Эндрю Шон Грир. Лишь

• Эндрю Шон Грир. Лишь / пер. с англ. С. Арестовой. — М.: Popcorn Books, 2020. — 328 c.

Эндрю Шон Грир — американский прозаик, лауреат Пулитцеровской премии 2018 года за роман «Лишь» (Less, 2017). Это трогательная и веселая история о писателе-неудачнике, который накануне своего пятидесятилетия отправляется в кругосветное путешествие вроде бы с благородной целью — посетить все мыслимые и немыслимые литературные конкурсы и семинары, а на деле пытаясь убежать от проблем. А главная проблема Артура Лиша в том, что он приглашен на свадьбу своего экс-бойфренда, чувства к которому еще не остыли.

В десять часов утра Артур Лишь стоит на гостиничном крыльце. Ярко светит солнце, а наверху, в ветвях жакаранды, три черные птицы с хвостами веером испускают странные ликующие звуки. Они подражают пианоле, догадывается он. Лишь ищет кафе; гостиничный кофе оказался удивительно слабым и американским на вкус, а из-­за недосыпа (ведь он полночи тоскливо мусолил воспоминание о прощальном поцелуе) он чувствует себя совершенно разбитым.

— Это вы Артур Лишь?

Произношение американское. Перед ним человек шестидесяти с лишним лет, настоящий лев с косматой серебристой гривой и золотистыми глазами.

— Гарольд ван Дервандер, организатор фестиваля, — говорит человек­лев, протягивая неожиданно миниатюрную лапу. — Я составлял программу конференции и готовил панели. — Он называет университет на Среднем Западе, в котором преподает.

— Очень приятно, профессор Вандер… Ван…

— Ван Дервандер, у меня голландско­-немецкие корни. Вы знаете, у нас был истинно звездный состав. У нас были Фэрборн, Джессап и Макманахан. У нас были О’Бирн, Тайсон и Плам.

Лишь переваривает полученную информацию.

— Но Гарольд Плам умер, — говорит он.

— С годами состав претерпел некоторые изменения, признается организатор. — Но изначальный список был шедевром. У нас был Хемингуэй. У нас были Фолкнер и Вулф.

— То есть Плама вы так и не получили, — резюмирует Лишь. — И Вулф, полагаю, тоже.

— Мы не получили никого, — отвечает организатор, гордо вздернув массивный подбородок. — Но я все равно попросил, чтобы оригинальный список распечатали; вы найдете его в папке с материалами конференции.

— Чудесно, — растерянно моргает Лишь.

— Вместе с конвертом для пожертвований в Стипендиальный фонд имени Хейнса. Знаю, вы только приехали, но, проведя уикенд в стране, которую он так любил, вы, может статься, захотите внести свою лепту.

— Я не… — говорит Артур.

— А там, — говорит организатор, указывая на запад, виднеется вершина вулкана Ахуско. Как вы помните, Хейнс описал его в стихотворении «Утопающая».

Лишь видит только туман и облака. Он никогда не слышал ни о Хейнсе, ни о его стихотворении «Утопающая».

— «Как-то раз вы упали в углеспускную печь», — декламирует организатор. — Припоминаете?

— Я не… — говорит Артур.

— Вы уже видели здешние farmacias[1]?

— Я…

— О, сходите обязательно, тут одна прямо за углом. «Фармасиас Симиларес». Непатентованные лекарства. Из-за них-то я и провожу этот фестиваль в Мексике. У вас рецепты с собой? Здесь все гораздо дешевле. — Проследив за его взглядом, Лишь замечает аптечную вывеску; в этот самый момент низенькая круглая женщина в белом халате раздвигает решетку у входной двери. — «Клонопин», «Лексапро», «Ативан», — мурлычет его собеседник. — Но в первую очередь я езжу сюда за виагрой.

— Я не…

Организатор расплывается в кошачьей улыбке.

— В нашем возрасте нужны резервы. Я припас одну пачку на вечер, завтра отрапортую. — Приставив к паху кулак, он выбрасывает вперед большой палец.

Сверху над ними хихикает скворцовый регтайм-бэнд.

— Сеньор Лишь, сеньор Бандербандер. — Это Артуро; на нем та же одежда, что и вчера, и та же прискорбная мина. — Вы готовы?

— Вы едете с нами? — изумленно спрашивает Лишь. Разве вам не нужно на конференцию?

— Панели у нас — просто шик! — признается организатор, положив руку на грудь. — Но я на них никогда не хожу. Видите ли, я не говорю по-­испански.

<...>

Тур по городу начинается с поездки на метро. Как ни странно, вместо подземелья с ацтекской мозаикой Лишь попадает в точную копию своей начальной школы в Делавэре: те же цветные ограждения и плиточные полы, та же простенькая палитра из желтого, синего и оранжевого, та же наигранная веселость шестидесятых, что живет в памяти нашего любимчика учителей. Кто выписал из Америки бывшего школьного директора проектировать метро по сновидениям Артура Лишь? Под взглядами полицейских в красных беретах, столь многочисленных, что хватило бы на две футбольные команды, Лишь скармливает билетик автомату, как это сделал Артуро.

— Сеньор Лишь, вот наш поезд.

По однорельсовому пути к ним подъезжает игрушечный поезд на резиновых шинах. Лишь заходит в вагон и берется за холодный металлический поручень. Он спрашивает, куда они едут, и Артуро отвечает: «До “Цветка”». Лишь уже начинает думать, что и впрямь попал в сон, как вдруг замечает у себя над головой карту, где каждая станция отмечена особым символом. Они и в самом деле держат путь на «Цветок». А там пересаживаются на поезд до «Могилы». До чего символична жизнь. Когда открываются двери, стоящая позади дама деликатно подталкивает его в спину, и через секунду толпа плавно выносит его на платформу. Станция: еще одна школа, на этот раз — в ярко-­синих тонах. Вслед за Артуро и организатором он идет по выложенным плиткой переходам и, вынырнув из толпы, оказывается на эскалаторе, несущем его навстречу квадратику аквамаринового неба… а потом выходит на огромную городскую площадь. Повсюду каменные фасады, слегка накренившиеся под многовековым слоем грязи. Почему он всегда думал, что Мехико похож на Финикс туманным днем? Почему никто не предупредил его, что он попадет в Мадрид?

На площади их встречает женщина в длинном черном платье в гибискусах. Это гид. Она ведет их на городской рынок — обитое голубым шифером здание величиной со стадион, где их поджидают четыре молодых человека, друзья Артуро. Гид останавливается у прилавка с засахаренными фруктами и спрашивает, нет ли у кого­-нибудь пищевой аллергии и тому подобного. Лишь еще не решил, упоминать ли антипатию к псевдо-деликатесам типа на­секомых и склизких лавкрафтианских гадов, но их уже ведут через торговые ряды. Зиккураты[2] из плиток горького шоколада в бумажных обертках, корзины ацтекских мутовок, похожих на деревянные жезлы, баночки с цветной солью вроде той, из которой создают мандалы[3] буддийские монахи, пластмассовые ведра с семенами цвета какао и ржавчины, про которые гид объясняет, что это вовсе не семена, а сушеные сверчки; раки и личинки, живые и поджаренные, а по соседству — тушки козлят и кроликов в пушистых белых «носочках», по которым их отличают от кошек, и длинная стеклянная мясная витрина, по мере изучения которой Артура Лишь охватывает все больший ужас. Когда он уже готов провалить это испытание на прочность, они сворачивают в рыбные ряды, и среди хладнокровных организмов хладнокровие возвращается и к нему. Серые в крапинку осьминоги, свернувшиеся амперсандом, неизвестные оранжевые рыбы с выпученными глазами и острыми зубами, рыбы­-попугаи с птичьими клювами, чья сизая плоть, по словам гида, по вкусу похожа на мясо омара (но Лишь чует подвох). Все это напоминает ему страшилки о заброшенных домах с заспиртованными мозгами, глазными яблоками и отрубленными пальцами в баночках, которые он с извращенным наслаждением слушал в детстве.

— Скажите, Артур, — говорит организатор, пока их ведут по рыбному царству. — Каково это — жить с гением? Как я понимаю, вы познакомились с Браунберном в далекой молодости?

Разве фраза «далекая молодость» не запрещена законом? Во всяком случае, когда ее говорят тебе?

— Да, — отвечает Лишь.

— Он был удивительный человек, шутник и весельчак. Любил подразнить критиков. Их школа была бесподобна. Как они радовались жизни! Они с Россом вечно пытались друг друга переплюнуть, такая у них была игра. С Россом, Барри и Джеками. Они были шутники. А ведь известно, что нет ничего серьезнее, чем шутник.

— Вы знали их?

— Я их знаю. Я читаю о них курс лекций под названием «Поэзия Срединной Америки», где под «Срединной Америкой» подразумевается не Америка средних умов и маленьких городов и не Америка середины века, а срединная, сердцевинная, глубинная Америка.

— Звучит весьма…

— Артур, вы считаете себя гением?

— Гением? Себя?

Его замешательство принимается за отрицательный ответ.

— Мы с вами встречали гениев. И знаем, что мы не такие. Каково это — жить, зная, что ты не гений? Зная, что ты посредственность? По-­моему, это худшая из мук.

— Я думаю, — говорит Лишь, — что между гением и посредственностью есть что­-то еще.

— Но Вергилий об этом не упоминал. Он показал Данте Платона и Аристотеля в языческом раю[4]. А что же меньшие умы? Каков наш удел? Неужели адское пламя?

— Нет, — говорит Лишь. — Литературные конференции, только и всего.

— Когда вы познакомились с Браунберном, вам было сколько?

Лишь опускает взгляд на бочку соленой трески.

— Двадцать один год.

— Я повстречал его в сорок. Это очень поздно. Но мой первый брак распался, а тут вдруг — юмор и фантазия. Великий был человек.

— Он еще не умер.

— О да, мы его приглашали.

— Он прикован к постели, — говорит Лишь, и в его голос наконец закрадывается холодок рыбного отдела.

— Это был ранний список. Должен сказать, Артур, у нас для вас чудесный сюрприз.

Встав у одного из прилавков, гид обращается к группе:

— Перец чили — визитная карточка мексиканской кухни, которая была признана объектом всемирного культурного наследия ЮНЕСКО. — Она указывает на корзины с сушеными перцами различной формы. — В остальных странах Латинской Америки их мало употребляют в пищу. Вы, она поворачивается к Лишь, — вероятно, едите их чаще, чем чилийцы. — Один из друзей Артуро кивает — он родом из Чили. Кто­-то спрашивает, какой перец самый острый, и, перекинувшись парой слов с продавцом, гид указывает на банку с крошечными розовыми перчиками из Веракруса. Они же самые дорогие. — Хотите продегустировать приправы с чили? — Ответом ей — дружное «Sí!». Далее следует состязание, нечто вроде конкурса по орфографии с разными уровнями сложности. Они по кругу пробуют приправы, начиная с самых слабых и постепенно переходя к самым острым. С каждой ложкой Лишь все больше краснеет; на третьем раунде выбывает организатор. Отведав приправу из пяти видов перца, Лишь объявляет:

— На вкус как чоучоу моей бабушки.

На всех лицах написан шок. Чилиец:

— Что вы сказали?

— Чоучоу. Можете спросить у профессора Ван Дервандера. Это такой соус с американского юга, с кусочками овощей. — Организатор молчит. — На вкус почти как бабушкино чоучоу.

Чилиец прыскает в кулак. Остальные еле сдерживаются.

Лишь окидывает группу взглядом и пожимает плечами.

— Конечно, ее чоучоу было не таким жгучим…

На этом плотину прорывает; согнувшись пополам, молодые люди завывают от хохота, в глазах у них стоят слезы. Продавец взирает на эту сцену с приподнятыми бровями. А юноши не унимаются, продлевая веселье наводящими вопросами. Как часто Лишь пробует бабушкино чоучоу? Меняется ли его вкус на Рождество? И так далее. Поймав сочувственный взгляд организатора, Лишь понимает, что в испанском, должно быть, имеется какой-­то предательский омоним. Он снова чувствует горечь приправы во рту. Еще один ложный друг…