Аня Ремизова. Спаси меня, сад

Аня Ремизова родилась в 2004 году в Москве. Учится на факультете журналистики МГУ и в Creative Writing School. Работает журналисткой в глянцевых телеграмм-каналах, выступает на независимых поэтических вечерах, пишет рэп.

Сергей Лебеденко: Героиня нового рассказа Ани Ремизовой ищет убежище в саду — вернее, в своих воспоминаниях о саде: и горьких, и радостных, но, в любом случае, ярких. Это напоминает клинику из «Времеубежища» Георги Господинова, где для клиентов создавали обстановку из их молодости. Но для героини рассказа Ремизовой сад — это место передышки, а не бегства. Здесь она вспоминает о том, что для нее ценно, и взращивает свои воспоминания — почти как цветы. А еще сажает новые, ведь каждый наш визит на полюбившееся место — еще один способ найти пять минут покоя посреди горящего мира.

 

Большая квартира. Около двери много обуви — от мартинсов до рваных ноунейм кед. Люди рассыпались по разным комнатам, которые я мысленно делю на три категории — тут пьют, тут смеются, тут плачут. Я же была на балконе. Я не пила, не смеялась, не плакала. Я просто смотрела в ультрафиолетовую московскую бесконечность, которая расположилась в районе метро «Отрадное». Я даже не курила, просто смотрела и ощущала невероятную тревогу и пустоту, которая обязательно захватывает хотя бы одного человека на тусовке. Обычно этот человек либо вообще не пьет, либо пьет так много, что теряется память. А если память не теряется, то у него просто начинает болеть голова, появляется тошнота. И он блюет. Блюет и иногда потом плачет. А когда его подходят утешить, он не в состоянии рассказать, почему больно. Иногда этой причины нет. Просто тошнотворная пустота, безысходность, распыляющиеся во всем воздухе, которым мы дышим.

И тут ко мне на балкон зашла Аня, чтобы покурить самокрутки. Ей двадцать, и она учится на дизайнерском факультете. Сегодня она чередовала комнаты, где пьют и смеются. Ане нравилось постиронично изображать мир. Она любила находить хлам на барахолках или помойках и делать из этого искусство. Делать вышивку и поверх вышивки писать цитаты из правого рэпа. Поэтому иногда можно было подумать, глядя на ее работы, что она расистка. «Тебе говорили, что ты похожа на Аллу Горбунову?» — сказала Аня.

— Ого, ты знаешь Горбунову. А что ты у нее читала?
— «Конец света, моя любовь».
— Хороший сборник. Мой любимый.
— Ты любишь только депрессивную литературу?
— Да нет.
— От тебя просто жесть какой депрессив-вайб веет. Давай проведем тебе терапию.

И Аня предложила кое-что выкурить. Я согласилась. Выкурила, затянулась. Мне резко захотелось в Ботанический сад. Он же недалеко от «Отрадного», всего полчаса и ты уже около оранжереи, немного заброшенной, поросшей мхом, и вокруг нее много роз и других красивых цветов.

И мы, больше в беспамятстве, чем в памятстве, пошли с Аней в Ботанический сад.

По ощущениям дорога заняла минуты две, а не двадцать пять, как по навигатору. И вот мы в саду. Огромном летнем саду. Он представляет собой отдельный мир, в котором я обязательно теряюсь раз в несколько лет.

Мне восемь, с мамой заглянули в сад, чтобы нарвать маков и ромашек. И отнести их бабушке, которая болеет паркинсоном и лежит уже три года в кровати. Сначала мы нарвали огромный букет ромашек, потом начали искать поле маков. Мама говорит, что маки — ее самые любимые цветы и что в них очень много смысла. Однажды из-за этого цветка началась наркотическая война. Пока я собирала маки, она меня сфоткала на старый маленький фотик, который она всегда носила с собой. «Доченька, ты похожа на девочку с картины Серафимы Блонской „Маковое поле“».
Я смотрела на мак и не представляла, как такое прекрасное создание могло развязать войну и стать чьим то больным сном. «Доченька, давай полежим и полюбуемся небом». Мы легли с мамой на маковое поле и заснули. Мой больной сон.

Мне десять. Мы со старшим братом, которому двадцать шесть, гуляем в саду вдоль небольшой речки, вокруг которой все поросло камышом и растениями, похожими на злаки. Брат останавливается проверить телефон, а я смотрю на парня, сидящего на лавочке. Показалось, что лицо намазано шпаклевкой или испачкано мукой — настолько он белоснежный. Под глазами огромные синяки. Брат на него не смотрит, я же молча наблюдаю, как он достает шприц, заливает туда «НА-ЗИ-ВИН» и колет себе в руку. Через минуту он падает с закрытыми глазами на дорожку, и к нему подбегают люди, в том числе брат, который просит меня постоять в сторонке. Так в саду, около камышей и речки, я впервые увидела смерть. Мне тогда было жалко, что он упал на ровный асфальт, а не свалился случайно в маковое поле, где заснуть можно, не используя шприц.

Мне пятнадцать. Бабушка умерла, и я хожу в этот сад, чтобы плакать в уголке с колокольчиками — я люблю плести из них венки. Я смотрю на бесконечно холодный пруд рядом с большим домом-усадьбой. Пруд огораживает ржавый низкий забор: на нем много-много замочков, на которых написаны разные имена. В проводных наушниках играет меланхоличный инди-рок, в заметках я пишу рассказ о том, как переживаю потерю и пытаюсь залечить свою рану. Текст весь из штампов. Моя штампованная боль. Мой милый сад.

Мне семнадцать. Мы с Сеней бегаем по Ботаническому саду. Наперегонки. Падаем в кусты, спасибо, что не в крапиву. Вокруг кустов растет земляника. Я беру незаметно в руки землянику и начинаю мазать красными ягодами его лицо. Он в ответ окунает руку в почву и мажет мои щеки черноземом, размазывает остатки чуть бордовой помады. У меня были месячные, и я протекла, немного испачкала платье. Три цвета: красный.
Мы целуемся.
Вытерли лица влажными салфетками и пошли к оранжерее. В оранжерее были подписаны названия разных растений, и мы фантазировали, что так бы звучали наши псевдонимы в телеграм-каналах: Филодендрон Селло, Каланхоэ Каландива. Он неожиданно сказал.

— Я тебя люблю.
— Вот это ты конечно нежный.
— Зачем ты так реагируешь? Мне неприятно.
— Я тоже тебя люблю.

И мы долго еще стояли рядом с оранжерей. Я смотрела в его глаза и чувствовала тревогу, что он сейчас пропадет — вот-вот и провалится под землю, навсегда останется в этом саду, где названия растений похожи на венерические болезни.

Мне восемнадцать. Я сижу напротив пруда, который спрятан в глубине ботанического сада. Рядом со мной Антон, мы начинаем заниматься сексом. Пошел дождь, ливень, но мы не останавливаемся.
Закончили. Насквозь мокрые. Дождь все еще ударяет по земле, как ключи, которые на дне сумки бьются друг о друга.
Я скучаю по Сене, который тогда все же провалился в глубину этого сада. И я не смогла провалиться вместе с ним.

Мне двадцать. Лицо в гриме, брови намеренно острые и грустные, губы ярко-малиновые, глаза обведены. Грудь затянута гобеленовым корсетом, внизу белая юбка. Я стою посреди очитока, роз, клевера, флокс. Пью водку и держу в руках фарфоровую чашку. Пока пью, зажимаю крепко-крепко глаза и вновь вспоминаю то, как падала с ним на землю. С опозданием я все же смогла провалиться на дно сада. Но там уже никого.
Так я визуализировала свою пустоту. Подруга сделала фотографии.

Сейчас мне двадцать два. Сидя на поле в Ботаническом саду, Аня начала напевать что-то из группы «Автоспорт». «И я не знаю, сколько раз ты умерла в моих глазах». А я лежала на этой ледяной от росы траве и думала, сколько именно раз я возвращалась в сад, чтобы не чувствовать тревогу, не чувствовать никого, кроме себя. Ничего, кроме своего тела. Даже когда я любила Сеню, я больше ощущала себя, чем его. Больше чувствовала себя, чем человека, который умер от шприца. Больше чувствовала себя, чем когда-либо еще.
В саду я отчетливо понимаю, что существую — моя тревога исчезает. Мне просто становится хорошо. Я больше не думаю о конце нас, мира, знака бесконечность.

— Ну как ты? — спросила Аня.
— Тревога пропала, — ответила.
— Это все моя самокрутка, — гордо сказала Аня. — Именно она.

И мы обнялись.

Обложка: Суан Лок Суан