Роберто Калассо. Литература и боги

• Роберто Калассо. Литература и боги / пер. с итал. А. В. Ямпольской. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2018. — 248 с.

Итальянский писатель Роберто Калассо в России известен мало — из одиннадцати его книг переведено и издано только две: «Искусство издателя» 2017 года и «Литература и боги» 2019-го — результат многолетних исследований образа богов в воображении человека. Проза и поэзия, череда вдохновляющих сюжетов — увлекает и восхищает не только «история богов», но и ее изложение.

 

II. Умные воды

Появление богов не является непрерывным — его ритм определяет прилив и отлив того, что Аби Варбург назвал «мнемической волной». Это выражение, употребляющееся в первых строках вышедшей посмертно работы о Буркхардте и Ницше, обозначает последовательные сдвиги в памяти, наблюдающиеся у общества в его отношении к прошлому — в данном случае к той части западного прошлого, где обитают греческие боги. Эта волна сопровождает всю европейскую историю — то разливаясь, то отступая: два выбранных Варбургом примера соответствуют полярно противоположным реакциям, которые можно наблюдать, когда мощная волна стремится вперед. Прежде всего, Буркхардта и Ницше сближало то, что оба обращались с прошлым как некроманты. Однако к «мнемической волне» у них было совершенно разное, даже противоположное отношение. Буркхардт до последнего стремился сохранять дистанцию — в том числе потому, что ясно осознавал исходящую от волны опасность. Ницше отдавался волне, становился волной, так что однажды начал подписывать письма из Турина именем Дионис. Включая письмо Буркхардту, заканчивающееся такими словами: «Ведь Вы — ты — наш великий, величайший учитель: поскольку я, вместе с Ариадной, должен быть лишь золотым равновесием всех вещей, мы имеем в каждой отдельной части тех, что превыше нас...». Подпись: Дионис. Впрочем, можно сказать, что мы наблюдаем последовательность взлетов и падений, начиная с XV века и флорентинских Орти Оричеллари, где бывали Марсилио Фичино, Полициано и Боттичелли. Вероятно, дальше всего волна отступила во Франции, в XVIII веке, когда с равными нахальством и задорной спесью высмеивали греческие сказочки для детей, варвара Шекспира и вызывавшие неприязнь истории из Библии, которые, как считалось, выдумали бдительные священники, чтобы задушить в зародыше дух Просвещения. Нередко толчок подобному осмеянию всего и вся давал один и тот же выдающийся ум — Вольтер.

За свою долгую, тернистую и порой вероломную историю языческие боги принимали самые разные обличья, выдавали себя за других, выполняли те или иные поручения. Нередко они существовали лишь на бумаге — в виде нравоучительных аллегорий, персонификаций, просопопей и прочих приемов, заимствованных из арсенала риторики. Порой они выступали как тайный знак — например, в сочинениях алхимиков. Порой служили предлогом для сочинения лирических произведений, звучных заклинаний. Тем не менее почти всегда создавалось ощущение, что их природе не дозволено свободно раскрыться, словно их присутствие внушает тревогу, словно хозяин дома — рука пишущего — считает их почетными, но непредсказуемыми гостями, за которыми нужно тайком приглядывать. Боги, имена которых в литературе долгое время заменяли эвфемизмами и о которых предпочитали прямо не говорить, обрели свободу в живописи. Благодаря немоте, которая позволяет написанному красками образу быть аморальным, громко не заявляя об этом, живопись вернула богам возможность являться, вызывая удивление и ужас, поскольку боги превратились в симулякры. Оттого долгий, нескончаемый «Пир богов» сопровождает историю Запада от Боттичелли до Джованни Беллини, от Гвидо Рени до Бернини, Пуссена и Рембрандта (достаточно одного «Похищения Прозерпины»), Сарачени, Фурини и Досси, вплоть до Тьеполо. На протяжении почти четырех столетий симулякры были нашими богами: безмолвные, сияющие в картинных галереях, парках, укромных кабинетах. Убери изображения языческих богов из живописи XV— XVIII веков — и образуется бездонная пропасть, водоворот, развитие искусства в эти столетия покажется бессвязным, шизоидным, словно на самом деле передача наследия, переход от одного стиля к другому, от одной эпохи к другой происходили благодаря богам и их эмиссарам — будь то нимфы, сатиры или крылатые посланники.

Прежде всего — нимфы. Именно эти существа женского пола, которым дарована невероятно долгая жизнь, но не бессмертие, на протяжении столетий составляли самый верный отряд, сопровождавший метаморфозы стиля. Впервые об их появлении объявил во Флоренции XV столетия легкий ветерок, колыхавший их одеяния («воображаемый ветер» — предупреждает Варбург). С тех пор они непрестанно глядят на нас с фонтанов, каминов, потолков, колонн, балконов, арок и балюстрад. Дело не только в эротизме и не в том, чтобы грудь или обнаженное лоно заполнили пустоты визуального поля, хотя порой бывало и так. Нифмы — глашатаи, возможно, древнейшей и уж точно самой опасной формы познания — обладания. Первым это понял Аполлон, когда явился к нифме Тельфусе — одинокой стражнице «спокойного места» (chō̂ ros apḗmon), неподалеку от Дельфов, как сказано в гимне у Гомера. Бог пришел туда в поисках места, чтобы основать свой храм для тех, кто «в пелопонесском ли <...> обитает краю плодоносном, на островах ли, водой отовсюду омытых, в Европе ль <...>», — это первый текст, в котором Европа упоминается как географическое понятие, хотя в то время оно еще относилось к Центральной и Северной Греции. Сначала Аполлон повстречал нимфу Тельфусу, потом — змея Пифона. Оба защищали «прекрасноструистый родник». К обоим Аполлон обратился с одними и теми же словами, объяснив, как он намерен поступить. На самом деле нимфа и Пифон были одним существом, представавшим то в облике прелестной девушки, то в облике громадной, вьющейся кольцами змеи. Позднее они вновь соединятся в Мелюзине. Объединяло их то, что оба охраняли источник воды. Могучей, дарящей знание воды. Аполлон выступал, прежде всего, первым захватчиком и узурпатором знания, ему не принадлежавшего, — жидкого, текучего знания, которому бог навяжет свой метр. С тех пор его стали называть еще и Аполлоном Тельфусийским.

Нимфа (Nýmphē) означает «готовая к браку девушка», а также «источник воды». Это взаимопроникающие значения. Приблизиться к нимфе означает быть схваченным, ока- заться во власти чего-то, погрузиться в мягкий, подвижный элемент, который с равной вероятностью дарует ликование или гибель. В «Федре» Сократ гордо заявляет о том, что он nymphólēptos, «охвачен нимфами». Однако возлюбленного Геракла Гила населен- ные нимфами зеркальные воды поглотили навеки. Рука, которой нимфа влекла его к себе, чтобы поцеловать, одновременно «потянула в пучину». Нет ничего страшнее и ничего драгоценнее знания, полученного от нимф. Но что же представляют собой их воды? Нам нашепчут об этом на ухо лишь в период позднего язычества: Порфирий в трактате «О пещере нимф» цитирует гимн Аполлону, в котором сказано об «умных водах», «noerō̂ n hydátōn», и о том, что нимфы принесли эти воды в дар Аполлону. Будучи завоеванными, нимфы дарили самих себя. Нимфа — трепещущая, колеблющаяся, сверкающая умственная материя, из которой сделаны симулякры, eídōla. Это — сама материя литературы. Всякий раз, когда появляется нимфа, начинает вибрировать божественная материя, что возникает в миг озарения и поселяется у нас в голове, — сила, предшествующая слову и служащая ему опорой. После того как проявляется эта сила, за ней следует форма, которая приспосабливается, подстраивается под поток.

Последний пример грандиозного, ослепительного прославления нимфы — «Лолита», история nymphólēptos, профессора Гумберта Гумберта, «очарованного странника», который попадает в царство нимф, следуя за белыми носочками и очками в форме сердечек. Набоков, мастерски рассыпавший по своим книгами настолько очевидные и открытые глазам всякого секреты, что никто их не замечал, на первых десяти страницах романа признается, чтó подтолкнуло его совершить столь выстраданное и пышное приношение нимфам. Со скрупулезностью лексикографа он объясняет: «В возрастных пределах между девятью и четырнадцатью годами встре- чаются девочки, которые для некоторых очарованных странников, вдвое или во много раз старше них, обнаруживают истинную свою сущность — сущность не человеческую, а нимфическую (т. е. демонскую); и этих маленьких избранниц я предлагаю именовать так: нимфетки». Хотя слово «нимфетка» ждал невероятный успех, особенно среди порнографов всех стран и народов, мало кто из читателей понял, что в этих строках Набоков дает ключ к своей загадке. Лолита — нимфа, странствующая между мотелями Среднего Запада, «смертоносный демон в толпе обыкновенных детей», в мире, где у нимфолептов остался выбор между тем, чтобы считаться преступниками или психопатами, как профессор Гумберт Гумберт. От принадлежащих нимфам «умных вод» до богов один шаг. В том числе потому, что богов нередко подталкивает наведаться на землю желание повидаться не с людьми, а с нимфами. Нимфа — медиум, с чьей помощью встречаются боги и отважные люди. Что же до богов, то как их узнать? В этом писатели всегда были удивительно беспардонны. Они как будто действовали согласно проницательному наблюдению Эзры Паунда: «Поскольку никто так и не изобрел более удачной метафоры для некоторых оттенков чувств, я утверждаю, что боги суще- ствуют». Писатель — тот, кто видит эти «оттенки чувств».

Что касается эзотерической истины «Лолиты», на сей раз Набоков сосредоточил ее в коротенькой фразе, спрятанной, словно осколок алмаза, в самой гуще романа: «Наука нимфетолепсии — точная наука». Он умолчал лишь о том, что эта «точная наука», которой он сам занимался всю жизнь, причем куда усерднее, чем энтомологией, — литература.

Раз нифмы проложили путь в литературу, в нее могут ворваться и другие божества. Так и вышло, что в редкие мгновения чрезвычайного напряжения вновь стали являться боги, после встречи с которыми теряешь дар речи, чувствуешь себя подавленным, как после встречи с неизвестным путником. Именно это и произошло с Гёльдерлином. Можно сказать, что Гёльдерлин, родившийся на закате самой глухой и невосприимчивой к богам эпохи, в 1770 году, с самого начала был готов ощутить «мнемическую волну» — волну, что с грохотом разбивается о скалы. Не стоит думать, что в этих ощущениях Гёльдерлин был одинок, хотя в скором времени одиночество постигло его гимны, особенно если учесть их форму. Когда Гёльдерлин еще служил воспитателем в доме Диотимы, то есть Сюзетты Гонтар, супруги банкира из Франкфурта, когда Аполлон еще не поразил его на дорогах Франции, в октябре 1797 года его навестил двадцатитрехлетний Зигфрид Шмид. Два часа они проговорили о поэзии в мансарде, где жил Гёльдерлин. По возвращении в Базель Шмид написал поэту длинное письмо, в котором слышен с трудом скрываемый восторг.К письму прилагались несколько стихотворе-ний, в том числе следующие строки:

Alles ist Leben, beseelt uns der Gott, unsichtbar, empfundnes.
Leise Berührungen sind’s; aber von heiliger Kraft*

 

* Всё есть жизнь, если нас воодушевляет Бог, — не-видимая, ощущаемая. / Легкие прикосновения, но обладающие священной силой.