Мридула Гарг. Нарциссы горят. Часть 2

Продолжение рассказа индийской писательница Мридулы Гарг «Нарциссы горят» — в переводе с хинди Гюзэли Владимировны Стрелковой, доцента кафедры индийской филологии МГУ, кандидата филологических наук. Первая часть — по ссылке.

 

Нарциссы горят

(Часть 2)

Я лежала ничком на постели. Две крепкие руки, держа мою поясницу, массировали ее. Подобно морскому приливу и отливу, волны боли опускались сверху вниз. Первый раз кто-то сдерживал удары боли. Каждый приносил вместе с собой и удовольствие.

Сделав глубокий вдох, я раскрыла горящие глаза. Напротив колыхались, букет за букетом, желтые цветы. Если бы эти две крепкие руки не мяли мне спину, то я бы снова впала в заблуждение и решила, что я умерла и пребываю в раю.

— Это нарциссы, — раздался голос над моей спиной.

Так это нарциссы. Желтые. Четыре больших-больших лепестка и в серединке будто кувшинчик-катора. До краев наполнен вином, наверное. Но желтые. Мне желтый цвет не нравится. А увидев нарциссы, решила, нет возражений. Пойдет, и желтый цвет подойдет.

От того, что долго смотрела и смотрела на них, глаза наполнились слезами. Я закрыла глаза; тогда руки, державшие мою поясницу, сжав меня, подняли — выпрямили.

Я держала глаза закрытыми.

— У тебя довольно тонкая, нежная поясница, — сказала она, — удовольствие получила, массируя ее. Открой глаза, здесь тоже нарциссы.

Я открыла глаза. На желтом фоне цветов-нарциссов увидела ее расцветшее лицо. Увидела, словно вычерпавшие цвет, ее густые темно-коричневые волосы, они будто развевались на желтом холсте. Увидела за ними ее озорные карие глаза, украшенное яркой косметикой светлокожее лицо. И увидела, что сейчас она надела не красные, а синего цвета брюки и пиджак. Наверное, прошел один день.

О, мой посланник богов, да ты довольно современный, — подумала я. Потом мои глаза прогулялись, осмотрели оставшуюся комнату.

Судхакар уехал за лекарствами в Шринагар, — сказала она.

Я, обнадеженная, улыбнулась. Потом что-то пришло мне в голову, и я, проведя языком по своим спекшимся губам, тихо спросила: «Цветы кто принес?»

— Да он, Судхакар. Вчера. Ты видела — другим людям цветы после смерти достаются, а тебе раньше достались.

— Дел меньше осталось, — сказала я.

— Да, — сказала она. — Когда умрешь, то не придется еще приносить.

Чтобы услышать мой тихий голос, она придвинулась ко мне. Склонила свое лицо над моим.

— Какие цветы захочешь ты на своем гробу? — спросила она.

— Такие же.

— Нарциссы?

— Да.

— Не торопись так, — сказала она. — Где это ты уже повидала ирисы и другие нарциссы — наргис?

— Покажешь?

— Да, Судхакар приедет, так отправим его, чтобы принес.

— А когда вернется?

— Еще до ночи.

Наверное, по моему лицу пробежало душевное беспокойство, потому что она сказала: «Не волнуйся. Он, наверное, очень устанет. Приедет и сразу уснет».

 

Я хотела ей объяснить. Дело не в том, что мне не нравится, когда Судхакар рядом. Он мой муж. Хороший человек. Мне не кажется плохим. Но сейчас, в болезни, вблизи смерти, я, увидев его, не хотела быть вынужденной думать о том, что я его медовый месяц вконец испортила. В жизни единственный раз выпал случай приехать в Кашмир. Мечтал-мечтал о Гульмарге и до Гульмарга добрался, и что же — за больной женой ухаживать и такие вот отношения завязать... хорошо провел медовый месяц... бедняга Судхакар.

Я все это хотела сказать, но горло у меня пересыхало. Глаза слипались. Я не могла понять, высказала я это или только подумала. Я, заволновавшись, посмотрела на нее.

— Когда ты поправишься, ему об этой болезни, кроме цветов и снега, больше ничего не запомнится, — сказала она.

Я поняла, что ей ничего не нужно объяснять.

— Завтра его отправим в Кхилланмарг[1], — продолжала она говорить. — Скажем, что самые превосходные ирисы как раз там цветут. И снег там есть. Далеко-далеко. И рядом тоже есть. Вверху — до высот, до подъема. Внизу — на склонах. Возьмешь в руки большой-большой букет ирисов, сядешь прочно попой на снег, хоть раз оттолкнешься — заскользишь и прямиком до Гулмарга доберешься.

Этот вид так и предстал у меня перед глазами. Мне захотелось рассмеяться. И я даже громко рассмеялась. Но смех так и не сорвался с моих губ. Только внутри продолжал прыгать-клокотать. 

В руку что-то вонзилось. Я, открыв один глаз, посмотрела. Тот самый доктор делал мне укол.

Снег, что лежал на склоне, по которому скользил Судхакар, начал затуманиваться... Поднялся нежнейший, как тончайший муслин из Дхакки[2], туман — от одного предела до другого простершееся покрывало, его редко тканые слои колышутся медленно на ветру — на одном слое другой, cкрывая его прозрачность... Сумерки, что играют со снежным зрелищем, укутывая его краем сари… Готовые к удару, туго натянутые, как струны ситара[3], измученные болью нервы и жилки… Ласкающая, успокаивающая, наполненная покоем синевато-серая тьма... Слой за слоем падающий театральный занавес... Вводящая в заблуждение, навевающая сон или счастье тень... Что бы это ни было... Медленно-медленно нарастающая нега, отдых…

Между сном и пробуждением, в предрассветных сумерках выскальзывания из тисков боли, я услышала ее голос, который говорил: «Если ты умрешь, то мы тебя как раз туда, в Кхилланмарг отвезем и похороним под снегом. Покрыв, осыпав тебя ирисами. Что, правильно, да?»

— Угу, — сказала я.

— Но не просто так, — сказал ее удаляющийся голос. — Перед этим тебе придется разок съездить в Кхилланмарг и принять по этому поводу твердое решение. Вообще-то ты ведь соглашаешься и на нарциссы, и на ирисы. Но нужно же отличать одно от другого, правда?

«Угу…» — доносящийся издалека ее голос я, связав с самой собой, осознала, а потом дала ему удалиться.

 

— Уф, какой же холод! — говорил Судхакар.

Осыпанный сверху донизу снегом, держа в руке большой-пребольшой букет цветов, он только что вернулся из Кхиллланмарга. Совершенно так же, как сказал мой божественный посланник. Но что это за ирисы? Я попыталась внимательно рассмотреть цветы. Желтые цветы. Четыре больших-больших лепестка и в серединке — будто чашечка. До краев наполнена вином. Наверное. Но желтые. «Фу, — подумала я, — что, здесь все цветы только желтыми бывают и похожи по форме-обличию?» Только название дает разницу. Это же полное надувательство. Я почувствовала душевную боль.

Судхакар бросил цветы на полку напротив. Сняв промокшее пальто, отряхиваясь, сказал: «Что за место Кхилланмарг! Снег да снег! Удовольствие получил!»

Пальто он бросил на стул. Поднял свитер с длинными рукавами, надел и продолжал говорить: «Зимой люди приезжают в Кхилланмарг на лыжах кататься. А сейчас на тобогганах модно. Снег до сих пор там не растаял. И сегодня людей толпы, в основном американцы. Да разве дорогих тобогганов мало было? Ой, да сплошной грабеж был, грабеж. Дай возможность деньги грабить, а взамен удовольствие воруй. Такой у этой эпохи обычай. Но мы и сами не промах. Тоже решил, что удовольствие получу по полной, но деньги тратить не буду. Так что я уселся на горке в Кхилланмарге и скатился вниз. Бог-то задницу для этого дал, правда? Эх, для индийца это лыжи и есть, лыжи. Правду говорю, раньше тех, кто на тобогганах съезжал, я вниз добрался, да так здорово, что и не передать».

Он откровенно рассмеялся.

Мне так хотелось присоединиться к его смеху. Я даже засмеялась, но, как и раньше, смех не шел с губ. Глубоко внутри прозвенел, да там и остался. И этот беззвучный смех Судхакару как услышать? Не услышал он.

Вдруг он стал серьезным. Подошел, сел ко мне рядом на постель. Будто какую ошибку совершил, заговорил таким ровным голосом: «Как ты себя чувствуешь? Правда, как вы все и говорили, поехал я в Кхилланмарг, но одному, без тебя никакого удовольствия не было. Если бы ты была рядом, как было бы здорово! Приехала на медовый месяц и заболела, неизвестно почему, похоже, в этом и моя вина есть».

Мой смех задохнулся. Я лежала молча, но внутри завязался, поднялся крик: «О, Судхакар, ты мне раньше казался гораздо ближе, роднее. Тогда, когда ты радовался, доволен был, весел. Смеялся, говорил — болтал, что чувствовал, так себя и вел. Кто тебе сказал, что меня надо развлекать, обманывать?»

— Смотри, — сказал Судхакар тем же голосом ухаживающего за больным. — Я для тебя сколько разных цветов принес. Те же самые, что позавчера приносил. Вообще-то наверху были и другие цветы. Голубые. Но я подумал, тебе эти так понравились позавчера, их и привезу.

Ох... Так это не ирисы из Кхилланмарга. Теперь я поняла, что Судхакар вспомнил о цветах, наверное, когда вернулся назад, а рядом ему показали как раз эти цветы. То есть это нарциссы, не ирисы. И никакого обмана. Пойдет, нарциссы тоже подойдут. Узнав, что добравшись наверх, до Кхилланмарга, увидев скользящих по снегу туристов, Судхакар пришел в такой восторг, что совершенно не помнил ни обо мне, ни о цветах, — я почувствовала любовь к нему. Я хотела, засмеявшись, сказать ему об этом, но, видимо, не смогла. Кучер боли сегодня с жестокостью сыпал ударами кнута, будто дождем. Инъекция, которую сделал Фироз, перед ними почти потерпела поражение. Его казначей — усталость-слабость всего лишь смогла сделать так, что приходившее на ум слово, еще раньше, чем попасть на язык, скатываясь, падало. Не могло выбраться наружу. Подпрыгнув, Судхакар вскочил с постели. Сказал: «Ну и страшный холод стоит. Посмотрю, скажу менеджеру, чтобы подумали, как в комнате развести огонь. Без огня, похоже, этот холод сегодня не уйдет».

Уже уходя, остановился, обернулся ко мне, сказал: «И тебе будет легче. Хорошенько прогреешься, так боль-печаль сама уменьшится», — и вышел.

Я, пытаясь посмотреть на букет нарциссов, открыла глаза. Борясь с болью, сосредоточила внимание на цветах. Дала слабости, засевшей в теле, захватить ум. На этот раз дымка, сгустившаяся в слои туманной тьмы, приобрела отблеск желтого цвета.

Стоило открыть глаза, как я увидела огонь... Адский огонь... Треск-треск- потрескивающие дрова... Уу-ууу — трещит, пылает пламя.... Огромные языки пламени... Разве невинный синий цвет — не признак языков пламени — тех, что взвились красным, насыщенным кровью... Оранжевые, пунцовые, румяные... Адское пламя... Кроваво-окровавленные — уу-уу, хрустящие кости... Слепящее ярким светом, сверкающее разрушение — как звуки выстрелов — пульсирующие артерии... Мой божественный посланник! Куда ты удалился... Я, умирая, упала в ад... Среди алых всполохов пламени и ослепительного света...

Ради спасения-то руками-ногами подвигать я смогла, они ведь на мягкой кровати лежали. Что, в аду мягкие постели завелись? Нет, это точно какая-то ошибка. Я, закрыв глаза, перебралась через языки пламени и, повернув лицо в другую сторону, открыла глаза. Там-то был блеск огня, не сам огонь. Наверное, я не умерла. Сейчас у меня перед глазами замерцало какое-то лицо, Судхакар. Нет, я совершенно точно не умерла!

— Ну что, отлично огонь горит, а? — сказал он.

Так он знает. Ему огонь тоже виден. Мой взгляд снова заскользил вокруг. Все те же оранжевые, пунцовые, алые языки пламени. Так же потрескивающие дрова. Тот же ослепительный свет, тот же жар и... как раз над обжигающими всполохами огня на полке лежащие нарциссы. Пронзенные острыми ногтями красного пламени желтые, безжизненные цветы. Кончики их лепестков, обожженные, уже сворачивались, подобно страницам письма, которые уже предстало перед пламенем спичек.

Нарциссы горят — поднялся во мне крик — нарциссы горят! Но в комнате не раздалось ни звука, кроме потрескивания горевших дров. Я собрала все свои силы и дала воплю вырваться наружу: «Нарциссы горят».

Судхакар, вздрогнув, посмотрел на меня, спросил: «Что случилось?»

— Нарциссы! — прокричала я.

— Нарциссы? — повторил он. — Что с нарциссами?

— Нарциссы горят, — выкрикнула я, но, дойдя до последнего слова, мой голос, потерпев поражение, разбился. Слезы полились у меня из глаз, и, всхлипывая, я снова сказала: «Нарциссы...»

— Что случилось? — спросил Судхакар чрезвычайно озабоченным голосом. — Что, жар очень поднялся, да?

Я не смогла говорить, только плакала.

— Подожди, доктора позову, — с этими словами он выбежал из комнаты.

 

Из-за завесы слез я почувствовала желтый блеск.

— Что нужно? — склонившись к моему лицу, спросила она, и я увидела, что она сегодня в желтой одежде. Такой же желтой, как нарциссы. Я страшно заволновалась. Вцепилась, поймав ее руку. И тогда она сказала: «Ну, нарциссы горят!» Прижав лицо к моему, проговорила: «Так ты поэтому плачешь?»

Я попробовала покачать головой, ее рука отпустила мою.

Она, пройдя вперед, подняла нарциссы и положила мне в изголовье.

— Эти цветы нарциссами называются, да? — спросил Судхакар.

— Да, — ответила она.

— И они начали гореть — от жара огня?

— Да!

— Ого! — Судхакар расхохотался. — Я решил, что у нее бред или неизвестно что приключилось. Вах-вах, господи, до чего дело дошло!

Он еще долго продолжал смеяться, не обращая внимания на то, что она его не поддерживала.

Она подошла к огню. Вытащила несколько поленьев и отложила в сторону. Круг огня увеличился, но пламя уже не вырывалось. Бросив несколько поленьев на пол, погасила. Жар от огня уменьшился.

Она подошла, села рядом. Сказала: «Мне очень нравится кукурузу на огне поджаривать и есть. А тебе?»

Я покачала головой — наверное.

— Вот-вот Фироз придет сделать второй укол. А до тех пор подумай, какие удовольствие и покой идут от жаркого огня.

Я закрыла глаза. Фироз придет вовремя. Мне нет необходимости ждать его.

 

— Это называют комнатой, — стоя на пороге, говорила она. — У нас такая же. Заглянешь внутрь и не поймешь, что в ней кто-то живет.

Она тихонько рассмеялась: «Или умирает».

— О, заходите, заходите, — поднялся Судхакар.

Она прошла в комнату.

— Лекарство уже дали? — спросила она.

— Лекарство? Его... я-то привез из Шринагара... Но давать... Я подумал... Господин доктор скажет, тогда...

Сегодня Судхакар снова ездил за лекарством в Шринагар. Только что, с наступлением вечера, вернулся.

— Приносите, давайте мне, я дам, — сказала она.

Она не спросила, почему это он, вернувшись, не спросил у доктора. Как и я, она уже знала, что в последние дни Судхакар начал ждать, что именно она придет и даст мне лекарство.

Взяв лекарство из ее рук, проглотив, я легко улыбнулась.

— Значит, сейчас боль поменьше? — спросила она.

— Да, немного болит, — ответила я.

На какое-то время она задержала взгляд своих карих глаз у меня на лице, потом медленно сказала: «Похоже, ты не умрешь».

— Нет, — сказала я.

— Вы почему все время о смерти говорите? — вдруг вмешался Судхакар.

— А что? Что случилось? — спросила она.

— Вина очень беспокоится. Во время болезни человеку и так плохие мысли все время в голову приходят. Нам нужно укреплять ее мужество. Если еще и мы начнем о смерти говорить, то какое же у нее будет состояние — подумайте!

— Вы никогда не говорите о смерти, да? — сказала она.

— Нет, зачем я буду говорить? Но...

— Нет, вам-то зачем это делать? Вы когда-нибудь немножко умрете, — она весело рассмеялась. Да с такой силой, что я, открыв глаза, была вынуждена посмотреть на то, как она смеется. Взглянув разок, продолжала смотреть как завороженная.

 

Ее светлокожее лицо раскраснелось. Не порозовело, а покраснело; словно со щек срываются порывы пламени. Стриженые каштановые волосы, не выдержав жара, рассыпались. Ее голова откинулась назад вместе с порывами смеха. Будто ореол, волосы колыхались вокруг ее лица. Сегодня я первый раз увидела, что ее карие глаза — не карие. Один слабый-слабый зеленый цвет постоянно мерцал в них, и с порывом чувств проявлялся — вместе с ярким блеском. В этот момент зеленые искры ее глаз так сверкали, что карий цвет почти не был виден.

Ой, да уж не в самом ли деле это посланник небес? Я задумалась. Первый раз увидела ее, когда была в полузабытьи от жара и боли, поэтому, наверное, и показалась она похожей на посланника богов. Но сейчас я в полном сознании. Тогда вот этот ее облик?.. Волны страха и трепета, одна за другой, с дрожью проникли мне в тело. Хотелось, чтобы она вот так и смеялась, а я бы на нее смотрела. Потом, вздрогнув от страха, я попыталась закрыть глаза, но не смогла преуспеть. В ужасе, очарованная и взволнованная, я все смотрела и смотрела на нее.

 

— Рано или поздно ведь всем умирать, — услышала я, что говорит Судхакар.

Услышав, не поверила. На самом ли деле он это сказал, и таким встревоженным голосом. То, что он сказал, его ответ — а будь что будет — да этого быть не может. Уж не повергла ли Судхакара в ужас или восторг ее красота? Вдруг во мне проснулось безграничное сострадание к Судхакару.  Вместе с состраданием любовь. Бедняжка, простой-простодушный,  прямой-простой Судхакар. Какой бы ни был — ведь мой, свой.

Ее смех мгновенно смолк.

— Правильно вы говорите, — сказала она серьезным голосом.

Потом снова обернувшись в мою сторону, сказала: «Теперь быстрее выздоравливай. На будущей неделе мы отсюда уезжаем. До этого тебе вместе со мной нужно съездить в Кхилланмарг».

 

— Возьмете адрес и что будете делать? Мы ведь в Дели не живем, — ее голос был довольно тверд, но Судхакара это не смутило.

— Вах, когда-нибудь приедем в Бомбей, так как же не встретиться, — сказал он.

Нет,— думала я, я не хочу с тобой встречаться в Бомбее... Без огня и цветов что в твоем существовании... В жизни один раз с тобой встретиться — от всей души всего лишь раз — другое дело, мой посланник богов. Но снова и снова? Бомбейскими вечерами, наполненными толчеей, под слепящим освещением ламп дневного света испытать тебя... Нет, такого излишества я не смогу перенести.

— В Бомбее? — она рассмеялась. — Да там, кто знает, смогу ли я вас узнать?

Судхакар огорчился.

Но она не на него, а на меня смотрела. Я рассмеялась. Как же ты понимаешь — все?

— Не говорят так, Джина, — донесся полный ласки укор доктора Дастура.

 

Сегодня я первый раз увидела доктора Дастура. Отдельно от уколов. Не доктор Дастур, а Фироз. Она его Фирозом называет. Его волосы, карие глаза, блеск кожи, во всем — золотистость. Его индивидуальность сродни расплавленному золоту. Такого, что легко куется. Даже затвердевшее, его, до определенных пределов, можно скрутить-повернуть. Но и в голову не придет так сделать. В нем есть счастливая твердость, которая заставляет его оставаться таким, какой он есть. 

Сегодня я сижу на стуле, в своей комнате. И они все здесь. Судхакар, Фироз и... Джина. Сегодня в первый раз она для меня не только посланник богов, но и Джина. Послезавтра утром они оба возвращаются в Бомбей. Сейчас у меня все в порядке. «Так не говорят, Джина», — сказал Фироз и повернулся к Судхакару.

— Если приедете в Бомбей, то обязательно встретьтесь с нами, пожалуйста. Будем очень рады. Я дам вам наш адрес, — сказал он.

— Мы вам так признательны, — сказал Судхакар с благодарностью в голосе. — И чтобы мы даже не встретились с вами — да как такое возможно?

Услышав такое, правда, я очень рассердилась.

Эта бедняжка жизнь мою спасла, но это не значит, что мы ее жизнь невозможной сделаем. Стоит ей выйти подышать свежим холодным воздухом, а мы тут как тут — видны на пороге. Вместе со своей благодарностью. Уф! Было дело. Жизнь спасли — правильно. Но пожизненный контракт не заключали.

Со смешанным чувством сострадания и смеха я посмотрела на нее. Чтобы вселить в меня уверенность, она улыбнулась, потом сказала: «Хорошо. В последний день принесите, пожалуйста».

За разговором мне показалось, что она стала очень серьезной. Может быть, мое заблуждение. Но вместе со мной и Фироз, вздрогнув, посмотрел на нее. Смотря туда, и он печально сказал: «Да», — погруженный в свои мысли.

— Послезавтра вы уезжаете, да? — спросил Судхакар.

На какое-то время его вопрос повис в воздухе, потом Фироз ответил: «Да».

— Куда? — спросила Джина.

— В Бомбей, — сказал Судхакар. — Так еще послезавтра поедете? — сказал он. — Еще есть завтра до этого!

— Завтра мы в Кхилланмарг поедем. Ты тоже, — последние слова были адресованы мне.

— Она еще очень слаба, — создал препятствие Судхакар. — Три мили вверх пешком, я не понимаю, будет ли это для нее правильно. Как, доктор Дастур, у вас какое мнение?

Фироз все еще смотрел на Джину. Тут, вздрогнув, сказал: «А? Да, Вина, как тебе кажется? Сможешь ты пойти?»

— Да, — сказала я.

Мое короткое слово потонуло в потоке слов Судхакара.

— Ой, да спросите у нее, так ответит: «Да». И раньше такое бывало. Если бы в Шринагаре сказала, что здоровье не в порядке, то зачем бы мы в Гулмарг приехали?

Если бы не приехали — подумала я, — сколько бы всего пропустили. Как сейчас Кхилланмарг упустим. Нет, я не упущу.

— Пешком не может идти, так что такого, — опередив меня, говорила Джина. — В паланкин сядет и поедет. Ну что, мистер Судхакар, — поднять сможете, не так ли?

— Я...Я... — Судхакар, бедняжка, начал заикаться.

Я и она — обе — расхохотались.

— Да ладно, простили, — сказала она. — В Гульмарге нет недостатка в носильщиках. Кого-нибудь да найдем, сговоримся.

— Да, — проговорил Фироз, — обе женщины могут ехать в паланкинах.

— Обе? — прервав смех, подняла она брови, сказала — Я почему?

— Да так, я подумал, поедешь вместе с Виной.

Она какое-то время смотрела на него, потом сказала: «Если не идти по снегу, взявшись за руки, то какой прок ехать в Кхилланмарг».

Поднявшись, она подошла ко мне. Сжала мне руку и прошептала на ухо: «На полпути и ты спрыгни с паланкина, на снег, ладно?»

— Я буду вместе с тобой, — тоже прошептала я.

 

Мы достигли Кхилланмарга.

Из уст Судхакара я о нем довольно наслышалась. Но самой туда приехать — дело другое. Самой, собственными ногами вязнуть, пробираться по нежному простору снегов, ощутить собственными руками тающее прикосновение снега, перед моими собственными глазами преломление на семь красок падающих на снег солнечных лучей — это другое дело.

Джина сегодня снова надела красный костюм — пиджак и брюки. Поверх — нейлоновый толстый стеганый халат, внутри которого хлопковая подстежка. И она тоже красная. На белом снегу, при солнечном свете, она блестела, как язычок пламени.

Прикованные к какой-то неизвестной бинду — точке — ее мечтательные глаза время от времени вспыхивали, будто дикая зеленая молния. В ее карих глазах иногда волновались и вспыхивали зеленые искры — это я знаю. Но такое зеленое пламя прежде никогда не видела. Может быть, это потому, что сегодня я ее впервые вижу под открытым солнечным светом. До сих пор, когда бы я ее ни видела, это было в комнате, в тусклом свете.

Смеясь и бегая по снегу, она вдруг закусывала губу. И становилась серьезной. Но ненадолго. И снова, вскинув голову, распускала волосы по ветру и, освободив закушенную губу, свободно, откровенно смеялась. Ее губы, снова и снова попадая под укус, распухли и казались гораздо более пухлыми, чем обычно. Мне пришла в голову интересная мысль. Конечно, закончив заниматься любовью, она вот так и выглядит, наверное.

Как у циркового канатоходца, идущего по натянутой в воздухе веревке, в ее походке удивительная осознанная мера. Казалось, каждый сделанный ею шаг наполнен трепещущим восторгом, электрические волны которого исходят из ее тела и заставляют наши тела звенеть.

До сегодняшнего дня я никогда не ощущала чьего-то существования с таким чувством потрясенного сознания. Снова и снова мне приходит в голову мысль и охватывает удивление, почему бродившие поблизости от нас люди от ее присутствия не испытывают такого же восторга. Может быть, мы, куда бы ни направлялись, всюду берем с собой некую закрытую сферу. Те, кто вместе с нами находится внутри этого предела, именно они нас и могут почувствовать, а люди за пределами этой окружности — нет. Как и я, Фироз внутри этой сферы, другие — нет. Как и я, он ее ощущает. Когда она смотрит куда-то вдаль — несколько раз замечала я, — и он смотрит на нее. А Судхакар? Но мысль о нем мне в голову пришла гораздо позже.

Мы смотрим и смотрим, а Джина заливается смехом. В одной ее руке — моя рука, другой держит руку Фироза. И пускается бежать по снегу. Бежит-бежит и вдруг остановится. И мы вместе с ней катимся на снег. Помогая друг другу, поднимаемся, встаем, а она снова начинает хохотать, и ее смех заставляет нас тоже заливисто смеяться.

Так оно и шло, пока я не сознала, что ее присутствие до такой степени охватило меня, что я не только анализировать ее, даже думать о ней прекратила. Очарованная,  я делаю то же самое, что делает она или же хочет, чтобы я это сделала. Я...и  Фироз тоже.

 

Последние пять месяцев здесь постоянно шел снег. Собирались слой за слоем и превратились в стекло. На это плотное холодное пространство за последние дни снова пал свежий снег, мягкий и пушистый, будто порошок. Получив удар, толчок, холодный белый порошок, взлетев в воздух, падает с ровной поверхности, осыпает нашу одежду.

Мы руками разгребаем, роем свежий снег. Копаем и бросаем в воздух, будто фонтанчики снега. Делаем шарики — снежки и бросаемся друг в друга. Спасаясь от снежков других, бегаем по снегу. Чтобы бросить в кого-нибудь снежком, бегаем за другими. Бегаем и смеемся. Или попав в цель, или став целью. На самом деле мы не знаем, почему смеемся. Она смеется, ну и мы смеемся. По любому поводу. Над ним, над собой, над ее и своим смехом...

Снежный ровный майдан заканчивается. Там и тут виднеются склоны. Утопающие то в голубизне ирисов, а — иногда желтизне нарциссов, покрытые снегом склоны. Туристы, прижавшись к тобогганам, скользят по склонам.

По левую сторону не снежный пологий майдан, а вертикальный подъем. Мы на вершине. Внизу — пропасть. Туда никто не ходит. Гиды всех направляют в правую сторону. Новички боятся. Эксперты смеются. На тобогганах люди колышутся, скользят вниз по склонам со скоростью ветра.

Отдельно от их мира еще несколько человек, таких, как и мы, скользят без всякой поддержки с маленьких невысоких склонов. Такие люди, которым в игре нужен не опыт и умение, а мгновенный прилив энергии. Прикосновение снега, посвист ветра, раскрывшееся тело, возможность с кем-нибудь встретиться и посмеяться. Довольно этого для нас. Схватив друг друга за руки, мы садимся на снег, вытянув ноги вперед отталкиваемся, и, покатившись, скатываемся вниз. Обсыпанные снегом, мы держимся друг за друга и, ни о чем не задумываясь, хохочем. Выпрямившись, стряхиваем снег с одежды и снова бежим вверх. Задыхаясь, запыхавшись, добираемся до верху и падаем на снег. Глубоко вздохнув, отдыхаем, потом, отталкиваясь, скользим вниз. 

С одного склона на другой. С одного подъема на другой. В опьянении, ничего не осознавая. Пьяные, беспечные. Когда в эту сторону, когда в другую. Когда нас покинуло наше знание направления, мы не заметили. В этом однообразном снежном пейзаже даже распознать, где право-лево, север-юг было трудно.

— Ты устала, — сказала она  мне. — Теперь отдохни.

— Да, устать-то устала, — сказала я и там же, на снегу и легла.

Она сняла свой стеганный халат и завернула меня в него. Мои шальвары, рубаха и надетое поверху пальто уже промокли. По сравнению с ними, нижняя часть ее халата была довольно сухой и к тому же теплой.

Она села рядом со мной. Взяла обеими руками мое лицо и, склонившись, подарила по поцелую моим глазам.

Мои веки сомкнулись. Сами собой, закрылись от поцелуя. И потом тоже я их не открыла. Под веками что-то творилось, распространялось.

— Живи ты, — услышала я.

С сомкнутыми веками, протянув руку, я хотела взять ее за руку, но этой руки не встретила. Наверное, она была немного подальше.

Под несущей отдых теплотой ее халата, усталость, поселившаяся в каждой частичке моего тела, начала получать отдохновение. Мои глаза и одного раза не открылись. Закрытые, сомкнутые в усталости сна — все тонули и тонули, допоздна...

— Туда не ходи! Там пропасть! — мне показалось, Судхакар пронзительно  кричит.

— Джина-аа!

Раздался ужасный вопль, разорвав мое полуспящее сознание.

Я поднялась и, увидев, в какую сторону бегут Судхакар и Фироз, бросилась туда же. Вместе со мной — целая толпа игравших в снегу туристов.

…Потом мы все одновременно остановились. Подойдя к границе. Дальше идти было невозможно. Еще один шаг вперед — и пропасть. Прямо вниз идущий глубокий обрыв. Внизу обрыва, очень далеко вниз — бессчетное количество распустившихся желтых цветов — нарциссов, а среди них в блеске солнечного света — маленькое красное пятно.

...Потом началось –смятение, беспорядок. Этот ужасающий вскрик Фироза, столкнувшись со всеми четырьмя сторонами света, будто до сих пор бился головой  и бродил, тоскуя.

— Джина-аа! — и я тоже попыталась крикнуть и, потерпев поражение, там же, на снегу, и упала.

— Я же с самого начала сказал, не ходите туда, пропасть, — снова говорил Судхакар.

За вечер он уже несколько раз все повторял это.

Я лежу на своей постели в номере пансиона. В соседней комнате, на носилках, укрытое покрывалом, хранится искалеченное тело Джины. Завтра после обеда его отвезут на самолете в Бомбей, для последнего обряда[4]. Чуть раньше мне об этом сказал Судхакар. И еще то, что он вместе с Фирозом поедет в Бомбей. И мне нужно бы ехать тоже.

— Хоть это нам нужно для них сделать, — сказал он.

Я не обратила на все это внимания. Выслушала его, сказала: «Джину как раз здесь, в Кхилланмарге, под снегом похоронить придется, покрыв ее цветами ириса».

— С ума сошла? — сказал Судхакар. — Доктор Фироз — парс. Парсы, знаешь ведь, трупы не хоронят. И не сжигают. Оставляют в высокой башне. Грифы их съедают. По их словам, даже умерев, человеку нужно в дело пойти.

— Нет! — бросилась я громко кричать. — Я знаю, она под снегом хочет жить. Вместе с семенами нарциссов и ирисов. Иначе зачем бы она, приехав сюда, умирала? Ее придется здесь похоронить.

— Это как же может быть? Я ведь сказал, они — парсы.

— Кто это — они?

— Джина и Фироз?

— Джина умерла.

— Да, но была из парсов.

— Нет, — упрямо сказала я. — Она была Джина, только Джина! — А про себя сказала: «Она была посланником богов, только небесным посланником, этой снежной страны посланницей».

— Ее здесь похоронить надо. Я сейчас Фирозу скажу, — я поднялась, выпрямилась. Собиралась выйти, как Судхакар меня поймал.

— Не сейчас, — сказал он. — Утром поговоришь. Сейчас молча иди и рядом с телом садись. Я иду туда — сидеть. Фироз один.

Судхакар все говорил-говорил... С того момента и несколько часов спустя он становился все задумчивей и молчаливей. Тут я, потеряв сознание, упала, там он — на пороге обморока. Вся ответственность пала на плечи Судхакара. Меня оставили на попечение носильщика паланкина. Пригласили нескольких специалистов из альпинистского клуба. Спустившись вниз, с помощью тросов они достали тело Джины. Той бедняжке не было нужды в медицинской помощи, и все-таки то немногое, что нужно было сделать, сделал Фироз. Кто там был еще из докторов? При виде изломанного-переломанного тела Джины в его окоченевшем сознании пробудился врач. Но, объявив ее мертвой, он снова стал совершенно бездеятельным. Не будь Судхкара, ничего не удалось бы сделать до конца. Ни заказать билеты из Шринагара в Бомбей, ни организовать такси из Гульмарга в Шринагар, ни получить сертификат из полиции о «смерти в результате несчастного случая» — и чего только еще... Завтра он же, взяв его с собой, поедет в Бомбей. Сегодня всю ночь будет о них заботиться.

Я согласилась со словами Судхакара. Было не время с ним говорить. Несмотря на все его уговоры, я не пошла к телу Джины.

— Ты иди, — сказала я. — Посиди немного рядом с ней.

Прежде чем уйти, он еще раз с глубокой печалью сказал: «Я сразу же сказал, не ходите туда, пропасть», — и его глаза увлажнились.

Неожиданно я взяла его лицо обеими руками, прижала к своему и долго чувствовала влажность его глаз.

На следующее утро на мое имя пришло письмо. От Джины. Было написано:

 

Мой посланник богов,

Не изумляйся. Право сказать, это может быть не только у тебя, но и у других. Пусть другие люди мою смерть признают несчастным случаем, но я знаю, что ты не сможешь этого сделать. Поэтому пишу тебе письмо.

За два месяца до сегодняшнего дня я решила, что время и место для своей смерти я выберу сама. Где я только не ездила по Хиндустану за последние два месяца. До этого ни одно из мест так и не понравилось. А может, время не было подходящим. Приехав в Гулмарг, увидела Кхилланмарг, потом встретила тебя. Я решила, больше не буду путешествовать.

Хорошо, скажи правду (не завидуй, сравнение не с тобой), видела ли ты у кого-нибудь более красивую смерть? Нет ведь?

Да, ты не вздумай понять так, что только смерть бывает красивой или смерть только красивой и бывает. На самом деле, красивой бывает только жизнь, но смерть может стать ее частью.

Знаешь, если какой-то человек очень-очень любит жизнь, то для него умереть становится очень-очень легко.

Да, ты еще не можешь умереть. Тебе нужно учиться любить жизнь и Судхакара тоже. Любовь сама собой не приходит. Приходится учиться. Один раз научишься — узнаешь, что настоящая любовь — это только любить, а не быть кем-то любимым. В ответ получать любовь — это совершенно другое. Если на несколько мгновений встретится посланник богов — то другое дело. Но посланники богов дольше нескольких мгновений не задерживаются.

Еще об одном. Если Фироз захочет совершить погребальный обряд в Бомбее, то ты не возражай. У меня нет очарования своим трупом.

А с одним ты согласишься. Каждый раз, когда Фироз будет вспоминать о моей смерти, ему на память снег придет. Холодный, безгрешный, радостный и дающий отдохновение снег. И вспомнится наш смех. Мой и твой. Искренний и звонкий. Вместе со мной вспомнит тебя. Вместо смерти вспомнит жизнь. Искреннюю и звонкую. Правильно ведь будет, да?

Джина

 

Фироз отказался нас брать с собой в Бомбей. Судхакар долго настаивал, но он не согласился. Хорошо, что он отказался, мне не пришлось этого делать. Теперь я еще несколько дней хочу пожить здесь.