Вечный праздник непослушания

• Илья Леутин. Попакратия. — М.: ИД «Городец», 2021. — 224 с.

Уже не первый год я слышу от старших товарищей, что литература нынешних тридцатилетних свидетельствует о долгом взрослении — моем и ровесников. Мол, то, о чем раньше писали лет в двадцать, сейчас осмысляют только в тридцать. Да и то, что написано в тридцать, отдает, по чужим оценкам, каким-то инфантилизмом — это не хорошо и не плохо, говорят коллеги, просто факт.

Своеобразной одой инфантилизму и одновременно прощальной песнью ему же становится повесть Ильи Леутина «Попакратия» — подзаголовок ее гласит, что это «поэма о воинствующем инфантилизме, битве языков и о том, как сложно решиться ударить человека в нос, даже если он этого заслуживает».

На исторические корни «Попакратии» сразу же обращает внимание издатель текста, но и тем, кто не имеет обыкновения читать аннотации, они были бы очевидны. Это подростковые повести — в первую очередь советские, хотя и без «Повелителя мух» не обошлось. «„Приключения Незнайки“ и „Праздник непослушания“!» — кричит издатель Вадим Левенталь. «„Республика ШКИД“ и „Кондуит и Швамбрания“!» — радостно рапортую я, еще не зная, что текст самой «Попакратии» напрямую укажет и на крестовый поход детей 1212 года, репрезентация которого в мировой культуре столь широка, что стыдно даже упоминать.

«Попакратия» повествует о том, как дети решили отнять власть у взрослых, — и насколько эта история реалистична, каждому придется решать самому. Где это случилось и кто об этом рассказывает, мы не знаем. Можно предположить, что действие происходит в городе, который похож на среднестатистический российский на несколько сотен тысяч жителей. Центрального персонажа в тексте нет — хотя лидером детского сопротивления становится Саня Ладо, назвать его главным героем нельзя. Столько же, если не больше внимания в тексте уделяется Паше по прозвищу Башка (который также ответственен за кольцевую композицию текста), Жеке по кличке Грыжа, Диману — Абрикосовому Мылу, Светке по кличке Полоска Света и другим; нам показывают всех последовательно, как при панорамной съемке. Сане Ладо лишь повезло вовремя провозгласить создание Армии Репейника, которое стало точкой отсчета для революционных действий. 

А началось все с описаний детства и странных дворовых игр — впрочем, у кого такого не было: листочки вместо денег, камни вместо монет, вода с грязью вместо напитков. У тех игр всегда было три предпосылки: скудость доступного для развлечений материала, стремление подражать жизни взрослых и изобретательное ребяческое мышление. У персонажей Леутина рифмы со взрослой жизнью эффектные: тут, например, есть «битки» (наверняка не те, о которых вы подумали) и натурально «обрушиваются рынки», что влияет на уровень жизни детского населения — у которого своя экономика, не та, что у взрослых.

Если подумать, детство пора крайне невеселая: найдешь в пыли какой-нибудь мусор и придумываешь, как в него играть. У них было так: крыльцо Филармонии обваливалось, и гранитные облицовочные плиты легко срывались и транспортировались на заброшенную навечно стройку. На стройке мальчики размалывали плиты камнями в гранитную крошку, а крошку в порошок, ссыпали полученный порошок в тетрадные листы, затем дозировали по прозрачным упаковкам от найденных сигаретных пачек и закручивали верхушку. То есть материал воровали, а продукт сбывали по законам рынка. Это называлось «продавать наркотики».

Революция была не сразу. Революции предшествовал экономический кризис, который продемонстрировал ушлость одного из членов ребяческого сообщества. Вмешательство взрослых все только испортило, и в конце концов Саня Ладо отыскал где-то тот самый репейник (а вот то, что репейник для кого-то редкость, можно счесть едва ли не фантдопущением), и колючки стали звездами на погонах Армии Репейника. Дальше милитаризированная молодежь умертвила взрослую гражданку из автомата. Противостояние было неизбежным.

Это оказалось не просто противостояние двух возрастов — это была битва двух миров, обыденного мира и Республики Справедливой Малышатии. Это борьба двух моралей, морали взрослых и морали малышей. Первая была за урегулированность, вторая планировала парить над ответственностью. Первая была за индивидуализм, а вторая — за коллективизм. О коллективизме (который исторически уже подрывал свою репутацию) Леутин пишет соответствующим языком — канцеляритом с отсылками к началу XX века.

Всеми участниками сопротивления была разжевана по очереди одна на всех розовая турецкая жевательная резинка, потому как нельзя достаточно пробудить революционную сознательность и самопожертвование без ликвидации эгоизма. Через этот клубничный вкус, распадающийся во рту на химические составляющие, присутствующие избавились от яда индивидуализма, изжили эгоизм и твердо вооружились идеями коллективизма.

Слово «попакратия» употребляется в тексте повести всего два раза, и «попа» здесь — действительно попа и ничего более. Попакратия — это власть попы, а сама попа, как заявляет Саня Ладо, — это то, что мы есть, «то, что мы зовем душой и „я“».

Попа неотличима от попы, в этом ее глубинная сущность. Попка равна другой попке, и две половины ее тождественны.

Провозглашение попакратии в Справедливой Малышатии привело к созданию нового языка, и если до этого вершиной неординарности стиля Леутина можно было считать полупоэтические перечисления длиной в страницу, свидетельствовавшие о том, что из условного мира «реального» мы переходим в мир выдуманного, то теперь «испугашки всем пришли конкретные». Помимо создания понятного, но необычного (и смешного) новояза, Леутин, например, подражает не только канцеляриту, но и говорит на смеси малышатского с древнерусским.

Говорил тут млад: «Прискакал сотворить я отмщение, и не сдвинусь, покуда мы не пободаемся за обидушку». Стал пенять Жека: «Коли так, коль не хочешь сдриснути, то стой-постой, не попорхивай, молоды глуздырь не полетывай, на качелях иль трубах жди, так дойду к тебе».

Говорить о детстве, отрочестве и инфантилизме на особом языке — простое, понятное, но редкое решение. Как отметила критик Мария Лебедева в прошлом сезоне премии «ФИКШН35», две ключевых темы для авторов до тридцати пяти — это детство и смерть. «Попакратия», кстати, в длинном списке третьего сезона премии — и тут снова детство, реконструированное и деконструированное, но описанное, пожалуй, даже слишком точно, без умиления, без лишних подробностей, не раздражающе— а ключом ко всему становится изобретательный язык.

Кстати, лозунги реакционеров Малышатии актуальны не только для пупсов, но и вполне себе для переростков. Революционный запал инфантилизма, обычно грозящий вылиться в пафосные романы и манифесты, тут предстает в обрамлении хиханек да хаханек, но безо всяких там «фифок-фафафок» и «фыр-фыр», иронично и смешно.

Из динамиков на крыше, вместе с раздражающим шипением, доносилось: «Вам не нужно оправдывать родительских надежд, вы никому ничего не должны! Долой потерю невинности! Долой зрелость! В топку взросление! Требуем суда! Не давайте себя наершивать! Никаких пропердулек! Долой пусечки и кульки! Никакого полового взросления! Жги крыс! Строй штаб из грязи и палок!»

Трагичность — и близость к теме смерти — «Попакратии» в том, что эта форма правления не могла быть вечной. Детство всегда заканчивается, а еще оно не всегда счастливое — порой только кажется таким, даже если на деле не является. И чертова биология, но малыши росли. По мере взросления они успели совершить много исторически важных действий, но в конце концов Малышатия схлопнулась и превратилась в перечень намного более скучных рассказов — в каждом из которых можно найти признаки «Попакратии», но мертвенные и бледные.

В одном из этих рассказов («Мир обуви») человечество появилось благодаря виртуальной модели цивилизации, созданной на основе представлений Ларисы Ивановны из Кемерова. И в том мире мы были по-настоящему счастливы. К сожалению, Илья Леутин, в отличие от Ларисы Ивановны, создав «Попакратию», не смог сделать так, чтобы ее жители были по-настоящему счастливы. Но ему удалось создать самое адекватное описание детства — детства нынешнего поколения тридцатилетних. Вместо того, чтобы собирать и разбирать современные чаяния, стремления и мировоззрения, он обратился к тому, что однозначно было общим, и изобразил период взросления со всеми его революционностью и неуместностью максимально нереалистичным — и одновременно пугающе реалистическим.

Но вот вопрос: почему же про «Попакратию» на просторах литературных обозрений можно найти всего один текст?