлой гнали из синагог. В итоге — полное фиаско. А ведь если кого и нужно было давить нашему царю-батюшке, так это собственных Пуришкевичей и ту сволочь, которая сейчас хохочет над нами, создавая на одной шестой части всей земной суши похабнейшие Совдепы.

Беляев вздохнул, какое-то время рассматривая бурлящую за низеньким леером воду реки Парагвай и ее поросшие бурной зеленью берега. На заднем плане дрожали от полуденного марева горы.

— Поймите, голубчик, — сказал Иван Тимофеевич, вновь обращаясь к удрученному Экштейну, — всех в государстве должно быть понемножку: монархистов, анархистов, даже, осмелюсь предположить, большевиков. Государство должно быть сложено из разнообразных кубиков. Ужасно, если вдруг нарушаются противовесы, рушится эта своеобразная гармония, и одна из блокирующих друг друга сил (неважно какая — черносотенная, либеральная) безраздельно превалирует и хватает за горло остальных, несогласных с нею. Все тогда летит в тартарары, все пропадает. Бог с ним, с прошлым, что уж теперь говорить. Поймите, главное сейчас – собрать вместе разлетевшиеся осколки. И неважно, какими политическими идеями забиты головы нынешних изгнанников, главное, чтобы это были люди, готовые на созидание, а не таящие в себе мелкую и ненужную месть…

Беляев с тоской посмотрел на переполненную людьми палубу. 

— Перед парагвайцами неудобно, голубчик! Скажут: не успели русские сесть на пароход, тут же разодрались. Хорошенькое начало. Стыд-то какой. Так что — помиритесь. Ей-ей, помиритесь. Тем более прогулка не будет легкой. Вы мне оба очень нужны.

Сняв пенсне и протирая его платком, Беляев заглянул своими по-особенному доверчивыми глазками подслеповатого человека в порядком погрустневшие глаза Экштейна.

— Обещаете?

Что еще тому оставалось делать?