Евгений Мартынов. Мама, кого ты смотрела в детстве

Евгений Мартынов родился в Санкт-Петербурге. Учился в РГПУ им. А. И. Герцена, был отчислен. Прошёл срочную службу в армии, на данный момент работает на заводе, пишет стихи и состоит в музыкальном объединении «ВУПСЕНЬ ВИТТОН КЛАН». Публиковался в журналах «Урал», «Прочтение», «Формаслов».

Борис Кутенков: «и вся жизнь в невозможности жить / была сконцентрирована», — пишет Евгений Мартынов, разворачивая недовольство интеллигента в длящийся монолог, потенциально бесконечный. В неадресованности этого монолога, отзвуке в нем библейского Иова, бесконечности и непереводимости на язык бытовой агрессии, в его интонации (само)обвинения, не чурающейся резкого словца, — сама поэзия, напоминающая о самых разных ключевых фигурантах постромантического пространства — от Ходасевича до Гандлевского и позднего Дениса Новикова. Но все же родоначальник красивейшей и изысканнейшей из современных версий этого романтического канона здесь назван неявно: «все равно бы хотел умереть в горах / по судьбе предрешенной другим поэтом». Это Федор Терентьев — влияние его в стихах Мартынова и плодотворно, и индивидуализировано. А с ним — и создатель ослепительного рая и крестный отец терентьевского мифа, Леонид Аронзон. Именно по раю — то «всепобеждающему», то утерянному, но неоднократно появляющемуся в подборке — тоскует душа лирического героя Евгения Мартынова.

 

***

мы едем в трамвае с запотевшими стёклами в сырой непроглядной ночи 
я уже не могу стоять на ногах и держаться за поручень отче
то вина за кривые слова и я сам понимаю что слово убого
но так по вагону летает душа когда её гонит тревога
одни только чёрные ветки в окне и птицам отрезало крылья
говори не со мной только через меня будто мы так всегда говорили
я боюсь оплошать и боюсь умереть и чураюсь распахнутых окон
когда жутко колышется штора во тьме будто в путь провожает далёкий
не могу же я видеть пожары всегда и всегда вопрошать о спасении
сомневаться в себе в каждом слове своём и казниться тоской и весельем
невозможно о рае ни петь ни писать потому что он нем как комета
и горит в темноте новогодним шаром изумрудная наша планета
но я чувствую как говоря о тебе я иголками обрастаю
помоги мне сказать помоги мне понять что я тоже неплохо играю
что свободен теперь навсегда наконец и достоин тебе отзываться
и по-детски отчаянно жизни в любви точно мачехе признаваться

***

куда тебе женечка в эту рань
быдлан в электричке играет дрянь 
обложки на паспорт кому нужны 
поэты сегодня кому важны
под солнцем какой-то нелепый вяз 
из весты на улицу льётся бас 
и каждый прохожий то чёрт то бес 
я только случился уже исчез 
вокзальная сутолока возня 
горчащий обрывок дурного сна
обложка без паспорта и стихи
без точки в конце строки

***

помню осень 
и воздух её густой
как смолу 
замешанную с мёдом 
помню жирные мазки 
её ветра 
в линиях васильевского острова 
деревья 
напрягающие жилы своих веток 
от набухающего шума
моей механической музыки
я увязал в ней 
как трактор увязает в грязи 
и вся жизнь в невозможности жить
была сконцентрирована

***

красные галстуки в конце года
вырезанная без крови кода
как неотстиранное пятно
ночью с динамика телефона 
панки из томска тебе напомнят
так не бывает взгляни в окно

все теперь можно так веселитесь
пусть под иглой завывают битлз
скоро друзья привезут азот 
помнишь как в детстве разбилась ваза 
страх из денискиного рассказа 
ты теперь только её кусок 

верь и трудись помогай народу
будущий ректор блюёт на шкоду
и вытирает ковром слюну
спросит пацан у старухи в кресле 
мама кого ты смотрела в детстве 
тех кто хотел проиграть войну 

не называется сука братом
он на воротах стоял в девятом
лёд доставайте не три глаза
верно закончите предложение
ты опоздал на своё рождение
и виноватого сам назвал

***

эвкалиптовых рощ уже нет
отделения зёрен от плевел
есть работа закат и рассвет
догорающий в зольнике пепел

ненадежность конька и стропил
чёрный дым над ухабистым полем
если что-то я в жизни любил
то я вовремя это не понял

ничего уже нет вопреки
никого кому стоит ответить
только крепкость и твёрдость руки
только небо над полем и ветер

вера в силу в упорных ногах
в то что нам остаётся как людям
в землю чёрную на сапогах
в то что мы бы могли но не будем

***

ещё вьётся пускай шарф малиновый
всё равно надлежит под конец
усмиряться е. а. мартынову
переевший чужих сердец

со своими не парясь осколками
и раздавший куски воробьям
изнутри весь татуировками 
изрисованный словно храм

улыбнусь вам губами отмершими
руку мёртвую сжав в козу
и роскошная рядом женщина
ни одну не прольёт слезу

будто тем мужиком ореховским 
возле зуева кончившим путь
положите меня на стрельнинском 
во влюблённой земле отдохнуть

чуть подошвы подклеив на конверсах
и в е..шем советском плаще 
я в любви изъяснялся как можется
а гнильё не умело вообще

***

ты себя сформулировал до конца 
я завидовал этому как ребёнок
отчего-то печальным глазам отца 
и знакомым единственно с фотоплёнок 

номера, переезды, один пиджак 
на одно время года в глухой россии 
пусть она называлась тогда не так 
и теперь поверх красного бело-синий 

всё равно бы хотел умереть в горах 
по судьбе предрешённой другим поэтом
или жить одновременно в двух годах
или имя сменить и забыть об этом

быть отвергнутым родиной и собой
кареглазой студенткой в бордовом платье
но взаимно любимым одной луной
на другое и жизни уже не хватит

нам бы только уйти и остаться жить
если правды как водится нет и выше
оказалось нас может вообще не быть
даже если всю жизнь свою перепишем

остается слова воровать у снов 
всё заранее в общем-то понимая
что сегодня и в красном оттенке слов 
никакого действительно нету рая

***

проснёшься, заваришь кофе, пойдёт на круг
пластинка, вчера надоевшая нам, из рук 
выпадут ножницы, утро наполнит грудь, 
позволь доиграть мелодию и забудь.

и это проще, чем ждать от меня вестей,
чем слышать от ветра больше, чем от людей, 
сколько же общих черт у меня с отцом
на тех фотографиях с вырезанным лицом.

скоро наступит лето, как в песне той,
страшнее бабая, съёжится под иглой, 
но вслушайся в шелест листьев, пока я сплю, 
пока он умеет ещё говорить «люблю».

***

клонит в сон на последних минутах фильма
рвутся календари 
засыпать под жужжанье невыносимо
выйди да покури 
на холодный воздух впитавший запах
краски и простыней
стой по стойке смирно на задних лапах
думая о луне
начерти на сердце слова смешные
вырви его да брось
мыли хлоркой пели тянули жилы 
лучшего не сбылось
под окном борщевик триммерами косят
и бесконечно врут
а июньская зелень дождя не просит
и тополя цветут

***

неуместно себя казнить 
унывать или ликовать 
в лапах похоти и возни
гробом именовать кровать 
день не есть или ночь не спать 
мало слушать и меньше петь 
начинать и бросать опять
и отныне не браться впредь
как приду я к тебе сейчас 
как скажу что я тоже здесь
что до боли мне жалко нас
что я тоже порезан весь 
но для этого слишком цел
беден сердцем и глуп лицом
для того что нас ждёт в конце 
и последует за концом

***

каждое слово последней последнего
бедные дети больной земли
«три года ты мне снилась,
три года ты мне снилась»

или вот эта ночная улица 
какая-то музыка, автобус или лес
дорога до монастыря, скамейка в парке
и любая умершая родина
и какие-то последние слова или слёзы о ней
опять и опять

я настолько люблю и её, и тебя, что вас больше нет

сколько возможно выдержать временных воскресений
сколько их нужно
«христианский миф», говорят, «не работает»

а кто проверял?

если нет рая, то у меня
нет ни тебя, ни друзей
и вообще ничего
но когда я вернусь туда, 
где все они «дома давным-давно»,
когда я к ним вернусь, и к тебе, когда пробегу, не касаясь земли, — 
что я скажу? 
«простите, но я успокоился»?

я не готов ни к чему 
а потому мне давно ничего и не страшно
не страшно упасть в середину рабочего дня
наслушаться разговоров коллег
о школе, о лотереях, о том и сём
и во сне говорить с цеховыми

но скоро мы сделаем что-то такое
смастерим себе лодку для тихого плаванья в супе 
из текстов, где каждое слово последней последнего

а чем всё закончится?
чем?

***

сформулируй меня 
человек из времен автотюна
из обносков эпохи пусть бьётся неведомый свет
без тебя я простой
исчезающий отпечаток 
от нагретого чаем стакана на чёрном столе
расскажи мне о детстве чужом
чтобы я в него верил
о надежде и первой любви 
я уже не могу 
потяни нас с собой
обречённых
заведомо павших
одиноких досрочно
в свой всепобеждающий рай
мне ни драться с тобой наравне за всеобщее чудо
ни подставить плечо 
ни направить копьё на тебя
я могу лишь идти позади
повторяя дословно
твои песни о мире 
в котором мы больше себя
пой танцуй и живи
за меня
и люби за меня
пой танцуй и живи
больше некому и не по силам
по железнодорожным путям 
в чём-то розовом или блестящем
ты идёшь
ты живой 
ты живой
ты один на земле

Обложка: Kenneth Blom