Тимофей Хмелев. кикер
- Тимофей Хмелев. кикер. — М.: Флюид ФриФлай. — 320 с.
Второй роман Тимофея Хмелева рассказывает историю странной дружбы, которая стремится к любви, и странной любви, которая дорожит дружбой. Герои «кикера» чувствуют себя своими по всему миру от Нью-Йорка до Петербурга, и в то же самое время они не от мира сего. Словом, все как в жизни. Печаль, охватывающая читателя, ощущается как хрупкое и оттого еще более ценное счастье.
from alec to anna
аня,
радость, искорка моя,
наверно, вы видели, как я шел по улице четыре дня назад.. еще в прошлом году.. I guess I looked like a XIX century daguerreotype..36 смешно, все верно, мерзнут руки, как вы верно заметили.. просто забыл перчатки.. somewhere à Nice..37
я не вру, у меня было такое ощущение, что вы на меня смотрите.. ок, теперь вы знаете, что лозовски действительно был в петербурге и все же не зашел к вам в гости.. мы опять перешли на вы, все верно, нам нужно от этого избавляться..
я и сам не понимаю, как можно забыть перчатки, которых у меня никогда не было.. да тем более в ницце, там тепло, но, с другой стороны, как раз там, где тепло, там и можно забыть перчатки, которых у меня никогда не было, хотя перчатки у меня были, просто это были не мои перчатки, а перчатки руди сайнца, а у руди много перчаток, и он везде все забывает, хотя те его перчатки в ницце, которые я забыл взять в ваш адский ледяной город на неве, как вы его называете, руди их не забывал, мистер сайнц просто пропал, исчез, и никто не знает, где он, мой милый мистер руди сайнц, и меня это беспокоит, даже больше, чем мои замерзшие руки.. мне всегда казалось, что это я сам не знаю, где я, а оказалось, что так бывает с другими людьми, даже с твоими друзьями, они пропадают, и ты не знаешь, ничего о нем не знаешь, а его перчатки валяются в прихожей, никому не нужные, и они там валяются, никому не нужные, цвета сиены, это такой коричневатый цвет, его тут много, этого цвета, в провансе, в италии, откуда родом вся эта грязь, дорогие изящные перчатки, валяются там до сих пор, под мутным зеркалом, на почерневшем махагоновом трюмо, руди говорил, что оно из махагона, трудная порода дерева, я сам не знаю, видимо, валяются там до сих пор, аккуратно лежат и никого не ждут, не ждут ни руди, ни меня, вещи вообще никого не ждут, как бы нам ни хотелось верить в обратное.. словом, я их забыл, хотел надеть, но забыл.. потому что в ницце тепло и нет нужды ходить в перчатках, только руди ходит в ницце в перчатках.. или не только руди.. такой уж он, этот руди.. но в тот день, когда он пропал, точнее накануне того дня, своего дня рождения, он эти перчатки почему-то не надел.. и у меня теперь мерзнут руки..
Три года назад ты спросила меня, где я родился. Я вспомнил сейчас об этом твоем вопросе, потому что он снова начал мучить меня самого. Наверно, я родился в Нью-Йорке. Я давно там не был, обидно до слез!!.. вот именно так, сидишь и плачешь listening to Summertime by Janis Joplin38, смешно, это правда, и вспоминаешь город своего детства. West 4, Christopher street, вообще West Village, мой «нью-йоркский париж». Это глупо звучит, нью-йоркский Париж, банально, все это знают, что Вест-Виллидж, или Уэст-Уиллидж, не важно, все знают, что это пародия на Латинский квартал, но тот, кто так думает, тот глуп и слеп. Кажется, тут вокруг очень много французского. И маленький мальчик Алек вырос среди этого «много французского», на этих улочках, на которых ничего французского, конечно, нет, просто так кажется, я гулял по ним со своей няней, местные геи обожали маленького Алека, они знали его отца, моего отца хорошо знали в нашем квартале, знали и любили. И я горжусь этим. Или не горжусь, не знаю. Наверно, это просто приятно, так думать.
Считается, что родился я совсем в другом квартале. A la rue d’Ananas, на бруклинских высотах, в двухэтажном доме. Из моего окна на втором этаже был виден кусок Хадсона. Ничего хорошего из этого не могло получиться, это понятно. С тех пор мои окна никогда не выходили на восток, за исключением своего детства я всегда жил окнами на запад. И родился я не в Бруклине.
А-ха-ха: «и вот Алек вырос»... С годами я все острее стал чувствовать свою любовь и свою ненависть к Нью-Йорку. К Нью-Йорку вообще и к West Village в частности. Так любить и ненавидеть можно только родину. Но я так же люблю и ненавижу Париж, так же люблю и ненавижу твой Петербург. И даже Бостон.
И где моя родина, Энни Сергеевна?.. Все-таки мне уже много лет, вы даже не знаете сколько. Или не помните. Я вот не помню, сколько тебе лет. И мне кажется, что это простительно. Ок, я помню, что мне намного больше лет, чем тебе. Хотя это не слишком заметно.
Впечатление, я засахарился в свои прекрасные восемнадцать (мы тогда еще не были знакомы, к твоему счастью, ты влюбилась бы в меня до дна!), и с тех пор я старею медленно, словно хороший Cab ou plutôt Côte Rôti39 или какой-нибудь Mouton-Rotschild, у них еще этикетки смешные, кажется, я показывал тебе. Особенно те, что сделали Bacon and Balthus. Бальтюсовская этикетка для Ротшильдов у нас в Америке была запрещена. Само вино продавалось, куда оно денется — un légendaire Mouton-Rotschild!40 — да еще к тому же неплохой урожай, я подозреваю даже, что очень хороший урожай, а наши перверсивные бюрократы запретили. Не понимаю, к чему я это рассказываю... Писали, что порнограф и все такое. Там просто девочка, обнаженная девочка, на его этикетке. Здесь я мог бы сказать, что такое запрещают люди, у которых в голове играет плохая музыка, и все, что они могут, так это запрещать, но я так не скажу. Я так не умею говорить.
Отец мой, если это мой отец, а он не мой отец, просто так им назывался, совершил усилия и имел шанс купить две бутылки — an «american» one — with a blank image instead of a Balthus girl41 и нормальную — authentic one!42 — с обнаженной спящей девочкой.
Завораживающей красоты. (я бы, Анна Сергеевна, признаюсь тебе, я бы даже хотел, чтобы у меня была такая дочка.)
И старина Фрэнсис, опять же не понимаю, к чему я это говорю, он тоже отличился, сделал, чего там, симпатичную этикетку, Бэйкон постарался для Ротшильдов, he did his best43, бедняга, он так и не успел его попробовать, вино того года. It was still in barrels when he croaked44. Представь себе, эта мудацкая этикетка стала его последней работой!..
К чему это я говорю? Я шел по улице, мерзкой петербургской улице, возвращался из бара, и ты меня увидела, и написала мне сообщение. Что я говно и все такое. И про перчатки, которых у меня никогда не было, цвета сиены. Ну да, я это рассказываю к тому, что я как «mouton» — почему бы и нет, если я так медленно старею? — хороший Cab всегда медленно стареет. Другие уже к тридцати превращаются в уксус. Их единственный шанс — вовремя, чем ранее, тем лучше, — дистиллировать себя и закатать в дубовую бочку брака.
Получил сейчас сообщение от Лино, пишет мне, что он только что прое*ал сделку в 70 тысяч долларов из-за какой-то стервы. Говорит, что битых два часа пытался найти у нее клитор и начисто потерял чувство времени. Я не знал, что ему сказать в ответ. В общем, просто сказал ему, что «клитор — это скучно». Он согласился, сказал, что я прав. Хотя я был не прав.
Короче, завтра я буду сидеть в этом же баре, напротив твоего окна. С зелеными занавесками. Я помню. Я часто представляю, когда сижу в этом баре, как ты показываешься едва заметным силуэтом из-за зеленой занавески с тонкой сигаретой во рту, смотришь на вывеску бара и представляешь, как я сижу в этом баре и играю в кикер. Fuck my life, мне уже столько лет, а я до сих пор играю в настольный футбол. Хотя нет, вру, у вас окна во двор. Как же я забыл, ваши окна выходят во двор. Значит, ты видела меня на улице. Например, из машины своего мужа или из своей машины. Как я сегодня шел по твоей темной грязной дерьмовой улице. Или вы оба меня видели. Но это ничего не меняет. То есть ты, ни о чем ты таком не думаешь, когда раздвигаешь свои старые зеленые занавески. Ни о чем таком.
Не понимаю, почему вы живете на этой улице. Ведь у твоего мужа столько денег. Я не понимаю даже, почему вы живете в Петербурге. Хотя это простительно. Извини.
Немного обидно, что мне никто не нарисует этикетку. Видимо, мне этого хочется.
Можно было бы попросить Michel (или Трейси?), написать ему, если б я знал, где он сейчас. Ты помнишь Michel? пьет, скотина, где-то в своем Belleville. Ты не помнишь, хотя женщины все помнят, это такой арабский квартальчик в Париже, его еврейская бабушка купила там ему студию.
Думаю, Michel уже спился или умер от передозировки. Телефона у него нет, он за него никогда не платил, можно было бы написать письмо, если он еще не пропил свою студию. Вот такое письмо: «здравствуй, мишель! здравствуй, моя любовь! послушай, дорогой мой человек, что я тебе говорю.. знаешь, так получилось, я хорошего урожая, дружище, очень хорошего урожая, я медленно старею, это видно, мне все дают не больше двадцати пяти, а нередко и меньше, в тридцать два это большая удача, мне завидуют тетки, не только тебе завидуют тетки, тебе они уже давно не завидуют, и даже некоторые мужики мне завидуют.. поэтому, я думаю, пора нарисовать мне этикетку.. ты украсишь меня своей мазней, а я ее прославлю, все дела...»
Что-то в этом духе. Если б я еще знал, где теперь обретается мой Michel. На самом деле я ему уже писал, но он не ответил. Конечно, я не отказался бы и от музыкальной этикетки. Ну да, я сейчас уже пьяный, извини. Не удержался, напился в первый же вечер, как приехал в твой мерзкий Петербург, ты меня знаешь. В том смысле, чтобы кто-то написал мне какую-нибудь прелюдию. Я даже не прошу симфонию, прелюдию ля минор, мне представляется ля минор. У Баха была парочка впечатляющих ля-минорных прелюдий. Что-то в этом роде. У меня был еще один приятель, который спился. Но в Бруклине. He lived in a cheap basement, Bay Ridge neighborhood, an odd area indeed45. Студия в Белльвилль и бэйсмент в Бэй Ридж — близнецы-братья.
Приятно, впрочем, что у нас с тобой не изменились номера телефонов. Иногда мне кажется, что это единственное, что я храню в своей жизни, сим-карту своего петербургского телефона. Это так и есть. Это как гол в футболе, никто точно не скажет, что важнее, сам гол или представление о нем.
Было какое-то эхо в морозце сегодня. В Петербурге морозец, морозец в Москве. Нитями, пуповинами соединяясь, путалось все, рвалось, и весь день в голове пульсировала эта цитата из Жида: «Qu’aimes-tu tant dans les départs, Ménalque? — L’avant-goût de la mort»46. Почитай как-нибудь, это, возможно, лучшее, что написано в двадцатом веке, не знаю, как перевели на русский название книги, «Nourritures terrestres»47. Я ее очень люблю. Мне кажется, это была книга моей приемной матери, и отец ее читал, когда мы переехали обратно в США из Франции. Там есть ее пометки на полях книги. Думаю, что это ее пометки. Это то немногое, едва ли не единственное, что я знаю о ней. Ее почерк и те моменты, которые ей понравились у Жида. Или не понравились.
Меньше чем через месяц я, надеюсь, снова уеду. Я могу уехать и завтра-послезавтра. А ты, скорее всего, останешься. Если завтра мы не увидимся. Я и вправду замерз. В России холодно, перчатки à Nice, на махагоновом трюмо, ты ведь никогда там не была, chez moi à Nice. Да-да, я сам во всем виноват. Я не скучал по тебе, но дома сейчас так тепло, это правда, я вернулся, не знаю только, правильно ли я говорю. Я пришел домой, разогреваю себе суп и читаю письма. И думаю о тебе. О тебе и о перчатках. Которых у меня никогда не было.
36 наверное, я был похож на дагерротип XIX века..
37 где-то в Ницце
38 слушая, как Дженис Джоплин поет «Summertime»
39 Каб (сокр. от Каберне Совиньон — прим. ред.) или, скорее, Кот Роти (вино долины Роны сорта Сира, или Шираз — прим. ред.)
40 легендарный «Мутон-Ротшильд»! (Одно из самых знаменитых и престижных вин региона Бордо. — Прим. ред.)
41 «американскую», с пустой этикеткой вместо бальтюсовской девочки
42 настоящую!
43 он сделал все что мог
44 Оно еще в бочках было, когда он откинулся.
45 Он жил в дешевом подвале в районе Бэй Ридж, воистину странное местечко.
46 «Что ты так любишь в отъездах, Менальк? — Предвкушение смерти».
47 «Яства земные».
Категория: Отрывки
войдите или зарегистрируйтесь