Мария Бурас. Лингвисты, пришедшие с холода
- Мария Бурас. Лингвисты, пришедшие с холода. — М.: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2022. — 410 с.
Это книга о людях, оказавших значительное влияние на становление и развитие структурной лингвистики. Повествование выстроено как доверительная беседа, как разговор единомышленников. Мария Бурас — писательница, лингвист, переводчица, автор книги «Истина существует. Жизнь Андрея Зализняка в рассказах ее участников» — преодолевает время, приглашая читателей присесть рядом с Вячеславом Ивановым, Владимиром Успенским, Игорем Мельчуком и побеседовать с ними. Так происходит погружение в пространство научных конференций, лингвистических споров и филологических открытий.
Герои
Жолковский
«Он это все попридумывал»
Александр Константинович Жолковский (род. 8 сентября 1937, Москва) — лингвист, литературовед и писатель. Кандидат филологических наук, профессор Университета Южной Калифорнии (Лос-Анджелес). Специалист в области теоретической семантики, поэтики, автор мемуарной прозы. Один из разработчиков теории лингвистических моделей «Смысл -Текст». Живет в Америке.
— Мой родной отец, — рассказывает Жолковский, — Константин Платонович Жолковский, утонул еще до войны, в 1938-м.
Мама Жолковского, музыковед Дебора (Павина) Семеновна Рыбакова, преподавала историю музыки.
В начале войны семья отправилась в эвакуацию.
— Меня взяли с дачи в Загорянке, — вспоминает Жолковский. — Привезли в Москву, чтобы уезжать в эвакуацию. В июле, в августе — не знаю. Эвакуировались вместе со всей Московской консерваторией, где профессорствовал мой папа, точнее отчим, Лев Абрамович Мазель.
В Свердловск, где была своя консерватория, — туда же эвакуировали и Московскую. Тогда папа специально женился на маме. В 1930-е годы браки были очень свободны, но чтобы в условиях войны не разминуться, имело смысл жениться. Они поженились, и мы туда поехали все вместе.
В Свердловске мы жили до 1943 года. Потом вернулись в Москву, в нашу квартиру на Остоженке. Моя любимая няня Дуня, наша домработница, жила в ней и охраняла ее все это время. Квартиру не заселили, не уплотнили,не обокрали. Там в 1954 году умерла моя мама.
Родители очень хотели, чтобы я занимался чем-то серьезным, а не филологией. Они были музыковеды и понимали, как это все мучительно. Но у меня был филологический склад ума, и мама сказала: «А-а, у меня же есть мой рыженький, я его приглашу, и он тебе все объяснит». А «мой рыженький» — это был Мельчук, который одновременно был студентом на филфаке и в Музучилище в Мерзляковском переулке, где он заодно учился истории музыки, игре на рояле, тому-сему музыкальному. У моей мамы он был любимым студентом.
И вот в 1953-м он пришел в гости и стал взахлеб рассказывать про жизнь на факультете: политически все жутко некорректно, изображая ужасных идиотов, преподавателей марксизма-ленинизма, — и своими рассказами только усилил мое желание поступать на филфак.
Я поступил в 1954 году — и оказался уже как бы заранее другом Мельчука. А Мельчук как раз стал заниматься началами машинного перевода.
— Когда я кончал МГУ, в 1959 году, — продолжает Жолковский, — и должен был получить распределение1, то Самарин2, с которым у меня были враждебные отношения, распределил меня куда-то в Пензу. Но тем временем мне нашли приглашение на работу в только еще создававшуюся в Инязе лабораторию машинного перевода. Этому способствовали мой уже тогда опальный учитель Вяч. Вс. Иванов и Розенцвейг. За какие-то комсомольские прегрешения у меня был выговор с занесением в личное дело. Брать меня с этим выговором было трудно, но Розенцвейг все как-то утряс.
Директором Иняза была милая женщина по фамилии Пивоварова3, которая желала новой лаборатории всего хорошего. И меня прямо с выговором в личном деле взяли на работу — летом 1959 года.
В 1968 году меня стали увольнять за подписание письма в защиту Гинзбурга4.
Не давали защитить диссертацию, отозвали характеристику.
«Главное назначение характеристики было служить справкой о благонадежности, — вспоминает Фрумкина. — Поэтому с помощью характеристики можно было манипулировать людьми самым изощренным образом. Самым же распространенным способом лишить человека чегонибудь был отказ в характеристике».
— Но в 1969-м меня не уволили, — продолжает Жолковский. — Надо было проголосовать, пришло много членов кафедры, почасовиков, молодых людей, математиков, которые преподавали на Отделении лингвистики. Они явно не хотели голосовать за увольнение. Тогда кафедрой языкознания заведовал, после смерти Базилевича5, Рождественский6. Он произнес обтекаемую речь, что, в общем, не надо меня увольнять, а надо дать испытательный срок. Рождественский был членом партии и сыграл роль медиатора. Он хотел выглядеть хорошо. Там еще был Шайкевич7, тоже позитивную роль сыграл. Спасал меня. Был и мой главный враг и обвинитель — Егор Клычков, сын, между прочим, репрессированного поэта Сергея Клычкова. Он меня обвинял, говорил, что я темная личность. И тогда Шайкевич произнес цицероновскую речь: «Егор, ты думаешь, ты сейчас проголосуешь за увольнение Жолковского, придешь домой, где ты оставил свою совесть в шкафу, а она тебя там дожидается? Нет! Она горит в шкафу синим пламенем, твоя совесть, пока ты здесь собираешься голосовать против Жолковского!» Я потом сказал Шайкевичу, который был ни больше ни меньше ученым секретарем института: «Толя, как ты там при таких речах держишься?» — «А я, — говорит, — писем не подписываю».
Решили не увольнять, дать испытательный срок. Все единогласно подняли руки. И я проработал еще пять с лишним лет.
После того как я подписал письмо, меня вызвала Мария Кузьминична Бородулина, ректор Иняза. Я тогда страшно с ней поругался — в самом конце долгого, как бы пристойного разговора. К разговору я был хорошо подготовлен. Она говорит: «А, вы подписали письмо. Ну ладно. Напишите только объяснительную». Я говорю: «Какую объяснительную? Я же в нерабочее время подписал...» Я знал, что писать в таком случае вообще ничего нельзя. Это первое правило. «Вот если бы в рабочее время...» — «Ну, знаете, мы вас рабочим временем не очень стесняем, у вас свободное присутствие». — «Да, но я сделал это вечером». — «Ну ладно, хорошо, до свидания». Я уже у двери, но тут она, как лейтенант Коломбо из американского сериала (знаете? — «One more thing...»), говорит: «Постойте, мне просто интересно, а кто дал вам это подписать?» Дескать, этакое человеческое любопытство! Ну, тут я не ударил лицом в грязь. «Знаете, — говорю, — Марья Кузьминична, по-моему, с моей стороны было бы как-то не по-комсомольски сказать кто». — «Ладно, идите».
Потом в коридоре она со мной уже никогда не здоровалась, не замечала и характеристику не подписала. Она не подписала после того, как я сказал про «не по-комсомольски». Я по возможности «для звуков жизни не щадил». Соблазн был большой, тем более что в тюрьму за такое все-таки не сажали. Так что героизма в этом особого не было, а хохма так и просилась на язык.
Прошло некоторое время, и к нам в институт назначили другого секретаря парторганизации. Он был какой-то партийный интеллектуал-либерал, он перед этим редактировал в Праге журнал «Проблемы мира и социализма». Его прислали в наш институт для укрепления. А когда надо было дать мне характеристику для защиты через год, этот либеральный парторг, забыл его фамилию, говорит: «Вы принесите мне характеристику, мы там что надо тихо исправим и подпишем, чтобы вы могли защититься». И проректор по научной работе Колшанский подписал мне характеристику, примерно такую: «Родился, работал, еще не умер». И подписал так быстро, что срок действия автореферата, триста шестьдесят четыре дня, еще не истек. Это было с 1968 на 1969 год, и в 1969-м я защитился.
Оппонентами были Долгопольский8 и Зализняк. Защита прошла успешно. Андрей [Зализняк] не отказался оппонировать, произнес пламенную речь и, кажется, действительно ценил эту мою книжку при всех ее несовершенствах.
Но когда в 1974 году арестовали Солженицына, Бородулина просто взяла и не продлила мне договор.
В 1979 году Жолковский эмигрировал.
— Он блестящий лингвист, — говорит Мельчук о Жолковском. — Абсолютно. Его следы менее заметны, потому что в основном это прошло все через меня. И к сожалению, — хотя я, конечно, все время это подчеркиваю, — очень большое количество его заслуг приписывают мне. Не то чтобы совсем без основания — он бы не сделал так. Он очень нетерпеливый. Его жена говорила: «Алик, ты себя ведешь, как красивая женщина, а я — как умный мужчина». Это правда. Он капризный, прихотливый, с такими порывами... Он очень любит самолюбоваться. А если нужно просто попахать несколько месяцев, и никто не будет тобой восхищаться, это совершенно не для него. Но ряд его идей абсолютно сногсшибательные. Скажем, лексические функции — ну, открыл я, заметил явление, а придал этому правильную форму, сообразил, как с этим обращаться, он. Услышав мой рассказ об этом, он говорит: так это же вот что — и точно! И первую семантическую запись придумал он. Ну, потом бросил — он, как что-нибудь придумает, повозится два месяца, поматросит и бросит. Но все же он это все попридумывал. Совершенно гениальная идея вещей, которые он называл «словечки». Я их называю «фиктивные лексемы», ну, официально ссылаясь.
Он написал очень хорошую грамматику языка сомали, классную. Удивительно для человека, который и лингвистикой-то всерьез не занимался, так сказать, помимо нашего общения, а тем более — семито-хамитской лингвистикой. Все идеально сделано. И в описании синтаксиса он открыл такое странное явление, что существуют конструкции, смысл которых похож на слово. Ну, русский пример — это «книг двадцать пять», примерно двадцать пять, и «примерно» скрыто только в порядке слов, больше нигде его нет. И он придумал, как это изображать, — это просто было настоящее открытие. Как все самое гениальное, абсолютно простое, лежавшее на поверхности, но никто не додумался. Ну, потом я из этого сделал конфетку, но идею-то подал он, было из чего делать. Он никогда не любил доводить ничего до конца, поэтому его влияние на лингвистику все идет через меня. Я довожу все до конца — даже когда это очень мучительно и можно было бы бросить, но я не могу отцепиться.
1. Распределение — направление выпускника вуза в конкретное место на работу в течение 1–2 лет, существовавшее в СССР с 1933 г.
2. Роман Михайлович Самарин (26.10.1911–28.01.1974) — литературовед, доктор филологических наук, профессор МГУ; в 1956 –1961 гг. декан филологического факультета МГУ.
3. Варвара Алексеевна Пивоварова — в 1949 –1960 гг. директор МГПИИЯ (Московского государственного педагогического института иностранных языков), как тогда назывался Иняз.
4. Дело Гинзбурга, Галанскова, Добровольского и Лашковой, оно же «процесс четырех». В январе 1968 г. Мосгорсуд приговорил Александра Гинзбурга к 5 годам лишения свободы за составление и публикацию за границей сборника под названием «Белая книга».
5. Леонид Илларионович Базилевич (1893 –1975) — филолог, профессор, специалист по общему языкознанию.
6. Юрий Владимирович Рождественский (10.12.1926 – 24.10.1999) — филолог, востоковед и культуролог, организатор науки. Заслуженный профессор МГУ. В описываемый период — заведующий кафедрой общего языкознания МГПИИЯ, в 1975 – 1997 гг. заведовал кафедрой общего и сравнительно-исторического языкознания МГУ, а в 1982–1988 гг., насильственно присоединив к ней кафедру структурной и прикладной лингвистики, руководил уже объединенной кафедрой общего, сравнительно-исторического и прикладного языкознания. В эти годы фактически отстранил от преподавания А. А. Зализняка, не продлив с ним контракт.
7. Анатолий Янович Шайкевич (род. 15.06.1933) — лингвист, доктор филологических наук, профессор. Член Научного совета по лексикологии и лексикографии РАН. В то время,о котором идет речь, работал на кафедре общего языкознания МГПИИЯ им. М. Тореза.
8. Арон Борисович Долгопольский (18.11.1930 – 20.07.2012) — лингвист. Один из основателей Московской школы компаративистики. Занимался гипотезой родства шести крупных языковых семей Евразии. В 1976 г. эмигрировал в Израиль, где стал профессором кафедры иврита в Хайфском университете.
войдите или зарегистрируйтесь