Диана Никифорова. Словно я не из мамы лезла

Диана Никифорова родилась в рабочей подмосковной семье. В детстве занималась художественной гимнастикой, после ухода из спорта начала писать стихи и рассказы. Окончила московский филфак. Ни разу не печаталась.

 

 

СЛОВНО Я НЕ ИЗ МАМЫ ЛЕЗЛА

 

я ничего не боюсь

я ничего не боюсь.
только мужчин, курящих на балконе соседнего дома.
у меня закончились занавески. они все видят.
мою жизнь. моих гостей. мои формы и их отсутствие.

я ничего не боюсь. только тех,
кто знает, как я выгляжу после душа.

я ничего не боюсь.
только призраков, прячущихся в обойных рисунках.
они хотят дружить со мной с детства.
«диана, там никого нет». взрослые смотрят на ужасное сверху.

я ничего не боюсь. Только
становиться беззащитной во сне.

я ничего не боюсь.
только голодных псов, сбежавших с пустующих дач.
москвичи оставляют собак умирать.
собаки срываются и мстят: едят подмосковных детей.

я ничего не боюсь. только увидеть
перед смертью голые кости ног.

я ничего не боюсь.
только разгласить государственную тайну во время пыток.
у меня отсутствует телесная воля. я точно все выдам.
ай, больно, — держите координаты. и убейте сразу.

я ничего не боюсь. Только
оказаться слабой перед лицом войны.

я ничего не боюсь.
только смерти близких. поэтому я хочу умереть раньше.
чтобы не выбирать им похоронные луки.
чтобы не выковыривать из-под ногтей черную боль.

я ничего не боюсь.
только мучительно долгой жизни.

я ничего не боюсь.
только того, что от терапии материализации страхов станет хуже.
и я навсегда останусь маленькой боякой. хрупким стеклышком.
да еще на пять тысяч беднее.

пишу: «я ничего не боюсь».
пишу, а сама не верю.

 

автобаза

второклашка из нашей школы
вчера умерла от рака.
мы с ней не здоровались даже,
но мне все равно ее жалко.
сегодня гулять не пойду:
мне с папой на автобазу.
мы будем слушать Бутырку,
дышать углекислым газом,

нелепо хрюкать в такт песням,
колесам, дорожным знакам.
— папа, а кто такой «шнырь»?
— да так, дочурк, — работяга.
— а что значит «банковать»?
— да так, держать под контролем.
летят за окном иномарки
и вечное русское поле.

мы едем, едим шаурму,
как папа сказал, — из собаки.
мне жалко собаку и девочку,
сгоревшую в восемь от рака.
а после Сезария Эвора
споет про тоску по Африке,
и скажет папа, что «нигеры —
очень народ талантливый».

на трассе мертвое дерево —
упало в весеннюю слякоть.
в моей шаурме столько лука,
что хочется, хочется плакать.

а в мире большом, углекислом
столько колосьев боли,
что ими можно усеять
вечное русское поле.

 

веракнелибр

сегодняшняя луна напомнила мне спонж
для нанесения тональных средств,
под которыми я раньше пряталась
вместе со своим акне средне-тяжелой степени.
я паломничала по совковым больницам,
где врачи отвечали мне вопросом «у вас есть секс?»
и я сама удивлялась, что он у меня был:
хороший, нормальный, жаль, не целебный.

однажды я ездила прикладывать драную кожу
к каким-то святым мощам.
вернее, не к ним самим, а к стеклу,
что от ветра молитв и лобзаний их защищает.
я расплакалась там, как дурочка.
меня даже батюшка няшный за руку взял
и сказал: «не плачь, раз приложилась с верой глубокой,
то все болеть перестанет».

батюшка был красив и лжив,
как инстаграмы эскортниц с собственным бизнесом.
я прикладывалась с верой, надеждой, любовью —
обрела софию и несколько высыпаний.
друг, чтоб утешить, присылал мне фотки
со своим прыщавым лицом,
но у него была розацеа, а не акне средне-тяжелой степени.
и вообще он парень.

парни могут быть уродами, а я не могу!
к тому же меня зовут, как английскую принцессу.
гинеколог сказал, что это поликистоз. узист — перетянут желчный.
психиатр — много стресса.
мама сказала, что я была красивым ребенком, и оттого меня сглазили.
отвела к гадалке.

а десять лет спустя
я проснулась без родного акне
средне-тяжелой степени,
а в окне прыщавые школьники
играли в салки.

 

застолье

деточка,
ты так похожа на мертвую прабабку, которая приняла революцию.
ты так похожа на дядю по папиной линии, он повесился в девяностом.
ты так похожа на бывшую шурина, что к нему вернулись поллюции.
ты так похожа на тетку двоюродную: вы с ней одного роста.
ты так похожа на бабушку до того, как у нее началась деменция.
ты так похожа на золовку. нет, на свояченицу — у той лицо строже.
ты так похожа на прадеда, когда его выпустили из Освенцима.
 

деточка,
ты так похожа на всех,
только на себя не похожа.
 

не смотри на меня

не смотри на меня так чисто.
словно я не из мамы лезла.
словно это не мне по морде
били девочки у подъезда.

словно мысли мои — стишочки
(продолжательница А. Фета).
словно прямо сейчас не слышу,
как на улице кошки это.

словно это не я подмешала
в голубую кровь акварели,
словно хлеб с сахарком не ела,
когда не было дома печенья.

словно фразы идут от Бога,
после утренней честной молитвы.
словно не уходили парни,
словно не обрезалась бритвой.

не смотри на меня так чисто.
я простая, обычная. только
переклинило как-то в детстве,
и посыпались зубы-строки.

не смотри на меня так чисто.
не смотри на меня так чисто.
не смотри на меня так чисто.
если любишь — избавь от дряни.
 

борьба за жизнь

бывает, нравится тебе кто-нибудь –
и перестают выпадать волосы,
и становятся яркими белки глаз,
и все на тебя смотрят-смотрят,
словно ты счастливая сущность,
словно бог поцеловал тебя в губы.
когда тебе нравится один кто-то —
ты начинаешь нравиться всем.
потом он исчезнет и ты исчезнешь.
исчезнете друг в друге и друг у друга.
и волосы тоже захотят от тебя уйти –
они уходят целыми коллективами.
ты, босс их, спрашиваешь: куда вы?
зачем вы сейчас от меня уходите?
почему вы не сделали этого раньше?
сейчас я и так очень сильно жалкая,
по самый небалуй оставленная,
чем держаться за эту жизнь?
оставьте мне хоть одну волосинку,
хоть одну сильную волосинку,
я обмотаю ее вокруг тонкой талии —
трусливая акробатка с двумя страхами:
жизнь под карбоновым куполом
и безжизние под открытым небом.
 

весна

открылась дверь и человек вошел:
в руках — бутылка, на ботинках — снег.
залезла под диван, зажала рот,
и он поверил, что меня здесь нет.

петля дверная позывной дала:
«ушел. следы растаяли его».
как хорошо! я вытираю пол
и пью одна морозное вино.

а улица готовится к теплу,
и дети кормят чипсами щенят.
стемнеет — я на мусорку пойду
и заберу хоть одного в свой сытый ад.
 

***

по щеке киргизской (или казахской) женщины
жемчужины катятся: ожерелье боли.
я ворона, на соленое и блестящее падкая.
красивое ожерелье — тоже хочу такое.

мы плачем от котельников до китая,
от мокрого платочка к сухому.
че плачешь, киргизская (или казахская) женщина?
скучаешь по дому? я тоже скучаю по дому.

че плачешь, киргизская (или казахская) женщина?
запрещают любить того, кого полюбила вчера?
я тоже люблю любить против ветра
и против разума. против самой себя.

че плачешь, киргизская (или казахская) женщина?
не приходит лифт, что увозит с первого этажа?
с каждой секундой все выше и выше трава,
и в ней потеряться легко. (я тоже его ждала).

исчезают жемчужины с щек киргизской (или казахской) женщины.
выходить на следующей. следующая — лубянка.
— девушка, вам помочь? у вас кто-то умер? — нет, во мне родилась
эмпатичная русская (или польская) девочка по имени дианка.

 

денди

океан друзей — утонуть не с кем.
чтоб не убить соседей — уток стреляю в денди.
электронные кишки разлетаются по экрану.
уточки умирают и не плачут, а я — ною от душевной раны.
или от какой не знаю. может, и души у меня нет.
мама кричит: «стоп! немедленно брось пистолет
— борщ готов!» нет фигуры — нет парня. маме это скажи.
для нее нет ничего важнее гордости и души.
мама хорошая, а дочь — уточный киллер.
как в фильме. не помню названия. точно как в фильме!

вот как так получается: любовь, а потом хоп — и отстрел уток?
у меня в голове кишмиш из дней, ночей, суток.
я потеряла отсчет. как так: чистота, а потом грязь до мозга костей?
человек всегда так: сам виноват, а стреляет зверей.

 

в траве

аааааааааааа, тишина.
меня закрывает трава.
«чего ты прячешься в ней?»
спросит бог у меня.

но я-то знаю: вопрос
мне задал совсем не он.
поле дьявольский пес
ощупывает хвостом.

с каждым сухим колоском,
примятым тяжелой мной,
все ближе и смерть, и пес.
пес за моей спиной.

он выжирает сердце,
сквозь звонкие позвонки,
а все остальное оставил:
конечности и кишки.

аааааааааа, пустота.
растет сквозь тело трава.
«чего ты прячешься в ней?»
спросит бог не меня.

 

главное событие в жизни

Наркоманский поселок
Сестра
Балет
Мама любит и бьет

Школа
Отличница
Универ
Мама любит и бьет

Парень
Второй
Перестала считать
Мама любит и бьет

Бьет ветер.
Бьет муж.
Бьет жизнь.
Мама поднимает руку и опускает ее.

 

мальчики

я встречалась с мальчиками, чьи отцы — ветераны войн,
и знаю, контузия — генетическое заболевание.
«современные парни не хотят идти в армию».
посмотрите в глаза: в них уже эта армия.
продолжусь мальчиком — не отдам его вам.
не стану получать по почте тонкие пальчики.
я скажу ему, что кино Балабанова Леши — ложь.
что Света галлюцинирует цинковыми мальчиками.
мы будем хрумкать на кухне тараканами-косточками,
поедать вместе с ними кровавый осенний арбуз.
я буду бояться, что он увидит в пустой ягоде каску,
наденет ее на голову. господи, я уже боюсь.

привет. мне страшно, что они заберут нашего несуществующего мальчика.
привет. пишу тебе с вершины кавказской горы.
привет. горы — не горы, а декорации военных фильмов.
привет. мне жаль, что твой папа не вернулся с войны.

 

день

день был неловкий. и целый день
был для этого вечера прожит.
ты знакомил меня со всем,
что так дорого: книги, кошка,
мамой срезанный мягкий локон,
слово робкое на листе.
так рождалась иллюзия «первой»
в моей умной слепой голове.

а за окнами (надо помыть бы)
город жил своей мертвой судьбой.
и туманный был свет в квартире,
будто в церкви: такой, золотой.
я призналась, что в бога не верю:
мы ни разу не пили с ним.
и скрипели шкафные двери,
значит, кто-то в шкафах этих жил.

тонкие ноги, на стенку задравшись,
лимфу приплещут ближе ко рту.
лучшая проза пишется кровью.
лучшие оды звучат потолку.
плащ на крючке стал плащом на плечах.
слова «еще рано», «светло», «только шесть» –
но я ухожу. все равно целовать
здесь не смогу: аллергия на шерсть.

урбан уродов в серых плащах,
вешалка — плечи, плечи — крючок.
урбан, в котором для «не целовать»
так обязателен лживый предлог.

 

обрезание

мы смотрели фильм,
там женщина страшно болела.
и ты мне зачем-то сказал,
что любил бы меня и без ног.
я пошла в парикмахерскую,
обрезала волосы
–
репетиция безногости.

 

сильвия

приятельница сказала, ты завел новую собаку.
с темной шерстью, породистую и визжащую.
я лежу на коврике, свернувшись, как дворняга.
больная. скучная. верная. настоящая.
ползаю по полу в поисках чужой шерсти.
вынюхиваю волоски иссиня черного цвета.
думала, полаю в рифму — и ты из меня вытечешь,
по древнему закону как его. Архимеда.
но ты остался. приятельница сказала,
в вашей конуре большой стол. и кровать. Тед,
у меня ничего. у меня ничего большого.
у меня ничего большого, кроме тебя, нет.

 

приземлённость

отчего-отчего, валентина,
не летают люди, как птицы?
оттого, что тяжелые сами,
а желаем, чтоб пухом земля.
главное в космонавте —
улыбка и дар приземлиться.
я твоя приземлённость, юра,
центр тяжести корабля.
сегодня без солнца. ты видишь,
как белым боа накрыло
голые плечи европы,
готовой к любви и весне?
ты знаешь, какая лунная,
млечная, звёздная сила
нас заставляет выдумывать
странные вещи во сне?
где приземлишься?
леса — змеи, медведи и волки.
где приземлишься?
моря — полный акул горизонт.
где приземлишься?
город — безумие переулков.
а если немая глушь,
то как же тебя найдут?
сегодня московские люди
всё чаще носы поднимают:
в каждом простом самолёте
им чудится твой «восток».
а я опустила голову,
когда будешь тут — я узнаю,
пока что я чувствую, юра,
как ты бесконечно далёк.
ты приземлишься в поле:
советское, трудовое.
а прежде чем приземлиться,
ответь на вопрос дикаря:
способны ли уловить
ваши мощные телескопы
человека под чёрным зонтиком
на улице октября?

 

магазин

я подхожу к прилавку, трогаю апельсины
и чувствую — это то. чувствую — это то!
я подхожу к человеку и обнимаю сильно,
кости хрустят у него. я чувствую — это то!
я отражаюсь в витрине, трём улыбаюсь лицам,
одно из них — это моё! в центре — это моё.
я открываю книгу, Генри Чинаски злится.
гнев раздели со мной, Ченри Гинаски мой.
я изучаю город, мокрые его крыши.
с крыши падает снег (ладно, не человек).
я изучаю город — меня изучают мыши,
думают: «Упадёт — тут же её сожрём!»
я записалась на йогу, чтоб задирать свои ноги.
там стоит тишина: у Будды болит голова.
я задираю ноги выше других на йоге –
вот молодец же я. но парень ушёл от меня.
я подхожу к паштетам, трогаю эти паштеты
и чувствую — это ты. мясо ты без души!
я подхожу к багетам, трогаю эти багеты
и чувствую — это ты. тесто ты без души!
я подошла уже к краю, чувствую себя крайней
и чувствую — это моё. чувствую, это моё.
я подхожу к прилавку, руки мои устали
не чувствуют ничего. ничего не моё.

 

одеяло

по утрам я часто забываю, кто я и как меня зовут.
где и когда родилась, чьё имею гражданство.
но знаю каждый твой запломбированный зуб,
я помню всё о тебе, даже серию паспорта.
хотя запомнить цифры, как выучить абзац Вирджинии Вулф:
не знаешь, какому маяку поверить, за что зацепиться.
кажется, я пытаюсь сказать, как сильно тебя люблю.
я девочка, а не банка: не умею открыться.
мне нужно, необходимо кутаться от тебя в одеялах слов,
надеяться, что найдёшь раньше, чем издохну без воздуха.
прислонись ушком к куче белья, там я — твоя любовь,
и для того, чтобы молчать, у меня совсем не осталось голоса.

 

бабушка-тумбочка

ночью старая тумбочка
становится старой бабушкой,
ногами становятся ножки
и начинают ходить.

и сразу как будто уютнее,
пусть даже история страшная,
пусть утром приходится внукам
в клубочек заматывать нить.

бабушка-бабушка-бабушка,
все-то тебе не спится!
неужто и там успела
свиней да коз завести?

«как же без них? хозяйство!» —
скрипнула половица.
проснулась взглянуть на бабушку —
тумбочка рядом стоит.

 

Sims и smert’

Иногда я играю в Симс.
Там у меня все есть:
Дети, любимый, собака,
Большое окно в ванной.
А еще там есть Смерть,
Которую можно просить
Оставить живым персонажа,
Встав перед ней на колени.
И он возвращается, но
Это уже не тот:
У него прозрачное тело,
И он ничего не хочет.
Он персонаж-овощ.

Когда я не играю в Симс,
У меня нет детей, любимого, собаки
И даже большого окна в ванной.
Но здесь тоже есть Смерть.
И с ней нельзя договориться.
 

Обложка: Арина Ерешко